VIII
Никогда не стоит недооценивать предсказуемость. Кто-то говорит, что это странно, непривычно и так жить нельзя. Кому-то это просто категорически не нравится. А кто-то принимает рутину как нечто само собой разумеющееся, отдаётся потоку размеренной, во многом скучной жизни. Человек растворяется в серой воде размытых мыслей, среди туманов плывёт в неизвестность, в конце которой нас всегда ждёт одно и то же. Те, кто привык так жить, ждут, когда туман рассеется, часто повторяют себе: "Это временно. Скоро я начну по-настоящему жить". Но когда туман, наконец, оседает, когда открывается бескрайний простор чёрного полотна ночного неба и прохладный воздух по утрам наполняет лёгкие, когда ты можешь пить крепкий кофе, сидя на мягкой, чуть влажной от росы траве, когда ты встречаешь мягкий рассвет и тяжёлый закат вместе с тем, кого по-настоящему любишь всей душой и сердцем, тогда становится уже слишком поздно что-либо менять. Жизнь прожита, от неё осталось лишь противное позорное пятно на полотне истории, которое никогда никого не заинтересует. И ты плачешь. Плачешь долго, но знаешь, что это не поможет вернуть потраченные впустую годы. Они скрылись в туманах времени, а за спиной – лишь одинаковые дни, одинаковые ночи и скучные бренные мысли, лишённые всякого смысла, противный кофе, серое небо, грязные лужи на дорогах, злые люди на улицах. Это всё, на самом деле, пустота.
Но смерть не щадит никого. Жизнь тоже.
Нас было большинство. В городе таких людей можно было угадывать на улицах. Их всегда узнаёшь: застиранная выглаженная одежда, понурый взгляд и почти чёрные синяки под глазами. В зрачках не видно ничего, кроме отчаяния и усталости. Они идут медленно, словно время замедлило свой ход, чтобы хоть как-то помочь этим безжизненным человеческим телам. Но они-то знали, что внутри уже давно мертвы.
И я был таким. Моя жизнь была сплошным мучением, долгим испытанием на пути в никуда, вернее, в моё настоящее, где я жалею, что потратил свою жизнь впустую. Проработал на ферме у Берга, пока не случилось то, о чём я не люблю вспоминать. Яма. Капканы. Крепкие стальные челюсти. Кровь, много крови. А потом я очутился здесь, на пороге общежития: без дома, без семьи, без опоры и надежды на лучшее будущее. И Берг встречал меня как ни в чём не бывало, словно это было не по его вине, словно всё это было глупой шуткой. Но вскоре я начал понимать, что моя жизнь всегда была таковой. Такова судьба идиотов.
– О чёт задумался? – на крыльцо медленно выехал Герберт. Он мечтательно посмотрел в небо, прищурился, глядя на солнце. – Всё ещё хочешь что-то поменять?
– Ну что ты, – ответил я. – Всю жизнь мечтал просидеть на крыльце, не зная, чем себя занять.
– Я серьёзно.
– И я тоже.
– Что с тобой случилось? – резко спросил Герберт. – Это всё из-за нас, да?
Я бросил на него уставший взгляд и, оглядевшись, потёр резко заболевшие виски. Мысли вдруг взорвались, и их пустое эхо отражалось в черепной коробке, оглушая меня. Наконец, я открыл глаза и пожал плечами:
– Не знаю. Ей богу, не знаю. Но мне всё это не нравится.
– Что "всё"?
– Ну, эта ругань постоянная, крики. Все дохнут, как мухи на помойке. Что с нами стало? Ведь раньше было не так. Мы жили в гармонии, вернее, в её подобии. Мы улыбались друг другу и разговаривали о нормальных вещах, а не о побеге из города и очередном самоубийстве. Мы не ругались из-за пустяков, не строили глупых иллюзий. Мы просто жили, как живут миллионы людей.
– Видимо, всему приходит конец, – спустя пару секунд молчания ответил Герберт. У него на лбу выступила испарина. – Тебе разве не нравится то, что наша рутинная жизнь, наконец, закончилась?
– Уж лучше рутина, чем такая "жизнь". Мы только и делаем, что сбегаем и умираем. Но к чему это нас всех приведёт? Мы уничтожаем всё, к чему прикасаемся, после нас всегда остаётся лишь грязь да страдания.
– К чему ты клонишь?
– Мне не нравится, как меняется наш город. Я не хочу умирать вместе со всеми, кто решил остаться здесь. Не думаю, что буря – это просто выдумка. Иначе, кто бы стал об этом говорить. Хотя в то же время, я не могу позволить себе уйти – слишком многое меня связывает с этим городом, с его людьми и местами. Порой две крайности разрывают меня изнутри, и я не знаю, что делать.
– Помнишь то убийство женщины из-за розы? – сказал вдруг Герберт.
Я кивнул.
