Глава 4
Дом Изабелль Манчини. Гостиная.
Отец Изабелль - суровый, железный человек в костюме - сидел за столом, сложив руки. Его глаза были холодны и непреклонны.
- После вечера в честь премьеры в школе исполнительских искусств ты уезжаешь в Лондон, - сказал он ровно, но с железной решимостью.
- Там ты поступишь в колледж, который я выбрал. Там тебя ждёт настоящая учёба, настоящая жизнь. Не эти театральные фантазии.
Изабелль подняла голову, в её глазах заблестели слёзы, но голос был твёрд.
- Я не хочу учиться там, где меня заставят быть кем-то другим. Я хочу сама выбрать свой путь. Театр - это не фантазия для меня. Это жизнь.
- Ты ещё ребёнок, - холодно отрезал отец. - Ты не знаешь, что такое настоящая жизнь. Лондон - это возможность, которую ты должна принять. Или ты подведёшь и себя, и всех нас.
Она встала, сжав кулаки.
- Я не подведу себя. И не дам решать за меня. Если я уеду в Лондон - то только потому, что сама этого хочу. А не потому, что кто-то так сказал.
Отец встал и приблизился, голос стал громче.
- Ты моя дочь, Изабелль. И я не позволю тебе бросить всё ради какой-то мечты, которая может разбиться в прах.
Она встретила его взгляд и ответила:
- Тогда придётся рискнуть разбиться. Но если не рискнуть - никогда не узнаешь, на что способна.
В комнате повисла тяжёлая тишина. Отец отступил, а Изабелль почувствовала, что этот разговор - только начало настоящей борьбы за себя и своё будущее.
* * *
Вечер окутал зал мягким светом, переливами свечей и лёгким ароматом цветов. Музыка струилась тихо, словно шёпот, приглашая к танцу. Среди мерцающей толпы я заметил её - Изабелль. Она была словно светлая мечта, воплощённая в реальность: изящная, нежная, и вместе с тем - невероятно сильная.
Я подошёл к ней, сердце колотилось, но голос был тёплым и уверенным:
- Изабелль, позволь мне пригласить тебя на танец.
Она ответила улыбкой, полной загадки, и протянула ему руку. Наши пальцы соприкоснулись, и мир вокруг словно растворился, оставив только нас двоих.
Под звуки музыки они скользили по залу, их тела легко находили друг друга, а сердца - слышали друг друга без слов. В её глазах он видел весь океан чувств, глубокий и бескрайний.
Я наклонился ближе, дыхание коснулось её волос, и прошептал:
- Я люблю тебя, Изабелль. Не просто как партнёршу по сцене. Не просто как девушку, с которой делил мечты и страхи. Я люблю тебя всей своей душой. Всё, что между нами - правда, и это лишь начало нашей истории.
Её губы чуть вздрогнули в улыбке, а глаза заблестели:
- Аль, я тоже люблю тебя. С тех самых первых слов, с первого взгляда. Пусть впереди нас ждёт многое - я готова пройти этот путь вместе с тобой.
И в этот момент, когда музыка унесла нас в свой волшебный мир, время остановилось. Был только наш танец, их чувства - чистые, искренние и бесконечные.
Музыка затихла, и зал постепенно наполнился мягким шёпотом гостей, но для нас двоих всё ещё существовал только этот миг - их мир, наполненный теплом и светом.
Я провёл рукой по её ладони, не желая отпускать, словно боясь, что это волшебство растает, как дым.
- Завтра всё может измениться, - тихо сказал я, - но я хочу, чтобы ты знала: ни расстояния, ни время не смогут стереть то, что я чувствую.
Изабелль прижалась ко мне ближе, и в её взгляде было столько нежности, что моё сердце забилось сильнее.
- Если ты рядом, - ответила она, - я готова встретить любое завтра.
Вокруг медленно зажглись огни, и зал наполнился последними звуками музыки. Мы стояли в объятиях, чувствуя, что этот вечер- не просто конец школы, а начало чего-то гораздо большего.
И в тишине вечера, среди мерцания огней, два сердца нашли друг друга, обещая бороться за любовь, несмотря ни на что.
