Глава 13
Сцена с убийством Солоццо и МакКласки прошла как под водой. Всё — в паузе, в дыхании, в взгляде перед выстрелом.
Когда Коппола сказал «Стоп», никто не двинулся. Даже шепот испарился. Просто тишина.
Это было как признание. Но не вслух — в теле, в воздухе.
Я стоял под светом, как под лупой. И вдруг — впервые — не чувствовал себя чужим. Не чувствовал, что мне нужно оправдываться, доказывать, заслуживать. Всё было уже сказано. Без слов.
Через пару часов, когда я уже переоделся, в трейлере появился один из тех, кто раньше больше всех сомневался.
Пиджак в полоску, дорогие туфли, глаза вечно усталые.
— Пачино, — сказал он, — мы видели материал. Убийство в ресторане.
Я ждал. На всякий случай — молчал.
Он замер, кивнул медленно, будто всё ещё не верил собственным глазам:
— Это было... настоящее. Мы… ошибались.
Он не извинился. Но и не нужно было.
Иногда молчаливое признание весит больше, чем тысяча слов.
После этого всё изменилось.
Студия вдруг стала мягче в обсуждениях. Костюмы больше не обсуждались. Мой рост — больше не волновал никого. Сомнения ушли, как туман после дождя.
Меня начали называть "наш Майкл" в кулуарах.
Фрэнсис не говорил «я же говорил», но каждый его взгляд теперь был уверен. Он больше не защищал меня — он просто снимал.
Изабелль приехала вечером. Мы сидели в её машине, как раньше, в Юнион-сквер. Только теперь — всё было иначе.
— Слышала, тебя сегодня «утвердили». По-настоящему, — сказала она.
Я улыбнулся. Впервые за долгое время — без защиты, без маски. Просто так.
— Да. Похоже, теперь они думают, что я — Майкл.
— А ты?
Я посмотрел в окно. За стеклом — Нью-Йорк, огни, лица, ночь.
— А я всё ещё Аль. Но теперь — Аль, которому дали поверить.
В следующие дни всё шло иначе. На площадке — внимание. Взгляды — не скепсис, а интерес. Моя тишина стала оружием. Мои паузы — смыслом.
Это было непривычно. Почти страшно.
Потому что раньше я боролся за право быть. А теперь — нужно было просто быть.
Однажды после сцены Коппола подошёл ко мне, сел рядом на ступеньку, достал сигарету.
— Ты знаешь, когда они тебя приняли?
— Когда?
— Не когда ты выстрелил.
(улыбнулся)
— Когда ты вернулся из туалета.
Когда сел. И не торопился.
Когда весь зал понимал: ты уже выбрал.
Вот тогда — они увидели не актёра.
А Майкла. Который знает цену паузе.
Я не ответил. Просто кивнул.
Потому что знал — он прав.
Теперь всё было иначе.
Не легче. Но теперь я знал: я больше не «не тот».
Я — тот самый.
И всё, что дальше — уже не борьба.
А — путь. Настоящий. Сложный. Но — мой.
На следующий день меня отправили в Сицилию.
Корлеоне.
Там, где всё началось — по замыслу Копполы, по линии Майкла, по духу книги. Я смотрел в окно джипа, который вёз нас по пыльным, выгоревшим дорогам, и думал: «Вот она. Родина.»
Не моя, конечно. Но Майкла. И теперь — поневоле — чуть-чуть и моя.
Горы вдалеке были бледно-синие, как на старых открытках. Воздух — сухой, пахнущий травой, камнями и чем-то древним, неуловимым. Люди на улицах почти не смотрели в глаза — будто всё, что они могли сказать, уже было сказано когда-то их предками, в каком-то другом времени.
Когда мы вошли в деревню, Коппола шагал первым. Я — за ним. Я старался дышать спокойно, но сердце стучало, как будто я действительно — в бегах, как Майкл. Как будто приехал не сниматься, а скрыться.
Местные, стоявшие у магазинов и на скамейках, замерли. Женщины в чёрных платках. Старики с глазами, полными песка и времени. Мальчишки с мячом, который вдруг перестал прыгать.
— Questo è lui? — шепнул кто-то.
— Sì. Il ragazzo americano.
Я чувствовал их взгляды. Не враждебные — скорее, испытующие. Как будто они решали: свой или не свой. Верить или не верить.
На закате мы снимали сцену — я шёл по узкой улице, медленно, в чужой одежде, в чужом теле, но с каким-то странным ощущением: как будто всё это — моё.
Когда Коппола сказал «Мотор», всё исчезло. Камеры. Команда. Даже я — исчез. Остался только Майкл.
