Глава 14
Солнце в Сицилии всегда светит слишком ярко. Даже в те дни, когда кажется, что мир рушится.
Мы снимали сцену, в которой Майкл теряет жену. Апполония должна была сесть в машину. Он - чуть опоздать. Всё должно было выглядеть как случайность. Но в сердце я чувствовал: это будет момент, после которого я никогда не буду прежним.
- Пиротехники готовы? - спросил Коппола, глядя в небо, будто проверяя, не вмешается ли сам Бог.
- Да. Всё точно по секундам, - ответил кто-то.
Я стоял в тени, в тёмной рубашке. Апполония - в светлом платье, волосы собраны, глаза сияют. Она смеялась, репетируя, как заводит машину. И вдруг на миг она показалась мне не актрисой, не героиней, а живым человеком, с которым я вот-вот попрощаюсь навсегда.
- Аль, - прошептала она, - как думаешь, он её любил?
- Майкл? Её? Больше жизни. Но это не спасает.
Она села в машину. Щёлкнул замок.
Я сделал шаг.
БАХ.
Взрыв был не просто громким - он был безмолвным. Он оглушил не ушами - сердцем. Машину разорвало в клочья. Пламя взметнулось к небу. Люди закричали. Камера дрожала. Крик режиссёра затерялся в реве огня.
Я бросился вперёд, как будто мог что-то изменить. Но уже было поздно.
Куски металла, пепел, белый башмак на дороге. Всё остальное - пыль.
Коппола стоял вдалеке, не говоря ни слова. Он понимал: мы не просто сняли сцену. Мы потеряли что-то настоящее.
Позже, в номере отеля, я сидел один. Изабелль пришла молча. Принесла стакан воды. Села рядом.
- Тебе больно?
Я кивнул. Говорить не мог.
- Ты не мог её спасти, Аль. Ни Майкл, ни ты.
Я сжал кулак.
- Она верила. До последнего. А я даже не успел сказать...
- Она ушла, но оставила в тебе свет, - прошептала Изабелль. - Теперь он твой. Не теряй его.
На следующее утро мы собрались на площади. Последний день. Окончание съёмок.
Команда стояла в тени. Ассистенты складывали технику. Местные дети махали руками, просили автограф. Я смотрел на всех - и не мог говорить.
Ко мне подошёл Франсис. Обнял по-мужски. Плечо к плечу.
- Ты прошёл через ад. Но мы сняли правду.
- Цена высокая.
- Всегда. Но кино - это кровь. Не грим.
Симонетта подошла последней. В глазах - слёзы.
- Я не думала, что всё так закончится, - прошептала она.
- Я тоже, - ответил я.
- Ты стал другим.
- Ты тоже.
Мы обнялись. Тихо, сдержанно. Но внутри всё дрожало.
- Береги себя, Аль.
- А ты - кино.
Она улыбнулась сквозь слёзы.
Самолёт вылетал в ночь. Я сел у окна, глядя на ускользающие огоньки Сицилии. Где-то там осталась Апполония. Остались крики. Огонь. Камера, которая сняла, как Майкл стал тем, кого он боялся.
И когда самолёт поднялся в воздух, я понял: я лечу не домой.
Я лечу - в Нью-Йорк. В мир, где меня ждёт продолжение. Где Майкл Корлеоне ещё не закончил свою историю.
А Аль Пачино? Он остался в пепле.
Аэропорт Кеннеди встретил меня холодным утренним ветром и запахом кофе из автоматов. Америка пахла иначе. Здесь всё было громче, быстрее, резче. Такси гудели, люди кричали, багаж падал с лент.
Я вышел с чемоданом в руке. Заметил вдалеке знакомый силуэт - Мартин, наш старый костюмер. Он курил и махал мне.
- Добро пожаловать обратно, Майкл, - усмехнулся он. - Готов снова стать корлеоне?
Я улыбнулся. Внутри - пусто. Но где-то глубоко начинал теплиться огонь.
- Готов. Только дайте минуту подышать.
Он хлопнул меня по плечу. Мы сели в машину. Нью-Йорк проносился за окном - серый, хмурый, настоящий. Ни взрывов, ни солнца. Только асфальт и судьба.
