Глава 12
Когда мне было двенадцать, мы с мамой участвовали в школьном конкурсе. Точнее, участвовала я одна, а мама должна была помогать мне. Она погладила платье, сделала мне причёску и вовремя привезла в школу. Я была благодарна даже за такую помощь.
Я играла на скрипке перед зрителями десятки раз, и ничего не могло меня испугать. Я выступала перед огромными концертными залами, полностью забитыми людьми, так что бояться небольшого школьного концерта – было глупо.
Нужно просто уверенным шагом выйти на сцену, улыбнуться, взять в руки скрипку и погрузиться в мир звуков. Как только смычок касается струн, весь мир вокруг перестаёт существовать, поэтому мне всегда было легко забывать про зрителей.
Однако тот концерт был необычным. Его проводили в благотворительных целях, и все полученные за билеты деньги должны были отправить в фонд помощи онкобольным детям. Лично я не была знакома ни с одним ребёнком, у которого было бы подобное заболевание, но я прекрасно знала, что такое рак и что он за собой влечёт. А ещё я знала, что такое смерть.
Мне казалось, что если я выступлю на этом концерте, то смогу спасти чью-то жизнь. Я была уверена, что от качества моей игры зависит то, сколько ещё лет проживёт какой-то ребёнок. Я даже представила его себе. Словно ему одиннадцать лет, у него голубые глаза и кудрявые светлые волосы. Хотя мама сказала, что волосы у таких детей выпадают из-за лечения, я всё равно хотела, чтобы в моём воображении у этого мальчика они были.
Я так долго и так детально представляла себе его, что когда вышла на сцену и начала играть, то играла для него и видела его улыбку, реакцию на каждую ноту. И когда музыка закончилась, я была уверена, что смогла спасти этого ребёнка. Мне нужно было просто верить.
Верить в то, что любого одиннадцатилетнего ребёнка можно легко спасти, неважно от чего он умирает: от рака или от того, что видел смерть своего отца.
– Сегодня ты превзошла саму себя, – улыбнулась мне тогда мама и обняла меня. Один из тех редких дней, когда мы не ссорились и не кричали друг на друга.
– Как думаешь, – спросила я маму в машине по дороге домой, – этих денег хватит на что-нибудь действительно важное? Или мы собрали такую незначительную сумму, что она никому не поможет?
Тогда я ясно представила, как люди из фонда получают заработанные нами наличные, глубоко вздыхают, а может даже и смеются, а после просто выбрасывают конверт с нашими деньгами, ведь их не хватит даже на пару упаковок лекарств.
– Я думаю, что кому-то, возможно, не хватает именно этой суммы для того, чтобы спасти чью-то жизнь, – мама притормозила на светофоре и повернулась ко мне. – Запомни, Эммелин, всё большое всегда начинается с мелочей. Миллионы состоят из центов, а океаны – из маленьких капель, которые однажды соединились воедино.
На секунду я подумала, что моя мама, видимо, ничего не знает о возникновении океанов, ведь в школе нас учили совсем не этому, а потом я поняла, о чём она говорит.
– Это как мелодия состоит из нот? – спросила я, и мама утвердительно кивнула.
– Совершенно верно, – ответила она и, отвернувшись от меня, продолжила движение, ведь светофор уже горел зелёным.
Я долго думала над её словами, искала примеры и прокручивала их у себя в голове. Сугроб состоит из множества снежинок, дом – из множества досок, тело – из миллиона клеток, жизнь – из тысячи событий... А потом мои мысли прервались, и я не смогла найти ответ на один простой вопрос.
Я размышляла об этом весь оставшийся путь домой, весь вечер перед сном, несколько дней подряд после, во время завтраков и уроков, но не могла ничего придумать, и от этого мне становилось страшно.
Спустя пару дней я спустилась в подвал, потому что хотела посмотреть папины фотографии, посидеть за его столом, почитать его записи об охоте, хотя на самом деле я ничего в них не понимала. Мне важно было просто видеть буквы, которые он писал, листы бумаги, к которым он прикасался.
А через полчаса ко мне спустилась мама и она была в невероятно плохом настроении. Я слушала её шаги по ступенькам и слышала, как в каждом из них отбивается злость, ярость. Я научилась распознавать их лучше всего.