Он шёл среди этих домов, где пахло хлебом, козьим сыром, горячим камнем. Он смотрел на стены, на окна, на стариков, и видел в каждом — остатки себя, свои корни, свою чужую родину.
И, вдруг, я понял: Майкл вернулся не за спасением. А за прощением. За собой.
Когда сцена закончилась, Коппола подошёл ко мне, ничего не сказал, просто положил руку на плечо. Сжал. И ушёл.
В ту ночь я долго не мог уснуть. В гостиничном номере, где стены были толстыми, как крепость, где за окном кричали ночные птицы, а небо было чёрным-чёрным, как сцена без софитов.
Я думал о том, как странно: чтобы сыграть человека, нужно стать пустым. Нужно дать ему пройти сквозь тебя. И не сопротивляться.
А Майкл прошёл.
И остался.
В Корлеоне я начал по-настоящему понимать: это не просто фильм.
Это — хроника. Судьбы. Расплаты. Тишины.
И я — её часть.
Сцена свадьбы должна была быть простой. Красивая, пышная, как в старинной открытке: лимоны, корзины винограда, музыка, дети, бегающие по пыльной деревенской дороге. Камера медленно отъезжает, ловит лица — улыбающиеся, цветущие, как сама Сицилия. Но для меня это был парад незнакомцев. Я стоял в центре праздника, как камень, выброшенный в чужой сад.
— Azione!
Фрэнсис закричал это так, будто начинал симфонию. Все ожили. Женщины хлопали в ладоши, кто-то играл на мандолине. Мужчины кидали вверх шляпы. Апполония — Симонетта — шла рядом со мной, нежная, в кружевном платье, как фарфоровая статуэтка. Я держал её за руку, но чувствовал, как пальцы дрожат.
Я улыбался — точнее, играл улыбку. Но внутри — пустота. Всё было не моим. Ни эта деревня, ни музыка, ни она.
Когда сцена закончилась, Коппола подбежал.
— Perfetto! — сказал он итальянскому оператору, а потом повернулся ко мне. — А ты, Аль... — он задумался. — Ты был не рад. И это хорошо.
Я сел на камень у стены. Солнце било в глаза. Я вытер пот.
Через минуту ко мне подошла Симонетта.
— Stanco? — спросила она.
Я пожал плечами, улыбнулся.
— Если это значит «устал» — тогда да. Очень.
Она присела рядом.
— Ты не говоришь по-итальянски, да?
— Только во снах. И на съёмочной площадке, — сказал я.
Она рассмеялась — по-настоящему, легко.
— Это не беда. Я тоже не очень хорошо говорю по-английски. Но мы оба говорим на языке кино.
— Это вообще язык? — спросил я. — Я до сих пор не уверен, что знаю его.
— Но ты чувствуешь его. А это лучше, чем говорить.
Я посмотрел на неё. Ей было восемнадцать. Совсем ребёнок. Но в глазах — спокойствие, как у женщины, которая уже прожила многое. Итальянки были такими. Непреклонные.
— Ты выглядишь грустным сегодня, — сказала она. — Даже во время свадьбы.
— Потому что я и правда грустный, — честно сказал я. — Эта сцена... это ведь не свадьба. Это похороны того человека, которым я был.
Она кивнула, будто поняла. А потом сказала тихо:
— Тогда пусть это будет начало. Того, кем ты станешь.
Мы посидели молча. Где-то за домами играли аккордеон и тамбурин.
Я чувствовал себя не как актёр, а как человек, сбившийся с пути. И, может быть, Апполония — и Симонетта — были проводниками туда, где нужно не понимать, а просто быть.
Вечер перед финальной сценой
Дом был почти пуст. Только свет от старой лампы качался под потолком, отбрасывая тени на известковые стены. Я сидел за столом, где по сценарию завтра Майкл будет ждать свою жену. Апполонию. Она выйдет за дверь. И всё — вспышка, крик, конец.
Но пока — ночь. И я, с бокалом дешёвого вина, смотрю в окно на оливу, которую заметил в первый день. Кривую, как старик. Не могу перестать думать: завтра её не станет. Ни её, ни того, кем я стал рядом с ней.
Раздался лёгкий стук в дверь. Я обернулся.
— Posso entrare? — спросила Симонетта с порога.
— Конечно, — сказал я. — Заходи.
Она села напротив, сложив руки на столе. На ней была простая кофта и волосы убраны в пучок — никакого грима, никакой Апполонии.
— Завтра мы снимаем ту сцену, да?
Я кивнул.
— Да. Завтра... всё взлетит на воздух.