А я смотрел вперёд, туда, где на меня снова смотрела камера.
И знал: всё только начинается.
Нью-Йорк дышал иначе. Здесь было холодно, влажно, и улицы гудели, будто сами участвовали в съёмке. Мы вернулись - но уже другими. Кто-то с Сицилии привёз шрамы. Кто-то - правду.
Первый съёмочный день с Марлоном Брандо проходил в павильоне на окраине Бруклина. Большой ангар, запах дерева, кофе, снующие ассистенты, осветители, кабели под ногами - и воздух, как перед бурей.
- Сцена в кабинете дона, - сказал Франсис, проходя мимо. - Вы с ним один на один. Майкл пришёл впервые поговорить как взрослый мужчина. Не сын. Солдат.
Я кивнул, стараясь выглядеть спокойным. Но сердце стучало. Камера была ничем - рядом с тем, кто сидел на том кожаном кресле.
Марлон Брандо.
Он уже был в гриме: набитые щёки, чёрный костюм, руки спокойно сложены на животе. Он сидел с закрытыми глазами, словно дремал.
Я подошёл тихо.
- Доброе утро, Марлон.
Он не открыл глаз. Но уголок губ дёрнулся.
- Это ты, Аль? Или уже Майкл?
- Думаю, где-то посередине.
Он приоткрыл один глаз. Улыбнулся чуть-чуть.
- Хорошо. Не спеши быть Корлеоне. Он сам к тебе придёт.
Мы репетировали почти молча. Он двигался, как тень. Медленно, с весом. Я сидел напротив и чувствовал, как в комнате гаснет свет. Только мы и камера.
- Готовы? - раздался голос Франсиса.
- Готовы, - ответил Брандо, не открывая глаз.
- Камера, мотор...
Наступила тишина.
- Что ты хочешь, сынок? - спросил Дон.
- Я пришёл... - начал я, и вдруг понял, что голос дрожит. - Я пришёл, потому что... хочу, чтобы вы знали - я с вами.
Он посмотрел на меня. Настоящий взгляд. Не актёрский.
- Это не игра, Майкл. Это кровь. Это судьба.
В тот момент я забыл про съёмку. Про свет. Про режиссёра. Это был мой отец. Я - его сын. Между нами - стена из прошлого, и дверь, которую мы только что начали открывать.
После дубля все замерли. Даже ассистенты.
- Снято, - тихо сказал Франсис. - Чисто.
Брандо встал с кресла, подошёл ко мне. Положил руку на плечо.
- Ты держался. Это главное.
- Ты сделал меня настоящим, - выдохнул я.
- Нет, Аль. Ты уже был. Я просто тебе напомнил.
Мы пошли к гримёрке вместе. Он говорил медленно, почти шепча, будто боялся, что магия сцены исчезнет от громких слов.
- Ты знаешь, почему эта роль сожжёт тебя?
- Почему?
- Потому что после неё тебя будут искать в каждом сыне мафии. А ты - не он.
- А кто?
Он посмотрел на меня. Улыбнулся.
- Тот, кто горел, но не сгорел. Только будь осторожен - пепел тоже помнит.
Так начались съёмки в Нью-Йорке. И каждый день теперь был другой: я не просто играл. Я жил в этом теле. В этом голосе. В этой тени Дона.
Аль Пачино постепенно исчезал.
На его месте стоял Майкл Корлеоне.
И камера не лгала.
Между дублями
Когда Коппола кричал «Снято! Перерыв 10 минут», павильон будто выдыхал. Ассистенты разбредались, свет угасал, и в этом полумраке Брандо часто оставался на месте, не вылезая из образа. Он не любил гримёрку. Говорил: «Если я выйду - Дон Корлеоне останется там, на кресле. А мне его с утра опять искать».
Я сидел рядом, с бумагой в руках, делая вид, что читаю сценарий. Но на самом деле просто слушал.
- Знаешь, Аль, - сказал он однажды, протягивая мне леденец. - Я всегда держу что-нибудь сладкое в кармане. Помогает не ругаться на людей. Особенно на продюсеров.
