Глава 16
Фрэнсис прислал сценарий. Я не сразу открыл конверт. Просто положил его рядом, пил кофе, смотрел в окно, слушал, как Изабелль в другой комнате перелистывает книгу. Я знал, что там — знал, ещё до прочтения. И знал, к чему это приведёт.
Когда, наконец, развернул первые страницы, почувствовал, как во мне снова просыпается тот человек, которого я оставил где-то в тени — Майкл. Он никуда не ушёл. Просто ждал.
— Что он хочет? — спросила Изабелль вечером, увидев сценарий на столе.
— Чтобы я вернулся, — ответил я. — Майкл Корлеоне. «Крёстный отец II».
Она долго молчала, будто что-то проверяла внутри себя. Потом, не глядя на меня:
— Ты же знаешь, что будет, если ты согласишься?
— Да, — сказал я. — Но это хорошая история.
— История? — Она усмехнулась. — Это не история. Это яма. Ты снова в неё спрыгнешь — и кто тебя вытащит?
Я не ответил. Я уже стоял у края. И знал — прыгну.
На съёмках всё двигалось, как по маслу, но внутри я ощущал, как что-то сжимается. Майкл не кричал. Он был тишиной. Лёд под кожей. Каждый дубль — как глоток яда: мягко, незаметно, но всё глубже в кровь.
Изабелль была рядом. Она говорила мало, но я чувствовал, как она меня теряет. Не упрекает — просто смотрит, как на кого-то чужого. Как на актёра, репетирующего роль исчезновения.
Однажды она сказала:
— Ты стал молчаливым даже во сне. Как будто сны у тебя теперь тоже в образе.
Я усмехнулся, но внутри было пусто.
— Я просто работаю, — бросил я.
— Нет, Аль. Ты растворяешься. И мне не нравится, кого ты оставляешь вместо себя.
Сцена с Фредо — самая тяжёлая. Мы с Джоном работали над ней весь день. Я сидел в кресле, он стоял рядом, такой доверчивый, такой живой. А я… я должен был смотреть на него, как на мёртвого. Не друга. Не брата. Только предателя.
Когда камера остановилась, Джон опустил голову. Мы оба молчали. Это был предел.
Я вышел из павильона и увидел Изабелль у перил.
— Ты знал, что после этого будет? — спросила она тихо.
— Да.
— Ты не убивал его. Ты убивал себя.
Я покачал головой.
— Это просто кино.
Она посмотрела прямо в меня, будто проверяя, осталась ли там хоть капля правды.
— Если это кино, почему я больше не узнаю твоё лицо?
Ночью я не спал. Сидел на балконе, курил, слушал ветер. Изабелль подошла ко мне босиком, с пледом на плечах. Села рядом.
— Знаешь, — сказала она, — я когда-то полюбила тебя за то, как ты смотрел на мир. Ты видел его как художник. Сейчас ты смотришь сквозь него.
— Я смотрю честно, — ответил я. — А честный взгляд не всегда тёплый.
— Тогда, может, я скучаю по лжи, — прошептала она.
И замолчала.
Последний день съёмок. Майкл сидит на берегу озера. Старик. Один. Мёртвый внутри. Режиссёр говорит: «Камера». Я смотрю вдаль. Ничего не играю. Просто сижу. И чувствую, как всё внутри остывает.
Когда сцена закончилась, никто не аплодировал. Просто тишина. Даже команда будто поняла: это не фильм — это прощание.
Я не обернулся. Не попрощался.
Я просто пошёл в сторону павильона.
И слышал, как за спиной ветер играет в платье Изабелль. Она осталась сидеть. Не звала. Не держала. Просто смотрела. Наверное, как в начале — когда мы ещё не знали, что тень может остаться навсегда.
Премьера прошла двадцатого декабря.
Снег медленно ложился на улицы, люди входили в кинотеатр, сжимая билеты в варежках, улыбаясь друг другу в ожидании. Я стоял чуть в стороне, наблюдая за этим — как за чудом.
На афише — моё лицо. Майкл Корлеоне. А внутри — я, совсем другой. Человек, который просто хочет прийти домой и быть рядом с той, кого любит.
Я вернулся поздно — взволнованный, но странно спокойный. Изабелль была дома.
Она зажгла свечи, по комнате шёл тёплый аромат хвои и печенья. Она встретила меня в мягком свитере, с тёплым светом в глазах, как будто ждала именно этого момента.
Мы обнялись. Долго. Молча. Я прижимал её к себе, вдыхал запах её волос и думал: «Вот оно. Всё настоящее — здесь».
Мы готовились к Рождеству как дети — с восторгом. Украшали ёлку, спорили, куда повесить игрушки, она рассказывала о своих рождественских традициях в Италии а я пытался в точности запомнить каждую деталь.
Я смотрел на неё и не мог надышаться. И в какой-то момент понял: я счастлив. Не из-за фильма. Не из-за признания. А потому что дома — она.
