Глава 21
Возле двери в палату стоит полицейский. Он преграждает мне дорогу, как только я пытаюсь войти. Я отмечаю про себя, что слишком многое теперь разделяет нас с мамой. И, если раньше мы сами выдумывали причины, чтобы не сближаться, то теперь окружающие делают это за нас.
– Всё нормально, Зак, впусти её, – слышу я за спиной голос шерифа Эгберта, и полицейский отступает.
Я останавливаюсь на пороге палаты и боюсь увидеть кого-то другого вместо своей матери. Но это и правда больше не та мама, которую я когда-то знала. Мы все изменились. Я подхожу ближе и сажусь в кресло возле кровати. Шериф останавливается у двери палаты. Я понимаю, что он не может оставить нас наедине. Но мне всё равно. Мама спит, и я рада этому, ведь так у меня есть возможность рассмотреть её. И возможность заплакать.
Нужно ли говорить, что мама выглядит ужасно? Кажется, будто она постарела на десяток лет. Её красивые волосы теперь просто сбиты в один большой комок, а лицо отекло, видимо, последствия удушения. Я касаюсь маминой руки и замечаю, что она прикована наручниками к кровати. Мне становится нехорошо, и я сама не замечаю, как всхлипываю. Мама открывает глаза.
– Эй, – протягивает она, и я слышу, что она хрипит. – Неужели это ты, Эммелин? Действительно ты?
– Это я, мама, – шепчу я и неожиданно для самой себя крепко обнимаю её. – Не делай так больше, прошу. Мне невыносимо видеть тебя здесь.
– Лучше ты будешь видеть меня здесь, чем в тюрьме, – говорит она мне, когда я её отпускаю и вновь сажусь в кресло. Я снова сжимаю мамину руку и стараюсь не обращать внимания на наручники.
– Не говори так, – отвечаю я. – Салливан сделает всё для того, чтобы ты вернулась домой поскорее. Он докажет твою невиновность в суде, и все узнают, что ошибались на твой счёт.
Я бросаю быстрый взгляд на шерифа. Он тоже пожалеет о своём поступке. Он поймёт, что ничего не сможет больше сделать нашей семье.
– Ты веришь в это? – спрашивает мама и мы обе понимаем, что вопрос вовсе не об освобождении, а о том, верю ли я на самом деле в её невиновность.
– Да, – отвечаю я. – Всем сердцем.
Я вижу, как у мамы на глаза наворачиваются слёзы, и крепче сжимаю её руку.
– Не нужно, – говорю я. – Ты должна быть сильной. Ради нас. У нас больше никого нет, кроме тебя. Не поступай так с нами. Не сейчас.
Мама утвердительно кивает головой.
– Как Глэн, Сади? Салливан говорит, что всё хорошо, но я хочу услышать это от тебя. Как вы живете?
– Что ж, – уверенно говорю я, стараясь успокоить маму. – Мы ходим в школу и делаем домашнее задание. Глэн много тренируется, у него скоро важная игра. Сади не сидит у телевизора целыми днями. Мы отлично кушаем и прекрасно себя чувствуем, – я слышу, как мой голос срывается, и понимаю, что должна сказать правду. – И мы... мы скучаем.
– Береги их, Мэли, – произносит мама. – И себя.
– Это ты должна беречь себя. Ты не должна нас бросать!
– Я не бросала вас, просто хотела защитить, – говорит мама, и меня охватывает странное чувство, будто мы обе знаем одно и то же.
– Защитить от кого, мама? – спрашиваю я и чувствую на своём плече чужую руку. Я оборачиваюсь и вижу шерифа.
– Думаю, достаточно, – говорит он. – Твоя мама ещё слаба. Поговорите ещё в следующий раз, хорошо?
Я наклоняюсь, чтобы вновь обнять маму, она зарывается лицом в мои волосы, и я готова заплакать. Но позже я слышу, как она шепчет мне что-то и прислушиваюсь.
– Не лезь в это дело, милая, прошу, – произносит она и целует меня. Когда я перестаю обнимать её, то вижу, что она улыбается так, словно ничего не произошло. И это ясно даёт мне понять, что моя мать знает намного больше, чем мне казалось.
– Я люблю тебя, – говорит мне мама, когда я уже выхожу из палаты. – Помни это.
– Я могу поговорить с её врачом? – спрашиваю я у Эгберта, когда мы выходим в коридор.
– Это уже сделала твоя тётя, тебе лучше пообщаться с ней, – произносит шериф и вновь кладёт мне руку на плечо. – Не стоит волноваться. С твоей мамой всё в порядке.
– Разве? – вспыхиваю я. – Потому что я готова поклясться, что видела на ней наручники!
Я сбрасываю с плеча руку шерифа и буквально выбегаю из больницы. Я пытаюсь забыть измученное лицо мамы, наручники на её руках, хриплый голос. Единственное, что я хочу помнить – это её слова о том, что она меня любит.
Я подхожу к дому и понимаю, что что-то не так. У двери столпились репортёры, и когда они видят меня, то бросаются ко мне с микрофонами, камерами и неуместными вопросами о моей матери, Джосе, отце, Салливане. Наверное, если бы у нас была собака, они бы спросили и о ней. Но я стараюсь не обращать на это внимания и пробиться сквозь толпу в дом. Когда дверь открывается, я вижу на пороге Оливера.
– Без комментариев, – бросает он репортёрам и буквально затаскивает меня в дом. – Ты как?
Я лишь киваю в ответ и неожиданно обнимаю его. Мне настолько нужна чья-то поддержка сейчас, что я готова обнять даже Салливана.