Она вздохнула.
— Мне будет жаль её. Апполонию. Она была как чистый лист.
— А ты? — спросил я. — Тебе будет жаль себя?
Она замолчала на мгновение. Потом сказала:
— Знаешь, я думала, это будет просто работа. Пара сцен, немного съёмок, всё. Но этот фильм... он как будто забрал меня в другое измерение.
Она посмотрела на меня внимательно:
— И ты — в этом тоже. Ты... не такой, как все актёры.
Я усмехнулся.
— Не знаю, что это значит. Может, просто я странный.
— Нет, — покачала она головой. — Ты настоящий. И это страшно. Потому что в кино чаще притворяются. А ты — будто рвёшь себя на куски.
Я молчал. Вино обжигало.
— Когда завтра взорвётся машина... — начал я. — Я не знаю, смогу ли сыграть этот момент. Потому что, кажется, не надо будет играть. Это действительно будет больно.
Симонетта взяла мою руку.
— Просто дыши. И помни: это не конец. Это кино. Но ты не Майкл. И я не Апполония. У нас будет завтра.
Я посмотрел ей в глаза.
— Но я не хочу, чтобы это завтра было без неё.
Она кивнула.
— А я не хочу, чтобы ты забыл меня, когда уедешь.
Мы сидели так — молча, с руками на столе. За окном пропела сверчком ночь. И я знал: завтра будет трудно. Но сейчас... мне позволили быть не ролью, не героем. Просто собой.
И, возможно, впервые за долгое время, этого было достаточно.
Утро началось мягко. Ранний свет пробирался сквозь жалюзи, воздух в доме пах пылью, кофе и ветром с холмов. Мы с Симонеттой по-прежнему сидели на кухне, хотя ночь давно закончилась. Говорили мало. Иногда молчание бывает теплее слов.
— Хочешь кофе? — спросила она и уже поднялась к плите.
Я кивнул и улыбнулся.
— Да. Мне нужен кофе, чтобы вспомнить, кто я вообще.
Она засмеялась. Я проводил взглядом её лёгкое движение, как её рука поправила выбившуюся прядь... и вдруг — громкий голос из-за двери:
— Аль?!
Знакомый. Резкий. Американский.
Я обернулся — и едва не выронил чашку.
На пороге стояла Изабелль.
В кожаной куртке, с растрёпанными волосами, усталой, но горящей яростью. На секунду время замерло.
— Что, чёрт побери, здесь происходит?!
Я встал.
— Изабелль?! Что ты... как ты здесь?..
Она шагнула вперёд, взгляд скользнул по Симонетте, которая застыла у плиты, не до конца поняв, что происходит.
— Я хотела сделать тебе сюрприз! Приехала на пару дней! А нашла тебя... в одной комнате... посреди ночи... с какой-то...
— Подожди! Это не то, что ты думаешь! — я поднял руки. — Мы просто разговаривали! Ничего не было, клянусь!
Симонетта тихо отступила на шаг, а Изабелль не слушала.
— Ты даже не писал толком! Говорил, что уставший, съёмки, всё такое... А на деле? Ты здесь, с ней!
— Это актриса. Мы вместе работаем. У нас сцена завтра — важная сцена. Я не мог спать. Я... — Я запнулся, чувствуя, как слова тают во рту. — Просто нужно было выговориться.
— Выговориться? — глаза её блестели. — С ней?
Она повернулась к Симонетте и сказала холодно:
— Ты говоришь по-английски?
Симонетта медленно кивнула.
— Немного.
— Тогда, надеюсь, ты поймёшь: держись от него подальше.
— Изабелль! — я подошёл ближе, пытаясь взять её за руку. — Послушай. Это не то. Я люблю тебя. Просто… здесь всё иначе. Это как… как сон, где всё перепутано, но ты всё равно просыпаешься — и знаешь, кто ты. Я просто потерялся на пару шагов. Всё.
Она смотрела на меня долго. Потом тихо сказала:
— Тогда проснись, Аль.
И вышла.
Симонетта всё ещё стояла, не двигаясь.
— Прости, — прошептала она. — Я не хотела создавать проблемы.
Я сел обратно за стол. Сердце стучало в висках.
— Это не твоя вина.
Тишина снова села рядом с нами.
На этот раз — тяжёлая.
Дверь ещё не успела закрыться, как я сорвался с места.
— Изабелль!
Выскочил на улицу — утро уже раскрасило камни домов золотом, но всё казалось будто в тумане. Она шла быстро, почти бежала по узкой улочке, таща чемодан за собой.
— Подожди! — крикнул я, догоняя её. — Пожалуйста!