1957—1966. Южный Бронкс — Манхэттен.
Иногда мне кажется, что я прожил сто лет между тем днём, когда ушёл из школы, и тем вечером, когда вошёл в Актёрскую студию. А на самом деле — всего девять. Девять лет, каждый из которых оставлял на мне свой шрам.
Сначала я просто искал, где выжить. Посыльный в аптеке на Брукнер-авеню. Официант в пиццерии у Джино, где жир въедался в пальцы, как память. Уборщик в театре, где я выносил мусор с заднего входа, мечтая когда-нибудь войти через парадный. Деньги стекали сквозь пальцы. Съёмные комнаты, в которых пахло чужими жизнями, недопитый кофе, дешёвые сигареты, дождь по ночам — это был мой Бродвей.
Я долго не звонил матери.
После того, как ушёл, она долго молчала. Потом начала писать. Письма были короткие. Вопросы. Без упрёков. Только одна фраза повторялась каждый раз: «Я надеюсь, ты ешь». А потом, в один вечер, я сам набрал номер. Мы молчали с ней почти минуту, прежде чем она сказала:
— Привет, Аль.
Это было как глоток воды после долгой жажды. Мы говорили. Не обо всём — но достаточно. Она начала звать меня на ужины. Я приходил. Сидел на кухне, как когда-то. Только теперь я был другим. Взрослым, уставшим. Но рядом с ней — всё ещё мальчишкой.
Мы снова смеялись. Слушали Джека. Она гладила меня по волосам, как в детстве. Иногда смотрела, как будто видела сквозь меня. Я знал: она поняла, что я иду трудной дорогой, но уже не пыталась меня отговорить. Она просто любила.
А потом — болезнь. Врачи сказали — слишком поздно. 1962-й. Весна. Цветы расцветали, а я умирал вместе с ней, по частям. Я сидел у её кровати, держал за руку. Говорил глупости, лишь бы не наступала тишина. В день, когда она ушла, небо над Бронксом было серым, как мрамор.
После похорон я не вернулся домой. Я пошёл в бар. Потом в другой. Потом ещё. Первое время алкоголь был как спасение. Как бытие без боли. Когда пил — не думал. А не думать — было единственным желанием. Ночевал где попало. Иногда даже на крыше. Иногда просыпался на ступеньках пожарной лестницы.
Я начал терять себя. Мечта, театр, сцена — всё было как будто из другой жизни. Я подрабатывал, но только чтобы купить дешёвую выпивку и сигареты. Театр казался чем-то слишком далёким, слишком чистым. А я — грязный, пьяный, чужой.
Но где-то внутри — голос не замолкал. Голос матери. Или мой собственный. Или чей-то ещё, но он шептал: «Это не всё. Ты ещё не сдался».
И однажды утром, в один из таких похмельных, глухих дней, я просто… встал. Как будто кто-то дёрнул меня изнутри. Я умылся холодной водой, побрился, надел старый пиджак и взял портфель с текстами.
Пошёл. Не зная зачем. Не зная, примут ли. Только зная, что если не пойду — всё кончено.
Так я дошёл до двери Актёрской студии.
Нью-Йорк. Кафе "Good Day".
Июнь, 1966 год. Поздний вечер.
Кафе было почти пустым. За стойкой скучал бармен, из старого проигрывателя тихо играл "A Change Is Gonna Come".
Воздух был пропитан запахом кофе, дешёвого табака и дождя, только что прошедшего по раскалённому асфальту.
Я сидел у окна, с сигаретой в руке. Дым медленно поднимался вверх, будто тоже не спешил уходить. Напротив - Джек, тот же, но уже повзрослевший и с тем же внимательным взглядом.
- Джек...
Я до сих пор помню тот вечер, как будто он запечатлён на плёнке, которую я перематываю снова и снова.
Затянув сигарету, я посмотрел в окно погружаясь в воспоминания...
Мы вышли из кинотеатра, и я чувствовал, как быстро бьётся моё сердце. Не от фильма - нет. От её присутствия. От осознания, что время сжимается, утекает сквозь пальцы. Мы шли медленно, как будто пытались украсть у ночи ещё несколько минут. Её рука была в моей - тонкая, тёплая.