- У вас это работает?
Он улыбнулся.
- Иногда. Когда не помогает - я просто забываю текст. И все бегают, как крысы, лишь бы вернуть меня в кадр.
Я рассмеялся. Сначала тихо. Потом громче. Он смотрел на меня, с ленцой, будто и не играл никого.
- Ты нервничаешь, Аль. А не надо. Всё уже внутри. Просто открой - и оно выйдет.
- Я боюсь быть не тем. Не таким, каким должен быть.
Он кивнул.
- А ты знаешь, кем ты должен быть?
Я задумался. Впервые за всё это время.
- Не уверен.
- Тогда играй того, кто тоже не уверен. Майкл не рождённый мафиози. Он человек, которому оставили слишком мало выборов. Это и есть твоя сила.
Мы сидели в тишине. Кто-то нес кофе, кто-то ругался из-за света. А мы просто были там - будто не актёры, а двое мужчин, разделённые поколениями, но связанных чем-то более глубоким, чем сценарий.
Иногда он шептал мне реплики не по тексту. Просто чтобы посмотреть, как я отреагирую.
- Я мечтал быть певцом, - пробормотал он однажды прямо в кадре.
- Что? - не понял я.
- Певцом, Аль. А ты мне тут про семью...
Мы оба рассмеялись прямо в сцене, а Коппола махал руками:
- Стоп! Господи, Марлон!
- Да что? - возмущённо тянул он. - Он засмеялся, а не я!
После дубля он подошёл ближе, понизил голос:
- Ты хорош, Аль. Очень хорош. Но не строй из себя мученика. В этом бизнесе нет святых. Только выжившие.
Я кивнул. Тогда я ещё не знал, что его слова станут пророчеством.
За кулисами павильона всё было по-другому. Без камер, без теней. Брандо иногда кидал мячик в стену. Мог часами играть с лампой или разговаривать с бутафором о погоде в Мексике.
- Чем меньше ты похож на актёра вне сцены, - говорил он, - тем больше тебе верят на экране.
В этом и была его магия. Он исчезал между дублями, растворялся. Но как только включалась камера - перед тобой стоял монумент.
И каждый раз, когда мы снимали новую сцену, я знал: мне выпал шанс учиться у величайшего. И мне нельзя его упустить.
Сцены с Кей
Смена декораций: теперь - дом, улица, светлый интерьер, - никакой сицилийской пыли, никаких взрывов. Всё будто легче. Но на самом деле - труднее.
Дайан вошла на площадку в бежевом пальто, с сумкой через плечо, словно с репетиции в театре. У неё была тихая манера говорить и странная, почти нервная энергия. Но когда она смотрела в глаза - ты чувствовал, будто тебя насквозь просвечивают. Коппола сразу это заметил.
- Между вами должна быть не любовь, - говорил он нам, - а память о ней.
Мы начали с той сцены у ворот школы - где Майкл встречает Кей после долгого молчания.
- Можешь сделать вид, что он для тебя призрак? - спросил Франсис у Дайан.
- Он и есть призрак, - ответила она, бросив в мою сторону взгляд, в котором было всё: боль, обида, но и слабая ниточка надежды.
Съёмка шла в медленном ритме. Франсис не торопил. Он знал: здесь важны не слова, а паузы между ними. Вздохи. Тишина.
Между дублями мы сидели на лавке. Пили воду из бумажных стаканчиков.
- Я не уверена, что понимаю её, - сказала Дайан. - Кей слишком рациональна. А я... скорее, рефлекторная. Мне проще кричать, чем сдерживаться.
- Может, она как раз такая же. Просто её научили молчать.
- Как и Майкла, - добавила она, с лёгкой усмешкой.
Мы улыбнулись. Сыгранность между нами возникала не сразу, но появлялась - сцена за сценой. Она умела держать дистанцию, и в этом была её сила. Кей в её исполнении становилась зеркалом: отражала, но не пускала внутрь. Как будто любила, но уже прощалась.