– Вау, – с насмешкой произносит он. – Я тоже безумно рад тебя видеть.
Но я его не отпускаю, и Оливер сдаётся. Он обнимает меня в ответ, и я чувствую, что он делает это искренне.
– Я знаю, что это сложно, – говорит он. – Ничего, Эммелин, всё наладится.
Я благодарна ему за эти слова, пусть они и самые обычные.
Я сижу за столом на кухне, а Оливер заваривает кофе. Я пытаюсь понять, когда он успел настолько освоиться в этом доме.
– Так говоришь, Эгберт всё время был рядом? – спрашивает Салливан, а я утвердительно киваю. – Я не удивлён. Вам с мамой нельзя разговаривать об этом деле, шериф боится, что вы обменяетесь какой-то информацией.
– Но что я могу знать? – удивляюсь я. Хотя, если Эгберт действительно СЭ, тогда он в курсе, что мне известно многое. Но неужели он втайне угрожал и моей маме?
– Вопрос в том, что знает твоя мама, – отвечает Салливан и ставит на стол чашку кофе. – Хотя ты тоже говоришь мне не всё, я в этом уверен. У меня ощущение, будто вашу семью можно изучать вечно, и всё равно не узнать всех тайн.
– Да, у меня тоже такое ощущение, – отвечаю я и замолкаю.
– Когда твою маму выпишут, ты пойдёшь к ней на свидание в тюрьму, и вы поговорите без Эгберта. Я очень надеюсь на этот разговор, – говорит мне Оливер.
– Меня пустят к ней?
– Ты вообще знаешь законы? – удивляется мужчина. – Твоей маме положено свидание раз в неделю.
– Но почему? – удивляюсь я и даже не договариваю вопрос до конца. – Ты говорил, что... Я не понимаю.
– Твоя мать не хотела, чтобы ты приходила ни на свидания, ни на предъявление обвинений. Это её право. Не мне его отнимать. Послушай, Эммелин, – говорит Салливан совсем другим тоном. Я вижу, что он предельно собран, но в то же время весьма добр ко мне. – Я понимаю, что отношения у нас не самые лучшие, и что, возможно, у тебя есть какие-то тайны. Но спроси себя: не навредит ли это твоей матери. Я смогу помочь и ей, и тебе, но если я буду знать всю правду, это будет намного проще.
– Никто из нас не знает всей правды, Оливер, – отвечаю я и точно знаю, что не вру. – Скажи, через сколько будет суд?
– Полгода, может, чуть больше, зависит от того, как быстро Реджина поправится и выпишется из больницы.
– Полгода? – вскрикиваю я. – Что я буду делать эти полгода?
Салливан садится рядом и сжимает мою руку.
– Жить, Эммелин, – произносит он. – Жить.
После разговора с Оливером я поднимаюсь в свою комнату. Мне не с кем поговорить и осознание этого одиночества меня угнетает. Я смотрю на своё отражение в зеркале и понимаю, что меня больше нет. Вместо девушки, мечтающей о поиске убийцы отца, жизни без ограничений, боли и страданий, я вижу ту, которая погрязла в отчаянии и страхах до конца своих дней.
Что такого в том, что моей матери не будет дома больше, чем полгода? Что такого в том, что она проведёт эти полгода в тюрьме? Что такого в том, что ненормальный маньяк гоняется за всеми членами нашей семьи, мой кузен притворяется, что любит меня, Джос не может быть моим другом, ведь его отец арестовал мою мать и является главным претендентом на роль маньяка? Что такого в том, что я просто не знаю, как жить дальше?
Я опускаюсь на пол и плачу. За последнее время я уже привыкла делать это, но вся беда в том, что эти слёзы никак не решают проблемы, и от них не становится легче. Когда дверь в комнату открывается, я вижу на пороге Сади. Я пытаюсь вытереть слёзы, но сестра всё равно видит их.
– Всё так плохо? – спрашивает она, я долго молчу.
Сади подходит ближе и садится рядом со мной. Я сжимаю её руку и смотрю на неё. Мне кажется, что за эти дни моя сестра повзрослела. Разве горе не старит нас?
– Когда я особенно скучаю по ней, – говорит Сади, – я закрываю глаза и представляю, что она дома. Слышу звон на кухне, пытаюсь уловить запах блинчиков, которые она пекла по выходным. А если это не помогает, тогда я включаю вот это.
Сестра протягивает мне DVD-диск.
– Помнишь, когда нам купили камеру, Глэн несколько дней снимал всё подряд? Я смотрю на неё на видео, и мне помогает. Попробуешь?
– Спасибо, – шепчу я сестре и обнимаю её. Мы сидим так, наверное, целую вечность, и мне впервые за сегодняшний день действительно хорошо.
– Мы могли бы посмотреть его вместе, – слышу я голос Глэна и вижу его на пороге комнаты.
– Что ж, тогда вам нужно принести свои одеяла, – говорю я брату и сестре.
Мы лежим на полу под несколькими одеялами и смотрим старый диск. Глэн и вправду снимал всё подряд. На видео мама дефилирует по гостиной в новом платье, пытаясь понять, нужно ли его оставить.
– Я похожа на супермодель? – спрашивает мама.
– Скорее на супервумен, – отвечает ей Глэн.
Мы все втроём смеёмся. Мы засыпаем только через несколько часов и спим так крепко и спокойно, как не спали уже давно. И даже сквозь сон я чувствую, что нахожусь рядом с самыми родными людьми на свете и понимаю, что должна беречь их во что бы то ни стало.