Глава 16
Однажды мои родители серьезно поругались. На самом деле ругались они довольно часто, но тот случай я запомнила хорошо, хоть и была маленькой.
Мне было шесть лет. Я сидела в своей комнате на полу и перебирала папины гильзы. Сколько себя помню, он собирал их и мечтал, что спустя много лет сможет похвастаться своим внукам этой коллекцией. Я никогда этого не понимала, потому что всё, что касалось оружия, было мне чуждо.
Папа никогда не разрешал мне брать его коллекцию, но в тот день я тайком от родителей стащила её. Потом прокралась в комнату и высыпала содержимое коробки на пол. Я проводила пальцами по блестящей поверхности гильз и, кажется, впервые понимала папину увлечённость. Было в них что-то чарующее, привлекающее.
Я была занята своим делом довольно долго, погрузилась в свои мысли и чувства настолько, что, когда громко хлопнула входная дверь, я вздрогнула от испуга. Потом я услышала быстрые шаги вверх по лестнице и испугалась ещё больше. Я подумала, что папа обнаружил пропажу своей коллекции, и сейчас мне здорово достанется. Но папа пробежал мимо моей комнаты в их с мамой спальню.
– Уходи, Эммет, – сказала мама спокойно. – Я не хочу разговаривать больше. Мы уже всё обсудили.
– Чёрта с два, – крикнул папа. Я встала и подошла к двери, чтобы лучше слышать их разговор, хотя на самом деле я смогла бы услышать и на другом конце улицы. – Объясни мне, зачем ты так поступаешь? У нас двое детей!
– Неужели ты вспомнил о детях? – мама тоже повысила голос. – Тебя не бывает дома целыми днями, а то и неделями. Тебе всегда был дорог твой магазин, твои походы, твоя скрипка, охота, ружья – да всё, что угодно, только не я и не наши дети.
– Я уделяю достаточно внимания Эммелин, – ответил папа уже более спокойно. – Когда Глэн подрастёт, я буду и его посвящать в мои интересы.
– В том-то и дело, Эммет, – крикнула мама. – Чёрт!
Я услышала, как она вышла из спальни, и поспешила отойти от двери, чтобы не быть застуканной за подслушиванием. Меньше чем через минуту дверь в мою комнату открылась, на пороге стояла мама с маленьким Глэном на руках. Брат морщился и готов был заплакать в любую секунду. И я его понимала. Из-за ссоры родителей я тоже хотела плакать.
– Ты только посмотри, – воскликнула мама, когда увидела разбросанные по полу гильзы. – Вот то, о чём я тебе говорю. Разве это нормально для шестилетнего ребёнка? Разве этому ты должен её учить?
Когда в комнату вошёл папа, моё сердце остановилось. В его глазах я видела разочарование и пустоту, словно я сделала такую ошибку, которую нельзя простить. Глэн всё-таки заплакал, и я ему завидовала, ведь он мог кричать так громко, как ему хочется. А я этого не могла.
– Зачем ты взяла их? – спросил папа, а я не знала, что ответить. Я смотрела в пол и пыталась сосредоточиться на узоре ковра. – Я задал тебе вопрос, Эммелин!
– Прекрати, – крикнула мама, пытаясь успокоить Глэна. – В этом не её вина, а твоя. Как и в том, что я подала на развод. Никто, кроме тебя, не виноват.
Если бы Глэн не кричал так громко, я могла бы списать всё на свой испуг, на то, что мне всё приснилось или показалось. Но раздражающий звонкий крик брата приводил меня в чувство каждую секунду, не давая отключиться.
Я была маленькой и не разбиралась во взрослых проблемах. Но я прекрасно знала слово «развод». Все дети знали его и боялись. Ведь если услышишь его в стенах своего дома, значит, никогда больше ничего не будет как прежде.
У меня в дошкольной группе была девочка Карен, чьи родители не жили вместе. Мы часто спрашивали её, почему это случилось, но она не знала. Она рассказывала, что папа приезжает по выходным, отводит её в парк или в кино, покупает игрушки, мороженое, делает всё то, что не делал раньше. Все завидовали Карен, и я завидовала тоже, пока не поняла, что выходные – это слишком мало. Чего стоят два дня, если остальные пять ты не видишь родного человека?
Я представила, что в понедельник утром папа больше не зайдёт в мою комнату и не разбудит меня щекоткой. Представила, как вечерами я буду читать книги или смотреть телевизор вместо того, чтобы слушать, как папа играет на скрипке, что все каникулы я буду проводить у тёти Мирты, а не с папой в лесу. Представила, что он никогда не будет мне читать сказок, целовать, любить. Я заплакала. Но впервые за всё время никто из родителей не обратил на это внимания.
– Собери всё в коробку и отнеси на место, – строго сказал папа и вышел из комнаты.
Мы с мамой посмотрели ему в след и, должно быть, одновременно отметили, что Глэн перестал плакать.
– Из-за меня папа уйдёт от нас? – тихо спросила я.
Мама долго молчала и смотрела на меня. Вспоминая этот случай в более старшем возрасте, я всегда задумывалась – искала ли она тогда в моём лице черты отца или, наоборот, пыталась найти свои? Важно ли ей было знать, что я – папина часть настолько же, насколько и её? Или ей было больно именно от того, что она это знала?