Франсис подсказывал мягко:
- Кей - единственная ниточка, связывающая Майкла с прошлой жизнью. Не с мафией, а с университетом, миром, где он ещё не убивал. Помните это.
Когда мы снимали сцену свадьбы - уже после возвращения Майкла - на площадке было ощущение какой-то обречённой ностальгии. Кей шла рядом, держала его под руку, но в глазах - растерянность.
- Ты стал другим, - шептала она в кадре. - Я не узнаю тебя.
Мой ответ звучал почти шёпотом:
- Я тот же. Просто больше не прячусь.
После дубля она подошла ко мне.
- Ты понимаешь, как страшно женщине слышать это? - спросила.
Я молча кивнул.
- Но ты хорошо это передал. Очень хорошо, Аль.
Это было искренне. А значит - важно.
Позже, в гримёрке, я задумался: возможно, именно сцены с Кей раскрывали Майкла сильнее всего. Не убийства, не стратегии, не сила. А те моменты, где он сталкивался с тем, что теряет - и не может вернуть.
И я знал: если зритель не поверит в эту любовь, в эту боль - всё остальное обесценится.
На следующее утро газеты разошлись, как горячие пирожки. Я проснулся раньше Изабелль и первым делом открыл New York Times. Статья на передовице:
«Фильм Копполы - триумф. А молодой Аль Пачино - откровение. Без лишней бравады, с холодной решимостью и невидимой трансформацией он становится Майклом Корлеоне прямо у нас на глазах. Это не актёрская игра - это проникновение в суть».
Руки дрожали. Я положил газету на колени и просто смотрел в окно. Утренний свет был тусклым, молочным. Где-то внутри щёлкнуло. Не от гордости. От чего-то более глубокого - как будто я услышал, как открылась одна из тех дверей, что казались навсегда закрытыми.
Я вспомнил, как мама однажды сказала мне, когда я ещё только рвался на сцену: - Если однажды ты заставишь людей забыть, что они в театре, - значит, ты не зря жил.
Она давно ушла. Но сейчас её голос прозвучал отчётливо. Как будто сидела рядом, смотрела в газету и кивала с тихой улыбкой.
Визит старого друга
К обеду в дверь позвонили. На пороге стоял Джек - не Клин, а Джек из Бронкса, с которым мы в детстве играли в мяч и тайком курили за гаражами. Он почти не изменился - только глаза стали тише.
- Я знал, что ты чего-то добьёшься, - сказал он, обняв меня по-мужски. - Но чтоб такого...
Он оглядел нашу квартиру - уютную, с запахом кофе и книжных страниц - и будто вдохнул глубже.
- Ты всё ещё ты, Аль. Это главное. Я горжусь, что знал тебя тогда.
Мы посидели на кухне. Изабелль разливала чай. Джек рассказывал о районе, кто женился, кто сел, кто уехал. А я вдруг понял - путь, который я прошёл, был виден не из газет. Он был виден вот в таких встречах. В глазах тех, кто помнил тебя без маски.
Реакция мира
Variety, The Village Voice, Los Angeles Times - все в один голос: «Пачино - новая сила», «сдержанная мощь», «актёр, за которым будущее». Даже скептики молчали - слишком очевиден был масштаб. Майкл Корлеоне стал символом новой Америки: без иллюзий, без пафоса, с внутренней тенью.
Брандо
Через два дня мне передали письмо. Пожёлтая бумага, корявый почерк:
«Я играл Дона, но ты сыграл его будущее. Ты тихо перехватил у меня власть - как и должен был. Не часто встречаешь правду в актёрской игре. В тебе она была. Не теряй её. - М»
Я держал его в кармане долго. Это было не признание - это было благословение.
Внутри меня
Не было триумфа. Была тишина. Усталость. И ясность. Я стоял не на пьедестале - я стоял на пороге новой войны: со славой, с ожиданиями, с самим собой.
Изабелль сказала: - Теперь тебе будут говорить многое. И хорошее, и ядовитое. Не верь ни одному слову. Просто делай своё. Как умеешь.
Я кивнул. А внутри уже начал звучать следующий голос. Голос нового персонажа. Голос, с которым мне предстояло снова выйти в свет.