XII
Церковь Святой Марии тонула в полутенях небольшого сада с плакучими ивами и тёмно-зелёными елями. Возле входа царила пустота, фасад скрипел от напряжения и лёгкого дуновения ветра, а крест над старой деревянной дверью грозился рухнуть в любую минуту. Дорога, проходящая мимо часовни, пустовала.
Клара шла возле меня. Она сжала свои маленькие кулаки и теперь медленно шагала в сторону старой постройки, надеясь больше никогда туда не возвращаться.
– Знаешь, никогда бы не подумал, что ты захочешь быть здесь, – сказал я и обвёл руками церковный дворик. – Всё-таки место не из самых приятных.
– Идти мне больше некуда, – серьёзно ответила она. – Да и работа есть. По крайней мере, есть возможность слегка подзаработать.
– На что?
– На выезд из города, – Клара посмотрела мне в глаза, стоило нам остановиться у входа. Я смотрел в ответ и не мог понять, почему она так сильно хочет уехать. Да, ей хотелось вернуться к своей семье и жить, как раньше, но это не настолько большая причина, чтобы бросать всё то, что она нажила непосильным трудом. Не сейчас. Не здесь.
– Ты можешь уехать в любой момент, – сказал, наконец, я.
– Если бы могла, давно бы сбежала, – бросила Клара и повернулась к высокой деревянной двери. – Мне интересно, почему ты до сих сидишь здесь? Что тебя держит?
– Друзья, родные края, может, нечто большее, что я не могу пока объяснить. Но сбегать мне нельзя. Пока что.
– А что тогда будет, когда ничего не останется? Ты просто уйдёшь? – нахмурилась Клара.
– Возможно.
– Гадко, – фыркнула та и схватилась за толстую ручку старой двери. – Все мы такие. Жалкие, глупые.
– Без этого никуда.
– Когда Майкл вырежет нас всех, ты тоже так скажешь. Я более, чем уверена. А как же иначе, правда? Главное, что ты жив.
– Клара... – начал я.
– Не надо.
– Но я бы никогда...
– Не стыдись своего инстинкта самосохранения. Как будто я поступаю иначе. Тоже бегу, как крыса с тонущего корабля.
– Думаешь, Майкл способен убить всех нас? – сказал я после недолго молчания и разглядывания окрестностей перед церковью.
– Учитывая, что он уже начал, то да. Определённо.
Я испуганно огляделся и наклонился поближе к её истощённому сухому лицу.
– О чём ты?
– Как будто ты не видишь! – Клара ткнула меня в плечо. – Люди пропадают среди бела дня, а никто и ухом не повёл. Вот так теперь вершится правосудие?
Я не ответил. Схватился за ручку двери и впустил в душную церковь порыв свежего воздуха. Изнутри до меня донёсся запах ладана. Нос словно заложило, и на миг я буквально выпал из этой реальности.
– Не любишь ладан? – спросила Клара.
Я вяло кивнул.
– Я тоже не любила. Теперь уже не замечаю, – она прошла мимо меня и, встретившись глазами с теми, кто ухаживал за больными, прошла в дальнюю комнату, что была за алтарём. Монахини смотрели на меня с удивлением, но старались не отвлекаться от своего дела. Их руки были в крови, они омывали рваные раны, в воздухе пахло смертью и нищетой. Я чувствовал, что всё разваливалось у них на глазах, но почему-то они предпочитали игнорировать грохот падающих стен вместо того, чтобы спасать тех, кому нужна помощь.
Я прошёл мимо деревянных столов, на которых лежали больные. Рядом с каждым стоял ещё один, поменьше. На них блестели хромированные хирургические инструменты и отражали яркий свет солнца, что падал через небольшую дыру в потолке. В месте, где он обвалился, лежала куча камней.