– Собери всё, – повторила мама и вышла из комнаты, закрыв дверь.
Я сидела на полу в комнате и плакала. Я собирала гильзы в коробку, как и велели родители. Но делала это медленно. Я старалась сосредоточиться на каждой гильзе отдельно, рассмотреть её, запомнить и думать только о ней. Всё, что угодно, только бы не слышать, как на первом этаже родители продолжают скандалить, а Глэн пытается разделить их своим криком.
Прошло не меньше получаса прежде, чем громко хлопнула входная дверь и в доме стало тихо. Глэн больше не плакал, а родители не кричали. Я подумала, что все вышли на улицу, чтобы оградить меня от этих криков, мне казалось, что они поняли, как больно мне было это слышать.
Я тихо спустилась вниз с коробкой папиных гильз, намереваясь отнести их в подвал, но когда вошла в гостиную, увидела маму на диване. Глэн играл в манеже, а мама смотрела на свою руку и потирала обручальное кольцо. Я испугалась её гнева и остановилась, но мама заметила меня.
– Всё собрала? – тихо спросила она, кивая на коробку.
– Да, – ответила я, всё ещё боясь сдвинуться с места. Я чувствовала себя виноватой и мне хотелось кричать так громко, так сильно, чтобы все слышали, чтобы все меня простили. – Если я отнесу её на место, папа вернётся?
– Всё намного сложнее, – ответила мама, и я поняла, что это значит нет. Я ничего не могу исправить.
Я отнесла коробку в подвал, а когда поднялась обратно, мамы уже не было в гостиной. Я просидела в своей комнате до вечера, плача и обвиняя себя, больно кусая руку в качестве наказания. Было около девяти, когда я пошла в мамину спальню. Я слышала, что она в ванной, и тихо вошла в комнату. В детской кроватке спал Глэн. Я подошла ближе, опустилась на пол и долго смотрела на брата.
Мы с ним не дружили, потому что едва ли можно дружить с существом, которое умеет только кричать, спать и есть, но я знала, что он мой брат и что он скоро вырастет. А ещё я знала, что я за него в ответе. Всегда.
Я погладила его ручку, которая протиснулась между прутьями кроватки, и тихо заплакала. Мне было жалко не себя, а его. Ведь он был маленьким и не мог запомнить папу таким, каким помнила его я.
– Прости меня, – прошептала я брату. – Это из-за меня сегодня плакала мама, из-за меня плакал ты, из-за меня папа ушёл. Я всё испортила. Я лишила тебя нашей семьи. Я хочу отдать тебе всё, что у меня есть. Хочешь, забери мои игрушки или карандаши. Всё, что хочешь. Я забрала у тебя папу.
Я заплакала сильнее и почувствовала чьи-то руки у себя на плечах. Меня обнимала мама.
– Не говори так, – сказала мама и вытерла мои слёзы. – Всё хорошо, слышишь? Давай я уложу тебя спать.
Я притворилась, что уснула, только для того, чтобы мама ушла, а я могла ещё поплакать.
Мне было шесть, и я всей душой верила, что родители поругались из-за того, что я без спроса взяла гильзы. Я верила, что этим поступком я разрушила семью, ведь тогда я ещё не понимала, что существуют другие взрослые проблемы, и мои глупые капризы ничего не решают.
Мне было шесть, и никто так и не сказал мне тех слов, которых я так ждала. Мне было важно услышать только одно предложение, и я перестала бы чувствовать себя так ужасно, перестала бы хотеть наказать себя. Никто так и не сказал мне: «Ты ни в чём не виновата!»
Разве не это хочет услышать каждый ребёнок, если его родители ссорятся? Разве он не хочет знать, что его по-прежнему любят и всегда будут любить?
Папы не было несколько недель, наша жизнь протекала тихо. Я ходила в дошкольную группу, где стала больше рисовать и меньше общаться с людьми. Мама сидела дома с Глэном и готовила обед. Вечерами мы смотрели телевизор, читали книги, а потом расходились в свои комнаты. Я не видела, как страдает мама, а она не видела, как страдаю я. Мама приходила читать мне сказки перед сном, но они меня больше не интересовали. Я делала вид, что засыпаю, а когда мама уходила, я доставала из-под матраса острые ножницы и больно царапала себе ноги. Только так мне становилось легче, ведь я получала наказание за свои поступки.
Однажды утром я проснулась от звонка в дверь. Когда я спустилась вниз, то увидела, что на пороге с чемоданом стоял папа. Они с мамой обнялись, мама даже заплакала. И всё стало, как прежде. Они больше не ругались. Папа приходил с работы в шесть, мы ужинали, а потом все вместе мыли посуду. Мы веселились с Глэном, а папа играл мне на скрипке. Всё стало, как прежде, но только не для меня.
Потому что я поняла, что независимо от того, сколько времени мы проводили вместе всей семьёй, я всё равно была невидимой. Я хотела, чтобы кто-то увидел мои царапины, чтобы кто-то нашёл мои ножницы, чтобы кто-то меня простил. Но я стала настолько незаметной, что никто в семье так и не обратил на это внимания.
Впервые меня отвели к психологу, когда мне было шесть. И если вдаваться в подробности, то тревогу забила воспитательница дошкольной группы, а не мои родители, которые были заняты сначала выяснением отношений, а потом попытками их наладить.