Она не оборачивалась.
— Не надо, Аль. Мне всё ясно.
Я схватил её за плечо.
— Нет! Не ясно! Ты приехала, не сказав ни слова, в чужую страну, а теперь просто... убегаешь?
— Потому что не хочу видеть, как ты смотришь на неё. — Голос её дрожал. — Ты думаешь, я не заметила?
— Я смотрел, да. Потому что пытался понять, кто я теперь, в этом фильме, в этой жизни... Но я не касался её. Не целовал. Не предавал тебя.
Она вскинула глаза.
— Но ты был с ней в одной комнате, ночью. И не со мной.
На миг я замолчал. — Я был потерян. Устал. Один. А она — просто была рядом. Всё. Это был разговор. Это был... человек рядом, когда ты далеко. А ты — всё равно ближе всех, даже через океан.
Она смотрела на меня, тяжело дыша.
— А если бы я пришла на пять минут позже? Что бы ты тогда сказал?
— То же самое. Потому что это правда.
Я сделал шаг ближе.
— Изабелль, я люблю тебя. Съёмки закончится — я вернусь. Мы будем вместе. Я не хочу терять тебя из-за одного разбитого утра.
Она всё ещё не отпускала ручку чемодана. — Мне было страшно ехать сюда. Но я соскучилась. Я хотела тебя удивить. Хотела увидеть, как ты живёшь этим фильмом.
— Так и есть. Но только потому, что ты — мой якорь. Без тебя это всё — просто роль. Я могу быть кем угодно, но когда ты рядом — я помню, кто я.
Она долго молчала. Потом наконец выдохнула:
— Идём обратно. Но ты сегодня весь вечер только со мной.
Я улыбнулся впервые за утро.
— Поклясться?
Она наклонилась ближе. — Докажи, не словами.
Я взял её за руку. — Пойдём. У нас целый день, чтобы всё исправить.
И мы пошли обратно — не к сцене, не к роли, а к чему-то большему. К реальности, в которой любовь всё ещё могла быть сильнее ревности.
Вечером мы выбрались за город — маленький ресторанчик на холме, на террасе открытого типа. Местные знали это место, но туристов почти не было. Официант принес домашнее вино, тёплый хлеб и пасту с соусом, пахнущим базиликом и солнцем.
Изабелль сидела напротив, ветер касался её волос, и я будто впервые за долгое время просто… дышал.
— Видишь, — сказал я, наливая ей вина, — ты думала, здесь только камера и свет. А тут ещё вино, тосканский воздух… и мы.
Она улыбнулась.
— А я думала, ты скажешь: «А тут ещё Симонетта».
— Симонетта — это эпизод. Ты — мой фильм.
Она засмеялась тихо, откинулась на спинку стула.
— Поэт.
— Нет. Просто актёр, который слишком хорошо чувствует, когда рядом не тот человек.
Мы молчали немного, просто слушая, как ветер играет среди виноградников. Где-то далеко внизу лаяла собака. Луна встала над холмами, мягкая, как сливочное масло.
— Я скучала, — сказала она. — И я боялась, что ты там, в этом фильме, забудешь, как мы с тобой начинали.
Я взял её руку.
— Я помню. Каждый вечер, когда засыпал один.
— Обещай, что ты останешься настоящим. Не тем, кого ты играешь.
— Обещаю. Но только если ты будешь рядом. Иначе всё это превращается в цирк.
Мы поужинали, гуляли по каменным дорожкам, и потом, уже ночью, вернулись в дом, где она остановилась. Я остался с ней — просто чтобы быть рядом. Ни масок, ни костюмов. Только мы.
Назад в кадр
Утро снова привело нас на съёмочную площадку. Фрэнсис Форд Коппола ходил с чашкой кофе, покачивая головой.
— Где мой дон Корлеоне? — громко шутил он. — Аль, ты сегодня должен быть убийственно хорош. Мы снимаем разговор Майкла и его отца. Большая сцена.
Я подошёл, уже в гриме, с тяжёлым взглядом. Коппола прищурился:
— Что-то случилось?
— Жизнь. Нормальная, человеческая.
Он кивнул, будто понял больше, чем говорил.
— Значит, ты готов.
Симонетта была на площадке, но держалась в стороне. Изабелль тоже осталась, но за кулисами, с книгой в руках, иногда поглядывая на меня — не как на актёра. Как на своего человека.
Я встал на место, Коппола дал команду:
— Камера… Мотор… И… начали!
И я начал говорить. Не как Майкл. Не как Аль. А как человек, который снова почувствовал, за что он борется.