Мне было неуютно в таком месте. Оно было преисполнено вялой, уже умирающий надеждой, но теперь вместо этого остались лишь горечь утраты и тихий шёпот слёз. Когда темнело, это место наполнялось стоном безнадёжно больных, а монахини ничего не могли сделать, потому что знали, что те и так споро умрут. Они слушали симфонию боли, слушали её каждую ночь, и в их головах гулким эхом отдавался этот тихий крик смерти, стоящей за порогом. Я знал такие ощущения, потому что сам через это прошёл. Те времена были не самыми лёгкими, особенно для тех, кто мог держать оружие в руках. Для таких, как я. Для таких, как сотни тысяч людей до меня. Всем нам было знакомо это чувство безысходности и копящегося внутри сгустка отчаяния, который гложет тебя каждую ночь, когда слышишь стон умирающего товарища, но сделать хоть что-то не в силах. И ты лежишь, лежишь и терпишь, надеешься изменить всё, когда встанет солнце из-за дымного горизонта и осветит эти тёмные чертоги смерти и сырости. Но когда огромный шар выкатывается на востоке, то понимаешь, что ничего уже не изменишь, ведь товарищ уже давно мёртв.
– Осматриваешься? – я услышал за спиной голос. Клара успела переодеться в одежду монахинь и теперь готовилась приступить к своей новой работе. Я стоял и в ступоре смотрел на неё.
– Я понимаю, тебе тоже нелегко, – сказала вдруг Клара и опустила голову. – Всем нелегко. Но не поддавайся этому чувству, хорошо? – она взяла меня за плечи. – Обещай мне, что не сдашься. Иначе это обернётся крахом для всех нас. Обещаешь?
– Обещаю, – ответил я, не задумываясь, зная, что это обещание выполнить не смогу. Порой отчаяние накатывало тяжёлой волной и не отпускало ровно до тех пор, пока из меня не начнут вываливаться внутренности. Это страшное, неконтролируемое ощущение потерянности, которое не заглушить ни алкоголем, ни крепкими сигарами, ни даже наркотиками, которыми так любили играться те, у кого много денег или те, у кого их совсем нет. Средство забыть обо всём на свете, реальность внутри реальности, большая ошибка в маленьком мире. Но кто не поддался соблазну хоть раз, пусть встанет во весь рост и скажет об этом всему миру. Я знал, что никто так не сделает. Никогда.
Все мы грешны. Кто-то делает зло просто так, а кто-то потому, что хочет добра. Только вот не все знают, что благими намерениями выстлана дорога в Ад.
– Я должна вернуться к работе. Прощай, Генри, – сказала она и подошла ближайшему столу с больным, у которого кровоточила нога. Казалось, его искусали волки. Но рана была слишком маленькой для волчьей пасти, а заражение чёрным пятном разливалось вокруг слишком широко. Я перехватил испуганный и замученный взгляд Клары, что осматривала эту страшную рану, и осознал, что обычных больных здесь не держат, что эти жертвы были чересчур измучены.
Я вышел из церкви. Шаркая своими старыми ботинками, думал о том, как исправить всё, что натворил всего один человек за несколько дней. А ещё думал о том, сколько же человек лежат в том лазарете, которые были готовы отдать жизнь за то, чтобы весь город был спокоен.
Когда-нибудь, думал я, всё наладится. Но не сегодня. Определённо не сегодня и даже не завтра. «Когда-нибудь» – бесконечный простор для отговорок и молчаливого спектакля смерти. «Когда-нибудь» – и ещё одна жизнь канула в лету, не успев реализовать себя. Когда-нибудь все мы умрём и перед смертью будем жалеть, что так и не сказали всего то, что хотели. Но не сегодня. Определённо не сегодня и даже не завтра.
Когда-нибудь.
Герберт сидел в своём кресле и смотрел в окно. Через него лился ровный солнечный свет, бледные лучи словно замедленно падали на худощавое лицо старика, на его слегка трясущиеся руки и глубоко посаженные, наполненные бесконечной усталостью глаза. Рубашка колыхалась на сухом теле, сквозняк продувал комнату и приносил с улицы пыли и запах пшеницы.
Как только я вошёл в комнату, Герберт обернулся. В его взгляде читалось удивление.