А потом, вечером двадцать третьего, всё изменилось — снова.
Изабелль сидела у камина, прижав колени к груди. Я заметил в её взгляде что-то новое — тёплое, тихое, но тревожное. Я подошёл, сел рядом. Взял её за руку.
— Что-то случилось?
Она улыбнулась, очень нежно. И сказала:
— Аль… я беременна. Второй месяц.
Время будто остановилось. Но не из страха — из чуда.
Я молчал секунду. Потом выдохнул:
— Правда?..
Она кивнула, глаза блестели от слёз. Я почувствовал, как сердце стучит с невероятной силой — не от тревоги, от радости. От того, что впервые в жизни я услышал что-то настолько настоящее.
Я прижался лбом к её животу. Усмехнулся. И сказал, тихо, но с уверенностью:
— Спасибо тебе.
— За что?
— За то, что мы теперь семья. За то, что ты доверила мне это.
— А ты не боишься?..
— Нет, — я покачал головой. — Я думал, испугаюсь. Но не боюсь. Я хочу быть отцом. Хочу научиться этому. Для тебя. Для нас. Для него… или неё.
Я смотрел на неё — мою Изабелль, любимую женщину, будущую мать моего ребёнка — и чувствовал: я меняюсь. Уже меняюсь.
Я был готов. Не к роли. Не к съёмкам. А к жизни. Настоящей.
Позже мы с Джеком сидели в старом баре на углу 3-й авеню. Он всё ещё носил ту же кожаную куртку, вечно заказывал бурбон со льдом и смеялся так, как будто ему всё было нипочём. Мы не виделись почти год, и сейчас, наконец, просто болтали — о бейсболе, кино, Нью-Йорке, о том, как время утекает сквозь пальцы. Я сделал глоток бурбона ждал подходящего момента. Всё не знал, как начать.
Но в какой-то момент просто выдохнул:
— Изабелль беременна. Второй месяц.
Джек на секунду замер. Потом посмотрел на меня так, будто я только что признался, что летаю.
— Ты серьёзно?
— Абсолютно.
Он хлопнул ладонью по столу, громко рассмеялся:
— Чёрт возьми, Аль! Поздравляю тебя, брат! Это… это охрененно!
Я улыбнулся, чуть усталой, но тёплой улыбкой. Откуда-то внутри поднималась тишина. Та самая, в которой всё по-настоящему.
— Спасибо. Я… я счастлив, Джек. Правда.
— Ты готов к этому? — спросил он уже серьёзно.
Я кивнул, глядя куда-то в сторону, где за мутным стеклом мерцали огни улицы.
— Не знаю, что значит быть отцом. Но я готов. Я хочу это. Хочу… быть рядом. Хочу научиться.
Джек налил нам ещё. Пододвинул рюмку ближе.
— Это и есть главное, Аль. Ты не обязан знать всё. Ты просто должен быть. Всегда.
Мы чокнулись, и он добавил:
— Малыш Пачино. Надеюсь, у него будут твои глаза. Или хотя бы волосы.
Я рассмеялся. И в этом смехе — было всё: прошлое, настоящее и что-то новое, что только начиналось.
Я смотрел на рюмку в своей руке, как будто в ней можно было разглядеть будущее.
Джек всё ещё улыбался, слегка потрясённый новостью, но уже ушёл в себя, как будто мысленно представлял меня с коляской и пелёнками. Я снова заговорил, тише, чем раньше, почти шёпотом, как будто боялся спугнуть мысль, которая зрела во мне всё последнее время:
— Я думаю… я хочу сделать ей предложение.
Джек резко повернулся ко мне, приподняв брови:
— Ты серьёзно? Ты, Аль Пачино, который годами говорил, что брак — это капкан?
Я кивнул, не отводя глаз:
— Я знаю, что раньше думал иначе. Наверное, я просто боялся. Боялся потерять свободу, себя… всё, что строил. Но с Изабелль всё по-другому. Она — мой дом. Покой в хаосе. Я смотрю на неё — и знаю, кто я. С ней хочется не бежать, а оставаться.
Я замолчал на секунду, позволяя словам отстояться. Затем добавил:
— А теперь ещё ребёнок… Наш ребёнок. Это всё меняет. Не из страха, не из долга. Просто я… хочу быть её мужем. Хочу, чтобы она знала, что я выбираю её каждый день. Не потому что надо — потому что не могу иначе.
Джек молча посмотрел на меня — долго, будто пытаясь осознать, что перед ним теперь совсем другой человек, не тот парень с Манхэттена, мечтавший только о сцене и свободе. Потом медленно кивнул:
— Тогда сделай это, Аль. Если ты это чувствуешь — не откладывай. Женщины… они знают. Но иногда им нужно услышать это вслух. Особенно от таких, как мы.