Мне не нужно было ничего говорить, чтобы знать: она уходит.
- Аль... Я улетаю утром. В Лондон.
Джек слушал молча, его взгляд говорил будто он впервые слышит об этом, и всё ещё не понимает как я не смог забыть Изабелль.
— Эх, друг мой ты все ещё по уши влюблён.
Я лишь кивнул а затем продолжил:
Её слова пронзили меня. Я знал. Конечно, знал. Но слышать это вслух - было всё равно что падать. Без возможности схватиться за что-то. Я смотрел на неё. На её глаза, полные слёз и силы одновременно.
И сказал: - Это не конец. Это пауза.
Я хотел, чтобы она помнила: я не держу, но я жду. Я не упрекаю, но мне больно. Потому что я люблю. Люблю по-настоящему. Я поцеловал её - мягко, как будто прощался и благодарил за всё.
За каждый её взгляд, каждое слово, каждую мечту, в которой я был. Когда она ушла, не оглянувшись, я остался один под неоном. Свет моргал, как старая память. А в груди - глухая пустота. Но я знал: я буду ждать. Я буду играть, жить, мечтать... для нас обоих.
* * *
Прошла неделя. Потом другая. А потом - тишина стала невыносимой. Я больше не мог сидеть в «Good Day», выкуривая сигареты под A Change Is Gonna Come, будто время могло повернуть назад.
Однажды утром я просто встал, умыл лицо холодной водой, надел свой старый пиджак и пошёл туда, куда боялся идти.
На 432 West 44th Street. В Актёрскую студию Ли Страсберга.
У двери я стоял, как мальчишка, зажав под мышкой портфель с парой выученных монологов. В нагрудном кармане - фотография Изабелль. Мой талисман. Меня трясло. Но не от страха провалиться - от страха не попытаться.
В приёмной пахло пылью, потом и табачным дымом. На стене - выцветшая афиша с Марлоном Брандо. В углу парень с густыми кудрями репетировал шекспировскую тираду. Я сел рядом и подумал: «Что я здесь делаю?»
- Следующий, - раздалось из-за двери.
Зал почти пуст. Пара стульев, скупой свет над чёрным деревом пола. Но для меня - это был Бродвей. Это была вершина.
Я вышел на сцену. Колени дрожали. Сердце било в ушах. В руках текст - но я знал: ещё один взгляд, и всё исчезнет.
Пауза. Воздух - плотный, гудит внутри, как перед грозой. И вдруг - первая реплика.
Я сказал её тихо. Почти шёпотом. Не потому что так надо - потому что по-другому не мог. Внутри была щемящая правда. Я чувствовал каждое слово, как своё. Как боль, которую больше не спрятать.
Сцена закончилась - и наступила тишина. Не было аплодисментов. Только тихое:
- Вот он.
Я не понял, кто сказал. Но эти два слова будто проломили стену внутри.
Через час. Коридор. Тусклый свет. Стены, как в старой больнице.
Я сидел на скамейке, руки ещё дрожали. Вдруг рядом кто-то сел. Тишина, но ощущение - будто рядом гора. Тяжесть, спокойствие, присутствие.
- Ты - Аль Пачино? - спросил он. Голос хриплый, ровный.
Я поднял глаза. Это был он. Ли Страсберг. Легенда. Живой миф.
- Да, сэр, - выдохнул я.
Он смотрел вперёд. В тишину коридора.
- Я видел твою сцену, - сказал он. - Ты не знаешь, что делаешь. Это заметно. Но ты был настоящий. Ты не играл - ты был.
Я замер. Это было не комплиментом. Это было признанием.
- Помни, - добавил он. - Если ты пришёл, чтобы быть хорошим - уходи. Если пришёл, чтобы быть настоящим - оставайся. Это больнее. Но в этом - вся суть.
Он встал.
- Приходи завтра. С пустыми руками и открытым сердцем. Я хочу тебя видеть на занятиях.
Он ушёл. А я остался.
Словно кто-то открыл дверь в будущее.
И теперь мне нужно было только войти.