– Тогда о том убийстве люди узнали только потому, что они услышали какие-то обрывки того, что случилось на самом деле, – продолжил он. – Тогда-то всё и началось. Изменения. Всем этого захотелось, а потом всё вышло из-под контроля. Потом новость про бурю, и только это заставило их покинуть насиженные места в поисках лучшей жизни. Ты ведь тоже этого хотел, Генри. Не отрицай это.
– Я и не отрицаю, – ответил я и увидел, как мимо здания шли несколько маленьких детей с палками в руках. Они смеялись и ни о чём не думали. Им было плевать на заботы взрослых, ведь дети знали, что их всегда спасут родители. – Просто эти изменения должны приносить людям пользу. А теперь что? Ты посмотри вокруг! Одна разруха! Сколько Берг уже вырубил леса для своей медеплавильни? А сколько ещё вырубит. Эти поля... они ведь скоро погибнут. Буря придёт, и от нашего города ничего не останется.
– Ты так уверен в том, что она всё-таки будет?
– Иногда начинаю сомневаться. Но мне хочется этого, как бы сложно ни было это признавать.
– Даже я уже не уверен. А я, как ты помнишь, ратовал за эвакуацию всех.
– А теперь что? – я повернулся к Герберту и слегка оттянул ворот сероватой рубашки (уж слишком жарко было).
– Теперь люди либо сами бегут, либо медленно умирают. В церкви Святой Марии уже сделали временный лазарет. Но и это не помогает. Просто живое кладбище.
– Роберт уже уговорил всех остаться, да? – с горечью в голосе спросил я.
– К сожалению, я не знаю. Не все верят ему. Далеко не все. Особенно те, кто уже собрал вещи и уезжает на ближайшем поезде подальше отсюда в другие города, а лучше вообще из Германии.
– А что будем делать мы? Нас ведь не так много.
– Постараемся выжить, – почти беззубой улыбкой ответил мне Герберт, и прежде чем зайти в здание, добавил:
– Если не умрём к этому времени.
Через пару часов я увидел на улице первую драку за несколько лет. Двое мужчин сцепились в яростной схватке за право забрать последний маленький мешок с мукой, которой у нас почему-то не хватало. Они рухнули на землю, словно живые камни суицидально сорвались со скалы, их и без того грязная одежда оказалась вся в пыли, а в воздухе заклубились облачка полупрозрачной дымки давно ушедших дней.
Весь мир тут же замер, испуганно и заинтересованно смотря на странный спектакль борьбы за жизнь. Все, кто были на улице, даже Майкл, который загорелся идеей навести здесь порядок, стоял, как вкопанный и ошарашено смотрел на происходящее. А всё потому, что мы друг другу никто и помочь нам никто не в силах. Эта отчаянная схватка частей одного и того же механизма природы заставила людей на миг остановиться и в очередной раз понять, что мы порой сами себе неподвластны. Чем дольше длилась эта схватка, тем больше приходило осознание того, что всё, что я думал в тот момент – чистейшая правда. Мы вместе, но всегда разделены решёткой непонимания и страха за свою собственную жизнь. И что как ни обьединение во имя общей цели поможет нам выжить в этой битве между природой и человеком?
Наконец, обескураживающее оцепенение толпы прошло, и Майкл со своими подопечными ворвались в схватку.
– А ну-ка отпустите этот чёртов мешок! – натужно шипел один из "полицейских". – Гарольд, Лоод – разнимайте эти двоих! Они же переубивают друг друга!
– Да какая уже разница! – крикнул вдруг один из драчунов. – Всё равно все подохнем в этой помойной яме!
Второй воин вдруг резко остепенился и замер на месте, испуганно глядя на дрыгающегося товарища, с которым ещё минуту назад дралась не на жизнь, а на смерть.
– Что ты несёшь, Освальд! – ответил он. – Мы не умрём, никто не умрёт.
– Умрём, я вам говорю! – двое полицейских в одинаковой, сшитой вручную форме, взяли дебошира под руки и потащили в сторону штаба этого отряда специального назначения. – Умрём мы! Сволочи, пустите меня!
Один мужчина, что держал его правую руку, вдруг развернул его и, размахнувшись, звонко ударил его кулаком в челюсть. Свежая кровь смешалась с песком и окропила дорогу не хуже святой воды. Мужчина камнем рухнул на землю, подняв в воздух облако дыма. Он не двигался, и тот же полицейский ударил его ногой в живот. Дебошир дёрнулся, но не встал.
Я посмотрел на Майкла, который в этот момент преспокойно стоял неподалёку и смотрел на творящийся беспредел. Он вдруг повернулся в мою сторону, и его непринуждённая улыбка сползла с его лица. Секунда – и я стоял возле него.
– Сделай хоть что-нибудь! – шипел я в порыве злости. – Это делают твои люди!
– Не беспокойся, Генри, – осадил меня тот. – Это лишь показательная профилактика нарушения дисциплины для всех тех, кто вздумает кричать на всю улицу о том, что всё умрём.
