Рогатый

Субботнее утро началось с запаха кукурузной каши и свежескошенной травы. Маверик бодро встретил Кэйт у входа в хлев, ткнулся лбом — не рогами, осторожно. За эту неделю он стал заметно крепче: живот уже не торчал, как воздушный шарик, копыта перестали разъезжаться, а шерсть стала гладкой, блестящей.

Он не говорил, но Кэйт всё чаще ловила себя на ощущении, что он понимает. Не просто слушает — чувствует. Когда она грустила, он подходил ближе. Когда злилась — отходил. А когда улыбалась — подходил и терся лбом, как котёнок с секретами.

В этот день она, как обычно, ухаживала за животными, поправляла стойла и чесала Луну. Белль сонно жевала сено, а Дикси пытался доказать, что его всё ещё рано списывать со счетов, — устроил галоп в загоне, чуть не снеся половину ограды.

И вот когда пыль уже улеглась, раздался гудок — в пыль въехал знакомый пикап. Шелби выскочила первой, в мини-платье цвета морской волны и очках, которые не держались ни на носу, ни в волосах.

— Твоё молчание в мессенджере — это преступление, — заявила она, не поздоровавшись. — Мы с Джесси уже решили, что ты либо ушла в буддизм, либо нашла себе ковбоя без зубов.

— Я нашла себе рогатого жеребёнка, — усмехнулась Кэйт. — Почти то же самое, только меньше разговоров.

— Не уверена, что это звучит лучше.

Джесси, выйдя с бутылкой колы, кивнул:

— Слышала новости?

— Если ты про то, что Мэйбл опять устроила молочный саботаж, то да, — сказала Кэйт, стряхивая с рук остатки соломы.

— Нет, серьёзно. В городе хотят вернуть скачки. Те самые. Городской ипподром восстанавливают, спонсоры появились. Старики воодушевлены, молодёжь... ну, они всё ещё снимают тиктоки, но даже они заинтересовались.

Кэйт замерла. Сначала — внешне. Потом — внутри. Где-то глубоко, под слоем пыли и сарказма.

Образы всплывали мгновенно: дед, седой и гордый, в седле. Бабушка, смеющаяся, как девочка, когда мчалась вперёд. Маленькая Кэйт, в клетчатом платье, с куском карамели в руке, цеплялась за ограду и визжала от восторга, когда дед пересекал финиш первым.

— Ты об этом думала? — спросила Шелби мягко. — Ты же скакала раньше. До... всего.

— Скакала, — кивнула Кэйт. — Но у меня другие кони. Не с племенного завода, а спасённые с помойки.

Она посмотрела на своих лошадей. Дикси — списанный после травмы сухожилия. Луна — слишком нервная для соревнований. Белль — старая, но с добрыми глазами. Они все были выброшены. Все нашли дом здесь.

— Они не созданы для бегов, — добавила она, но голос стал мягче. — Хотя... никто не создан, чтобы страдать.

В это же воскресенье, ближе к полудню, к воротам подъехал грязный белый пикап. За рулём — мужчина лет пятидесяти, с широким лицом, нахмуренным лбом и привычкой жевать зубочистку.

Он вышел, не здороваясь, и шагнул к Кэйт.

— Я насчёт Дикси.

— И?

— Это мой конь. Я тебе его не дарил. Я дал его твоему деду на передержку. Он тогда в бегах не нуждался. А теперь — другие времена. Я слышал про скачки.

Кэйт смотрела на него с ледяным спокойствием.

— Ты тогда списал его, когда у него была травма. Думал, он не встанет. Он выжил. Он теперь мой.

— Я дам тебе деньги. Хорошие.

— Можешь свои деньги засунуть туда, где у тебя должно быть сердце, — спокойно, без повышения голоса сказала она. — Дикси у меня. Он дома.

Мужчина криво усмехнулся, бросил:

— Ты ещё об этом пожалеешь, рыжая.

— Это вряд ли, — ответила она, обернувшись к загону, где Дикси подошёл к ней, как по команде, и ткнулся мордой в плечо.

Кэйт провела рукой по его гриве и сказала вслух, не для мужчины, а для себя:

— Сначала меня называли слишком слабой для скачек. Потом — слишком грубой. Потом — слишком упрямой. А теперь — слишком доброй. И всё это правда. И пусть будет.

Мужчина развернулся и уехал, поднимая за собой пыль.

А Кэйт посмотрела на Маверика, стоящего рядом с Луной. Он снова что-то пытался повторить — может быть, он тренировался. Или просто чувствовал, что перемены уже близко.