Он хлопнул меня по плечу, и я впервые за долгое время почувствовал спокойствие. Внутреннее, глубокое. Как будто всё встало на свои места.
На следующее утро я проснулся раньше обычного. Изабелль ещё спала — её дыхание было глубоким и ровным, на губах лёгкая улыбка, как у человека, которому снятся тёплые, спокойные сны. Я лежал рядом и смотрел на неё, ощущая, как во мне растёт странное чувство — не страх, не тревога… нет. Это было что-то другое. Как предвкушение. Как будто я стоял на краю чего-то нового, большого, и оно не пугало — наоборот, звало вперёд.
Я вышел на кухню, налил себе кофе и достал записную книжку. Странно — всю жизнь мне казалось, что я человек импровизации. Но в этот раз я хотел сделать всё правильно. Я хотел, чтобы она запомнила этот момент навсегда.
Сначала я позвонил Джеку.
— Помнишь, ты сказал не откладывать? — сказал я, когда он снял трубку.
— Ну?
— Я решил. Сегодня поеду выбирать кольцо.
Он расхохотался в трубке:
— Так держать, брат. Выбери что-то классное. Изабелль не из тех, кого впечатлит размер бриллианта. Ей нужно, чтобы в кольце была история. Как в тебе.
Я знал, он прав.
В ювелирный я пошёл сам — не хотел никого брать с собой. Это должно было быть моё решение, моя интуиция. И вот, среди множества витрин, золота, блеска и шелестящих коробочек, я увидел его — тонкое кольцо с платиновым ободком и овальным сапфиром в обрамлении маленьких, почти невидимых алмазов. Оно было… не вычурным, но глубоким. Как она. Как наши разговоры по ночам. Как её тишина, когда она меня слушала. Я знал: это оно.
Я вышел из магазина с коробочкой в кармане и лёгким сердцем. Никогда бы не подумал, что подготовка к предложению даст столько радости. Это не было «обязанностью». Это было даром.
Теперь оставалось главное — выбрать момент. Не театральный, не пафосный. Просто настоящий.
Нью-Йорк в Рождество напоминал декорации к фильму: белый снег на чугунных лестницах, гирлянды в окнах, аромат каштанов и корицы в воздухе. Дом Изабелль, уютный brownstone в Верхнем Вест-Сайде, был наполнен голосами. В эту ночь, казалось, весь её род перебрался через океан — из Неаполя, Палермо, Генуи. Младшие бегали по лестницам, бабушки хлопотали на кухне, мужчины спорили о политике с бутылками красного вина в руках.
Я стоял у окна, наблюдая, как падает снег, и чувствовал, как в груди нарастает волнение. Это был момент, который я вынашивал уже несколько недель — с того самого дня, как Изабелль сказала, что беременна. Она спала рядом, усталая, счастливая… И тогда я понял, что больше не хочу быть вне её мира. Я хочу быть в его центре.
Вечером, когда на столе затрещала свежая лазанья, когда разлили домашнее вино и подожгли панеттоне с граппой, я поднялся со стула. В комнате повисла тишина. Кто-то выключил музыку. Изабелль обернулась ко мне с удивлением — в руках у неё была вилка с кусочком моцареллы.
Я провёл ладонью по волосам, чувствуя, как сердце стучит у горла.
— Простите, — сказал я, глядя на неё. — Я знаю, что не говорю по-итальянски так, как вы, но язык любви… он универсален.
Кто-то усмехнулся. Бабушка кивнула, сложив руки на груди.
— Я не родился в семье, где Рождество пахло базиликом и апельсиновыми корками. Моя жизнь была шумной, упрямой, непредсказуемой. Но в этом доме… в этих стенах… я понял, что такое семья. Я понял, что такое тепло. И понял, что всё это начинается с тебя, Изабелль.
Она уже замерла. Её глаза блестели.
— Ты дала мне мир, которого я не знал. Любовь, в которую я даже не верил. Ты — мой дом. Мой покой. Моя радость. И я хочу провести с тобой всю жизнь.
Я опустился на одно колено, и в руке у меня было кольцо — золотое, с маленьким бриллиантом, купленное в старой лавке в Бруклине у ювелира, который говорил с акцентом сильнее моего.
— Изабелль Манчини… выйдешь ли ты за меня?
Она медленно прикрыла рот ладонями. На секунду — как будто весь дом затаил дыхание. И потом:
— Да, Аль. Да. Mille volte sì…
Взрыв аплодисментов, поцелуи, кто-то выкрикнул:
— Viva gli sposi!
Бабушка вытирала слёзы уголком платка. Дядя расплескал вино. На миг я почувствовал себя частью чего-то древнего, большого и настоящего. И в сердце было только одно — я готов. Я хочу быть мужем. Отцом. Частью этой жизни, в которой есть запах томатов, звон бокалов и глаза женщины, которая сказала: «Да».