– Эммелин, – кричала она так громко, словно случилось что-то действительно страшное. Раньше так кричать она могла только в том случае, если потеряет меня в парке. Тогда она принималась бегать вокруг моих любимых аттракционов и звать меня по имени с таким надрывом, будто земля сейчас треснет под нашими ногами, и маме во что бы то ни стало нужно спасти меня.
– Немедленно объясни мне, что случилось сегодня на биологии? – кричала мама, а я то и дело перечитывала листок, где папа излагал особенности охоты на уток.
Не знаю, пригодится ли мне эта информация когда-либо, но в своих записях папа писал о том, что утки осуществляют перелёт только в сумерках, что значительно осложняет процесс охоты. А ещё здесь же идёт долгий рассказ о лучшем времени года. Если я правильно поняла, то весной утку подстрелить гораздо легче, ведь именно весной эти птицы относительно бесстрашны, а вот осенью они, наоборот, становятся чересчур пугливыми, успевают выучить все места, где ведётся охота, и успешно их избегают.
– Ты ответишь мне? – крикнула мама снова.
– Джордан придурок, – ответила я в полной уверенности, что мама меня поддержит. – Он заслужил, чтобы я разбила об его голову половину кабинета биологии, а я ограничилась только одной пробиркой.
– Ты считаешь это достаточным оправданием? – мама не успокаивалась, и у меня начинала болеть голова от её криков. Я старалась абстрагироваться и снова уставилась в листок. Мама кричала долго, а потом вырвала лист у меня из рук.
– Верни, – попросила я, но мама была не в том настроении.
– Я с тобой разговариваю или сама с собой? – сокрушалась она, а я не понимала, из-за чего она на самом деле так взбесилась. Подумаешь, подралась с одноклассником. Это не повод устраивать мне такой скандал.
– Верни, – вновь попросила я, а мамины глаза сверкнули.
– Тебе так дорог этот кусок бумаги? – закричала она, а потом на моих глазах разорвала лист.
Тогда мне показалось, что мне снова одиннадцать, хоть это и было недавно, и я стою перед телом своего отца, только в этот раз его убивает моя мать. Разве не то же самое она делала, когда рвала на мелкие кусочки то, в чём сохранилась маленькая часть души моего папы.
Я моментально начала плакать и набросилась на маму, пытаясь её остановить.
– Пожалуйста, не надо, – просила я её, хотя уже видела на полу неровные кусочки бумаги, на которых ещё можно различить отдельные буквы папиным почерком.
– Неужели он до сих пор так тебе дорог? – вскрикнула мама. – Когда же ты смиришься с его смертью?
– Никогда, – крикнула я маме в лицо. – Никогда! Потому что он умер зря. Лучше бы ты была на его месте. Лучше бы ты умерла!
Я видела, как поднимается мамина рука, но не успела отскочить. Мама больно ударила меня по лицу, я отшатнулась назад. Она подошла ближе и ударила меня ещё раз.
Я упала на пол и громко заплакала. Мама дорвала листок, рассыпала мелкие кусочки вокруг меня и поднялась по лестнице из подвала в дом.
Я пыталась собрать из этих клочков хотя бы одно слово, но на самом деле хотела собрать из осколков своё сердце.
– Мама когда-нибудь была к кому-либо из вас жестока? Наказывала, может быть, била? – спросил меня шериф во время допроса.
– Я такого не помню, – ответила я и знала, что вру.
Я помнила тот день отчётливо, хотя порой и мечтала забыть его, спрятать куда-то очень глубоко, ведь все остальные подобные случаи просто слились у меня воедино. Возможно, потом я просто привыкла к подобному. Но тот день был особенным. Мне было двенадцать, и моя мама ударила меня впервые. Тогда я сидела на полу в подвале, глотала слёзы и понимала, что нашла ответ на вопрос, который мучал меня пару дней.
Мне очень хотелось знать, из чего же состоит смерть, если всё в этом мире имеет свои составляющие. И с тех пор я точно знала, что смерть состоит из тех дней, когда ты умираешь, но при этом почему-то продолжаешь дышать, из тех моментов, когда ты чувствуешь, что мир обрушился. Смерть состоит из обломков твоего сердца.