Глава 9. Императрица.
Ульрике Циглер стояла посреди гостиной, прислушиваясь к тишине, наполненной её собственными разбитыми ожиданиями. Когда Дженна скрылась в дальней комнате, сопровождаемая роботом, она почувствовала себя слабой и нелепой. Что же, теперь и этот шанс она потеряла? До неё начало доходить осознание того, что, имея мёртвого сына, она умудрилась похоронить живую дочь. Осознание это было слабым, как легкое дуновение ветерка над озером, но, как бы там ни было — рябь от него уже поползла по тяжелым, безмолвным водам. Но Ульрике не собиралась сдаваться так просто. Она с надеждой повернулась к роботу. Одежда умершего Йохана сидела на нем идеально — создатели учли малейшие детали. Ненастоящий сын с готовностью растянул губы в улыбке и протянул ей свою безупречно гладкую ладонь. Она нежно коснулась его пальцев и прикрыла глаза, упиваясь воспоминаниями.
— Как думаешь, Дженна простит меня?
— Конечно, простит, — ответил Йохан, поглаживая её дрожащую руку, — Вы же любите друг друга.
«Неправильный ответ, — подумала она, внутренне содрогнувшись, — Неправильный».
— Как думаешь, Дженна простит меня?
Фрау Циглер опустилась на стул рядом с сыном, любовно разглядывая его взъерошенные после сна волосы. Надо же, как они похожи на колосья спелой пшеницы! А как причудливо играет на них солнечный свет!
— Знаешь, мама, — Йохан вытер рот, тщательно пережевывая листья салата, — Я не очень силён в этих ваших женских штучках, — он с удовольствием разгрыз зубами свежий батон хлеба, — Но, наверное, так было лучше. В конце концов, Дженна должна понять, ведь это делалось для её же здоровья.
— Она не знает про опухоли.
— Ты ей не сказала? — он удивленно поднял голову, отвлекшись от еды, и отложил в сторону вилку, — Почему?
Ульрике схватилась за голову и с силой потёрла виски. Ломота становилась невыносимой. Ей не с кем было обсудить эту беду, потому что собственная мать буквально прокляла её за сделанное. Роза верила, что современная медицина может излечить Дженну, но врачи твердили обратное — миома матки могла привести к развитию злокачественной опухоли, риски были слишком велики.
— Больще всего на свете Дженна боится людей и смерти. Её же буквально не вытянешь из дома, она вечно сидит в своей комнате! — Циглер умоляюще взглянула на сына, как будто бы он сейчас был судьей, а она — преступницей, — И, если с первым мы как-то справляемся, то новость о том, что в её организме происходят такие опасные процессы, доведёт её до психбольницы.
«Тепличное растение, — подумал Йохан, — Бедная мышка, мать ей спуску не даст». Но все-таки, он был уже достаточно взрослым, чтобы понять, что в отношениях матери с сестрой все совсем не так, как полагается в нормальных семьях. И его собственные подозрения требовали незамедлительного ответа.
— Хорошо, но твои объяснения выглядят бредом, — Йохан смотрел на Ульрике так, словно видел в первый раз, — Ты должна ей сказать, это нечестно, so ein Mist! Мама, почему ты специально делаешь все для того, чтобы она тебя ненавидела?
Фрау Циглер завороженно ловила каждое слово сына, наслаждаясь его мелодичным голосом. Как быстро вырос её мальчик! Неужели то маленькое нежно-розовое тельце, пахнущее молоком и тёплой свежестью, которое так любовно Ульрике расцеловывала каждый день после родов, превратилось в этого взрослого, красивого парня, почти мужчину? Уму непостижимо!
— Я действовала во благо, — сухие пальцы прикоснулись к щеке сына и ласково погладили кожу, слегка колючую от пробивающейся щетины, — Главное, ты меня не осуждай.
Она не ответила на главный вопрос. Сын склонил голову набок и с какой-то тоской во взгляде посмотрел на мать, отмечая, как резко она постарела за последнее время. На припудренной коже сквозь тонкий слой косметики виднелись расширенные поры и тоненькие ниточки красноватых сосудов. Что же тебя так тревожит, мама? Что за невысказанная боль залегла морщинами у рта?
В оконное стекло ударилась птица. Оба вздрогнули, но не придали этому особого значения. Ульрике была не суеверна, а Йохан — тем более.
— Мам, ты совсем её не любишь?
Этот вопрос застал её врасплох. Как можно различить свои чувства и эмоции, если ты не можешь дать им точное определение? Как объяснить своему мальчику, почему она поступила именно так? Фрау Циглер даже самой себе боялась признаться в том разочаровании, которое подарило ей рождение Дженны, а сказать это другому человеку, тем более, сыну — да ни за что в жизни!
— Я не знаю, — она расписалась в собственном малодушии, — Не знаю.
