Глава 20
Напоминание о моей слабости всегда со мной. Нет, оно не живёт у меня внутри. Это не просто чувство, вина или стыд. Это клеймо, от которого мне никогда не избавиться. Целый день я скрываю его под браслетом, а вечером перед сном долго смотрю на длинный шрам на запястье, провожу по нему пальцем и думаю, что больше никогда не должна быть слабой.
Отец говорил, что сильные люди всегда идут до конца, что бы ни случилось, и никогда не сдаются. Я же спустя всего тринадцать лет жизни сдалась.
Всё, что я чувствовала каждый день, просыпаясь, это неутолимую боль и скорбь. Я невыносимо страдала по отцу, переживала из-за ссор с мамой. Когда большинство моих ровесниц думали о том, как бы поцеловаться с мальчиком, я упивалась чувством вины и отвращения к самой себе. Я винила себя за трусость, которую проявила в день папиной смерти. Ведь я могла забежать в комнату и увидеть убийцу, я могла бы сразу позвонить в службу спасения, я могла бы проснуться раньше и сохранить папе жизнь, я могла бы... Это продолжалось бесконечно.
Первое время я пыталась говорить с мамой, но однажды я поняла, что моё горе ей было не нужно, ведь ей хватало своего. Мы общались, только когда ругались, я чувствовала её прикосновения, только когда она меня била. На этом наше взаимодействие заканчивалось.
Я проводила вечера в комнате или на своей любимой крыше, играя на скрипке, а после плача по несколько часов. Я сгрызала ногти на руках до крови, колола пальцы иголками и думала, что заслуживаю эту боль. Потом этого стало мало.
Я разрушала себя день за днём, а никто этого не замечал. Мне хотелось кричать на весь мир о том, как сильно мне плохо, но я была уверена, что никто всё равно не услышит.
– Хорошие люди всегда получают помощь, которой заслуживают, – говорил мне папа когда-то, и я помнила эти слова.
Значило ли это, что я была плохим человеком? Значило ли это, что я не заслуживаю ничего? На тот момент мне казалось, что всё закономерно.
Я перестала нормально учиться, меня не волновало, как я выгляжу. Собственное отражение в зеркале вызывало отвращение, вскоре я перестала нормально есть.
– Если ты не возьмёшься за ум, – кричала мама, – я отведу тебя к психиатру. Мне не нужны здесь твои концерты. На тебя ведь смотрят сестра и брат! Или ешь и учись нормально, или мы поговорим по-другому.
Что происходит с человеком, когда его заставляют что-то делать? Верно, действие рождает противодействие. Особенно если тебе тринадцать, и всё, что ты хочешь, – это сделать маме в два раза больнее, чем тебе самой.
– Ешь, – скомандовала мама и поставила передо мной тарелку макарон с сыром. – Это твои любимые. И я никуда не уйду, пока ты не доешь.
Я молча ковырялась в тарелке несколько минут, пока мама не вышла из себя и не стукнула по столу.
– Эммелин, ты издеваешься? Что происходит? Что я должна сделать, чтобы ты перестала так себя вести?
– Может, ты хотя бы поговоришь со мной, – тихо произнесла я.
– Разве мы не этим сейчас занимаемся?
– Это ты называешь разговором? Ты видишь хотя бы что-то дальше своего носа? – произнесла я громче и бросила вилку на стол. – Папа бы выслушал меня и помог, а ты только и можешь кричать и угрожать.
– Твой отец не святой, – прошипела мама. – И перестань ставить мне его в пример. Я одна тяну вас троих, как сейчас, так и тогда. Он находил время поиграться с вами и казался идеальным, а я превратилась в монстра, хотя каждую минуту была рядом с вами.
– Он не игрался, – ответила я. – Он просто нас любил.
Мама промолчала, чем удивила меня, и вышла из комнаты. Я думала, что на этом разговор окончен, но она вернулась через минуту с моей скрипкой в одной руке и молотком в другой. Мама положила скрипку и молоток на стол передо мной и пристально на меня посмотрела.