– Генри? – только и сказал он. – Не ожидал увидеть тебя здесь.
– Почему? – спросил я и, тихо закрыв дверь, сел на бордовый диван.
– Все убегают. Роберт тоже хочет. Клара. Даже я. Знаешь, теперь мне всё больше кажется, что не буря погубит нас. Не она. Мы сами себя сведём в могилу, – его кресло повернулось в мою сторону. Теперь Герберт казался призраком далёкого прошлого. Его грудь тяжело вздымалась при каждом вдохе, а хриплое дыхание слышалось, наверное, всюду. – Ты же понимаешь, что такими темпами мы сможем разве что подохнуть как можно быстрее.
– Что ты такое говоришь? – возмутился я, пытаясь поднять его дух. – Куда делся твой пыл в борьбе за людей?
– А людям это не нужно. Они всегда идут по пути наименьшего сопротивления. Никто не хочет прикладывать сил, не хочет стараться на благо тех, кто окружает нас. Все мы эгоисты и лентяи. Бездари и надменные ублюдки. Это ведь было всегда, но вся эта гадость вылезла только тогда, когда над всеми нависла угроза. Колени затряслись, глаза забегали, и всё – от людей нет и следа. Одни звери.
– Ты тоже хочешь уехать? – неожиданно спросил я. – Тоже хочешь бросить свой дом?
– Не хочу. Неужели по мне не видно? – сказал Герберт, вцепившись в подлокотники. – Я не хочу уезжать, Генри. Никто не хочет. Всем приходится это делать, чтобы спасти собственные шкуры.
– Ты уже собираешь вещи, – изрёк я куда-то в пустоту.
– Нет, пока ещё нет, – после некоторого молчания ответил Герберт и вновь развернулся к окну. – Я не чувствую бури.
– Да дело не в буре, – ответил я и встал. Подошёл к коляске и остановился возле окна. – Смерть ближе, чем ты думаешь. Буквально в двух шагах.
– Ты про Майкла? – Герберт бросил на меня взгляд, полный немого вопроса. – А что он мне сделает? Да и зачем ему это? Он слишком слаб, чтобы убивать стариков. Слишком наивен. У него попросту не поднимется рука.
– На его счёту уже несколько похищений. Все они были не согласны с мнением Майкла. Да и убил он одного человека прямо у меня на глазах. Ему было всё равно, кого. Не удивлюсь, если он сможет убить и свою жену.
– Маргарет, думаю, для него ценнее всего на свете, – промолвил Герберт. – Слишком уж он ей дорожит, да и не пускает никого к ней. Боится, что мы сможем что-то с ней сделать.
– Но что-то сделать мы можем? – с надеждой в голосе сказал я. – Должен же быть какой-то выход.
– Да, ты прав, – ответил старик и почесал подбородок. – Время само всё решит. Тут уж ничего не изменишь. Карму ещё никто не отменял. Во всяком случае, мы можем лишь в это верить, не более.
– Может, буря придёт, и тогда что-то изменится.
Герберт ответил не сразу. Он глубоко вздохнул и посмотрел на меня своими большими, наполненными смыслом глазами. Затем отвернулся и прошептал:
– Буря придёт. Обязательно. Но тогда изменится всё.
Ночь обрушилась на город со свинцовым грохотом. Бог бросил на мир купол тягучего ожидания и странного страха следующего дня, в котором таилось всё то, чего так боялось человечество – перемены. Огромные тучи несли свои слёзы далеко за горизонт, ветер трепал слегка влажную листву лип и осин на старой аллее, что виднелась из моего окна, он шептал им что-то на своём неведомом языке яростно любящей природы. Я не понимал ни слова, но знал, что ветер говорил им о предстоящей смерти, что шла с запада вот уже целый месяц.
Мы так изменились. Наши силы ослабли, глаза потускнели от тяжести навалившейся ответственности, последние надежды потухли в мраке отчаяния и бесконечной грусти и страхе, а руки, желавшие что-то изменить, опустились, казалось, уже навсегда. Я видел, как мрачнел этот город: как его улицы наполнялись кровью невинных, как вводящий в ступор ужас разливался по катакомбам почерневших и затвердевших душ, как солнце светило бледнее, чем раньше и как облака плыли на восток не так быстро.