– Но доля правды в его словах есть. Нельзя держать людей в неведении!
– Можно, если это спасёт множество жизней.
– Враньё всегда спасало только подлецов и мошенников. Ты таким хочешь быть?
– Нет, – серьёзно ответил Майкл. – Мы не можем допустить паники в наших рядах. Сам знаешь, чем это обернётся.
– Ну и чем же? – я скрестил руки на груди.
Новоиспечённый командир наклонился ко мне и еле слышно прошептал, отчего по спине пробежала дрожь:
– Смертью всех, кого мы знаем.
Я посмотрел на место избиения. Дебошир даже не сопротивлялся: он лежал на боку, прикрывая лицо и без того окровавленными руками. Его пинали уже двое полицейских, и, казалось, весь город хотел бы выместить на нём свою злость. Мне хотелось помочь ему, ворваться на поле битвы и оттолкнуть их от бедняги. Но я не мог пошевелиться. Знал ведь, что если приблизился бы, то на месте дебошира мог бы оказаться я.
Страх – тормоз самоотверженности.
– Я думаю, он уже всё понял, – с металлом в голосе сказал я Майклу. – Прикажи им отпустить его!
– Нет. Мы заберём его к себе. Допрос, протокол, всё как обычно. Сплошная бюрократия, не находишь?
– Мне плевать на бюрократию. Просто отпустите его. Иначе...
Майкл снисходительно смотрел на меня сверху вниз – ростом он был выше меня на голову.
– Иначе... что? – усмехнулся он. – Ты ведь знаешь, что никто не вступится за этого доходягу. Все боятся боли. Ты тоже. Вот ты и стоишь на месте.
– Я, в отличие от твоей банды, не решаю проблемы с помощью кулаков.
– Иногда без этого никак.
Я вдруг понял, что Майкл оказался абсолютно прав. Все мы боялись оказаться на месте того бедного мужчины, что просто пытался выжить в такие трудные времена. Нашли козла отпущения и скинули на него все грехи человечества. А теперь он платил за всё то, что делали другие люди. На нём вымещали сдерживаемую на протяжении многих лет злость, этот гнев чувствовался в воздухе наравне с запахом сирени, цветущей на заднем дворе обоих корпусов общежитий. Казалось, ещё немного – и сам дьявол поднимется из глубин Ада, чтобы тот мужчина получил по заслугам. Но этого не произошло. Мы просто стояли. И я тоже.
– Мы убили человека... – еле слышно прошептал я.
– Что? – спросил Майкл.
– Ничего.
– Хорошо.
Спустя пару минут полицейские выдохлись и уже устали пинать давно застывшее тело того, кто не хотел зла. Мужчина теперь просто лежал на холодной пропащей земле, а подчинённые Майкла вальяжно расхаживали по дороге и улыбались зевакам, что смотрели на всё это и поняли, что ничего сделать не могут. Насилие порождает насилие. Но люди его порождают в первую очередь.
Все начали расходиться – оставаться на улице было бы опасно. Майкл не стал забирать виновника торжества, ровно как и его товарища. Он лишь бросил на них презрительно-насмешливые взгляд, а затем, взглянув на меня, скрылся в небольшом заброшенном здании, оборудованном под нужные государственные дела.
Друг избитого сидел возле тела и пытался привести первого в чувство. Он просто лежал, лежал и не двигался. Я подошёл ближе и заметил наполненный тревогой и слезами взгляд довольно молодого парня. Он кричал его имя, пытался разбудить, стирал свежую кровь с одежды.
– Освальд! Освальд, очнись! – сипел он от переизбытка чувств. Его голос надломился, и это могло означать только то, что и душа тоже треснула по швам. Опоры хорошей жизни рушились у нас на глазах, и друзья были первой колонной, сдерживающей нас от окончательного грехопадения.
– Помогите же! – сказал вдруг парень и со злостью и скорбью посмотрел на меня. Он держал руку Осальда в своей, и по его щекам катились холодные слёзы отчаяния.
Перевернув его на спину, мы стёрли с лица Освальда кровь. Расправили руки и вывихнутые пальцы. Затем послушали сердцебиение. В ответ – лишь глухое молчание смерти.
Я услышал тихие всхлипывания юноши. Увидел, как в надвигающихся сумерках тощее тело упало на свежий труп его единственного друга. А, может, даже больше, чем просто друга. Так люди обычно плакали, когда теряли тех, кого по-настоящему любили. И, кажется, сегодня, в этот ужасно-прекрасный день мир потерял сразу двух хороших людей – один навсегда остался в могиле, а другого уже не вернуть, ведь он мёртв изнутри.
Ночная тишина опускалась на город. Я крепко обнял незнакомца за плечи. Обнял так, как ещё никого никогда прежде. Он был достоин этого как никто другой на этой земле.