– Если ты сейчас же не закроешь рот и не поешь, я разнесу эту скрипку в щепки, – сказала она. – И я не шучу.
– Ты этого не сделаешь. Это последнее, что осталось мне от папы, – взмолилась я, не веря до конца в то, что моя мама может так подло мной манипулировать.
– Тогда в твоих интересах поторопиться, – ответила мама.
Я посмотрела на неё с презрением и непониманием. Мне было тяжело съесть всё содержимое тарелки, но я сделала это.
– Видишь, тебе просто нужен хороший стимул, – сказала мама. – А теперь поднимайся в комнату и принимайся за уроки.
Я забежала к себе в комнату за считанные секунды, заперла дверь и, упав на кровать, заплакала. Меня переполняли гнев и стыд, ненависть и мерзость к маме и себе самой. Я почувствовала, что меня сейчас вырвет и едва успела добежать до ванной. Я сидела на полу перед унитазом и ревела, как маленькая девочка, не в силах совладать с собой. Я не знала, как мне жить дальше, но точно знала две вещи: я больше не смогу нормально есть и больше не смогу полюбить свою мать.
Наверное, маме казалось, что она хороший родитель и психолог, ведь внешне всё изменилось. Я стала вести себя спокойнее, доедала до последней крошки завтрак, обед и ужин, делала уроки и улыбалась. Но мама не знала, что происходило на самом деле. Я таскала из дома деньги и ценные вещи, пропажу которых никто не мог заметить сразу, за эту плату одноклассник делал за меня всё домашнее задание, а Кейти из параллельного класса воровала для меня у своей матери сильное успокоительное. После каждого приёма пищи меня рвало, засыпала я только после дозы таблеток. Наверное, так продолжалось бы ещё очень долго, и, бьюсь об заклад, мама бы не догадалась ни за что в жизни, но однажды я просто сдалась.
Всё началось с такого незначительного случая, что вряд ли кому-то пришло бы в голову искать тут скрытый смысл.
Глэн опаздывал на тренировку, а была его очередь готовить обед. Я не любила это делать, ведь не любила есть, но Глэн всегда был единственным человеком в семье, которому я не могла отказать, ведь он был копией отца. Я резала помидоры для салата, когда нож соскочил и зацепил палец. Мне было больно, всё было в крови, а я не могла оторвать взгляд от своего пальца и впервые мне захотелось, чтобы кровь никогда не переставала течь.
Было в этом что-то магическое и одновременно целебное. Пусть лучше болит тело от порезов, чем сердце, ведь так можно хотя бы увидеть источник боли.
Спустя пару дней мама объявила нам, что в этом году не хочет устраивать вечер памяти отца.
– Наконец-то не будет всей этой толпы людей и мы сможем нормально вспомнить папу вчетвером, – сказала я на такое заявление, но мама меня перебила.
– Я не хочу, чтобы мы вообще вспоминали что-то. Пусть этот день будет просто обычным днём.
– Ты с ума сошла? – крикнула я, и на этот раз я была не одна в своём мнении.
– Мама, разве мы можем забыть папу? – спросил Глэн испугано. Мы все не понимали, что произошло.
– Я не прошу вас его забывать, – спокойно ответила мама. – Просто так будет лучше.
Мама взяла меня за руку и слабо улыбнулась.
– Так тебе будет легче, солнышко.
– Как скажешь, – ответила я и, соскользнув со стула, убежала к себе в комнату.
Я сидела на полу в ванной с полным осознанием того, что готова сделать то, о чём думала последние недели. Я достала из-под ванны нож, украденный у одноклассницы дома, и, не раздумывая, провела им по запястью. Меня не пугал вид крови, наоборот, мне нравилось наблюдать, как она тонкой струёй течёт по руке, капает на пол и образует лужицу. Я считала эти капли одну за другой и понимала, что это последнее, что я вообще запомню. Мне не хотелось помнить лишь пол ванной и запах крови.
Я набрала номер Хикса и боялась, что он не ответит, но брат снял трубку почти сразу.