Внутренний голос всё время твердил о том, что пора удирать, бежать, что есть мочи из этого песчаного могильника, бежать без оглядки и без воспоминаний об этом месте, но стоило мне вспомнить свою аллею, виднеющуюся из окна, цветущие поля, раскинувшиеся во все стороны, прекрасных людей, что оказались заперты здесь вместе со мной, и понимал, что не могу бросить всё прямо сейчас. Слишком многое связывало меня и то, что когда-то было процветающим местом. И, казалось, в этот момент нить была натянута до предела, и ещё хоть мгновение – она порвётся, и не станет ни города, ни полей, ни людей. Останемся только я, да вечный страх человека – страх смерти.
Подумать только: все, кто мне встречались, рано или поздно начинали говорить о бегстве. Все боялись, никто не хотел умирать, внутри каждого бурлила жизнь, кипели в огне мыслей большие амбиции и стремления, каждый хотел воплотить в реальность всё то, что, возможно, задумал ещё в детстве. Но потом оказывалось, что такие мечты – несбыточные фантазии. И все становились обычными людьми: без мечты, без фантазий и без стремлений. Теперь же, когда опасность нависла над нами Дамокловым мечом, все вновь загорелись желанием творить и наслаждаться тем, что творили другие. Какая странная штука эта жизнь! Думаешь, что у тебя есть время на всё, но когда решаешь приняться за дело, то вдруг умираешь. Время никогда не ждёт, и никого не щадит. Но никто этого, к сожалению не понимал и, казалось, не хотел понимать этой простой, на первый взгляд, истины.
Я встрепенулся и отставил бутылку рома в сторону. Бокал блестел в лунном свете. Голова раскалывалась, а мысли путались и перемешивались в одну сплошную несусветную чушь, которой не было конца.
В голове отчётливо отдавался глухой стук. Он повторялся не ритмично и с разной силой, и эхо выходило за пределы моего тела и, отражаясь от голых стен, возвращалось ко мне. Это продолжалось несколько минут, но я всё никак не решался встать, словно прилип к старому деревянному стулу. Руки слегка трепетали, губы сжались в ожидании. Хотелось бросить всё и с громким, хрипящим криком вырваться в коридор и высказать тому, кто создаёт этот шум, всё, что я о нём думал. Но почему-то я продолжал сидеть и слушать нечто, похожее на звук дробящейся кости.
Я резко встал и направился к двери. Без трости я уже ходил довольно уверенно и уже спустя пару секунд оказался в холодном коридоре, в котором гулял сквозняк. Гул рефрижератора лился в уставший мозг, коробки тонули во тьме. И только стук стал громче.
Он исходил из-за спины. Откуда-то сзади, за стеной кто-то стучал и зачем-то привлекал к себе лишнее внимание, когда все звуки слышны особенно сильно. Будь я на его месте, то решился бы сделать всё только днём, когда гвалт дня настоящего ещё не покинул земные умы. Тогда звукам мы не придаём никакого значения. То ли дело ночь: особое, волшебное время чудес и опасностей, каких не видывал свет. Время подумать о том, что нас ждёт и что нас ждало в прошлом. Время мечтать и время страдать.
Я обернулся и понял, что источник звука уже совсем близко. Медленными шагами прошёл пару метров и замер возле двери, тонувшей в полумраке ночи. Лунный свет не падал на неё, и при других обстоятельствах я бы и вовсе её не заметил. Из-за неё и слышался глухой стук. Я подошёл к самой двери и приложил ухо к холодному дереву.
Глаза раскрылись шире. Пульс участился и дыхание стало быстрее. На лбу появилась испарина. Я вдруг вспомнил, чья это была дверь и чей приглушённый, еле слышный крик слышался за ней.
Крик принадлежал Маргарет. И я знал, кто ломал ей кости прямо у всех на виду.