– Почему не спишь, принцесса? – весело спросил он, и у меня на глаза навернулись слёзы. Я готова была бросить всех: мать, сестру, брата, школу, весь мир, но только не Хикса. Но если его голос будет тем последним, что я буду слышать в ближайшие минуты, то это настоящий дар.
– Просто хотела сказать, что это я тогда сломала твою дорогую машинку. Помнишь, тебе было восемь? – тихо прошептала я и увидела, как слезы падают на пол и перемешиваются с кровью.
– Я всегда это знал, – ответил мне кузен. – Ты в порядке, Мэли? Мне не нравится твой голос.
– Я просто устала, Хикс, я так устала, – произнесла я и поняла, как сильно меня душат эти слова.
– Тогда ложись поспи и завтра всё пройдёт. Хочешь, я заеду после школы?
– Нет, – ответила я. – Не нужно. Всё хорошо. Я люблю тебя. Спокойной ночи.
– Спокойной ночи, Мэл, – ответил мне Хикс, и я сбросила звонок.
Это были последние слова, которые я помнила отчётливо. Дальше всё не имело никакого смысла. И я чувствовала лишь облегчение и свободу.
Когда я открыла глаза, первое, что я увидела, было лицо Хикса. Поэтому решила, что умерла. Ведь брата не могло быть рядом со мной в ванной моего дома. Однако всё оказалось иначе. Я была не дома на полу, а в больничной палате, привязанная к кровати.
Я долго смотрела на брата и молчала, и он не спешил с разговорами. Прошло несколько минут прежде, чем он произнёс:
– Наверное, стоит позвать твою мать.
Не было слёз и криков «Почему ты это сделала?». Мама вела себя так, словно я лежала в больнице с бронхитом, а не после неудачной попытки самоубийства. Она приносила мне фрукты, поправляла подушку, следила, чтобы я пила лекарства. И это действительно работало. На время я забыла о своей боли и вине и верила, что всё будет хорошо.
О том, что случилось, я вспоминала лишь, когда разговаривала с психологом. Не скажу, что это мне помогало, но и не причиняло дискомфорта. Мне было всё равно. По-настоящему в себя я пришла только после разговора с Хиксом.
Он пришёл ко мне через неделю после моей выписки. Он остановился на пороге моей комнаты и долго на меня смотрел.
– Знаешь, Эммелин, я тебя ненавижу, – наконец, произнёс он.
Я так растерялась, что ничего не смогла ответить. Лишь смотрела на него и молчала.
– Мне было пять лет, когда умерла моя мать, тебе это известно. У неё было тяжёлое заболевание, но она боролась до конца. Она не оставляла меня ни на минуту, всегда пела мне перед сном и читала сказки, даже если сильно уставала. Она цеплялась за жизнь, хотела протянуть лишнюю минуту, секунду. А что сделала ты? Бросила меня. Просто так взяла и бросила меня. Оставила меня одного переживать смерть самого родного для меня человека.
– Но я не умерла, Хикс, – произнесла я.
– Разве? – ответил мне брат и, пройдя через мою комнату, остановился на пороге ванной. – А мне показалось, что ты умерла прямо на этом полу в луже собственной крови и телефоном в руках.
– Тебе показалось, – только и сказала я, а брат поджал губы.
– Тогда борись, – ответил он мне и вышел из комнаты.
Плитку в ванной вымыли, окровавленную одежду выбросили, прошло много лет, но я всегда носила с собой эти воспоминания. Шрам на запястье никогда не давал мне забыть тот день, тот год, всё то, что происходило со мной тогда.
С тех пор всё изменилось. Я не перестала скучать по отцу, не перестала жаждать справедливости, но я больше никогда не хотела уничтожить себя.
Если бы мне предложили навсегда избавиться от этого шрама, я бы никогда не согласилась. Ведь именно он изо дня в день напоминает мне, кто я на самом деле и какой должна быть, подталкивает меня вперёд.
Каждое утро я смотрю на него и понимаю, что должна быть сильной. Потом я надеваю браслет и иду по своим делам, но порой в голове всё ещё звучит голос Хикса: «Знаешь, Эммелин, я тебя ненавижу».