***
Когда Мартину, наконец, привели в чувство, Ханс взял её под локоть и вывел на улицу — подышать. Перепуганная девушка то и дело оглядывалась на робота, мелко стуча зубами от непрошедшей истерики. От прежней Мартины не осталось и следа: самоуверенная, стремительная, словно сквозняк, врывающийся в открытые двери дома, она вся как-то разом потеряла свои краски, превратившись в бледную тень. Дженна проводила её сочувствующим взглядом и испытующе уставилась на мать. Что, довольна? Добилась, чего хотела? Всем утёрла нос? Ульрике смотрела на неё и в то же время не смотрела. Глаза, поддёрнутые мутной плёнкой снова и снова возвращались к роботу, который был точной копией покойного Йохана. Дженна и сама старалась не смотреть на него — так он был похож на настоящего, что хотелось схватиться за голову и взвыть от чёрной, удушающей тоски по брату. «Бабушкина комната, — подумала она, — Вот оно, мое убежище».
***
— Знаешь, Клеменс, а я ведь в глубине души даже немного радовалась, — Дженна переплела между собой пальцы, прижав их к подбородку, — То есть, когда Йохан умер. Я знаю, так нельзя говорить, и сейчас вряд ли получится подобрать правильные слова... Я же любила его, да... — она покачала головой, — Но, когда он умер, в глубине души я понадеялась, что, наконец-то, в сердце моей матери освободится место и для меня. Хотя бы маленький кусочек сердца, понимаешь?
Робот кивнул, пристально изучая лицо девушки. Ему и правда казалось, что он всё понимает. В этой комнате, среди фарфоровых статуэток, тщательно протертых от пыли, и вычурных вязаных накидок на креслах Дженна смотрелась инородным предметом, персонажем из черно-белого фильма, заброшенным в цветную реальность. Если бы Клеменс умел чувствовать запахи, он бы явно ощутил различия между Дженной и тем напоминаем, что осталось от её бабушки. Комната пахла пудрой, гвоздикой и старомодными духами, тогда как от девушки исходил едва ощутимый аромат обычного мыла и свежего пота — виной всему внезапный выброс адреналина.
— А потом, словно месяцы забвения. Мой брат умер и тем самым заполнил все её мысли и молитвы, окончательно вытеснив оттуда меня. Знал бы ты, как сложно конкурировать с мёртвыми, — голос слегка сорвался и в нем зазвучали по-детски жалобные ноты, — Они получают абсолютную любовь по праву своей смерти — только потому, что их нет, потому что они далеки и недоступны. А я, живая, оказалась на обочине жизни. Мне даже интересно, полюбит ли она меня, если я умру? — Дженна издала короткий смешок и стыдливо прикусила заусенец на большом пальце.
Клеменс отвлёкся от изучения старых фотографий, на которых была изображена бабушка Роза в разные годы своей жизни. Ему было интересно проанализировать, как быстро утекает жизнь из человеческого тела. Из юной девушки с капризно вздёрнутой верхней губой и чудными каштановыми волнами волос бабушка Дженны превратилась в типичную die Omi — активную, подвижную (он понял это по фото, где Роза позирует с клюшкой для гольфа), но всё-таки потерявшую былую упругость в теле и блеск надежды в глазах. И это какие-то восемьдесят лет! Что такое восемьдесят лет в глобальном понятии временного пространства? Неужели, и Дженна будет такой же?
— В моей базе есть пару сотен номеров частных психиатров, — он иронично изогнул бровь, — Или просто принести тебе выпить?
— Иди ты, — Дженна обижено фыркнула, — Излить душу роботу было плохой идеей, забыли, — она неловко разгладила складки на покрывале и, притихнув, словно ушла в себя.
— Посмотри на меня, — Клеменс раскинул руки, — Я же мёртв, я неживое существо. Что во мне может быть хорошего? А ты настоящая. Ты человек, Дженна. Свободный, живой человек. Гордись этим.
«Зашибись, — подумала Дженна, — Ящик с микросхемами пытается вдохнуть в меня жизнь. Что дальше, меня будет утешать посудомоечная машина? Попытается трахнуть телевизор?». И все-таки ей стало любопытно, на чем основываются процессы, происходящие в его программе. Она на мгновение забыла о том, что произошло за пределами комнаты, и заинтересовано подалась вперёд.
— Каково быть машиной?
Клеменс пожал плечами и произнёс:
— Я не знаю. Это все равно, что быть слепым.
— Что ты имеешь в виду?
— Закрой один глаз.
Дженна послушалась.
— И что дальше?
— Видишь темноту этим глазом? Черноту?
— Нет. Я не вижу ничего.
— Вот именно. Ты видишь «ничего». Слепые не различают цвета. А я не различаю, что я такое. Просто существую.
Дженна удивленно заморгала. Этот небольшой эксперимент буквально сломал её восприятие. Клеменс застыл, вглядываясь в глубину её глаз — почти до синевы голубую, недосягаемо-осмысленную. И было в этой глубине что-то, чему робот слегка завидовал. Что-то, что он пытался уловить во всех людях, за которыми часто наблюдал из окна квартиры, но сам сымитировать никак не мог.
— Не вини себя за свои мысли, которые ты считаешь дурными, — произнёс он, — Не вини себя за то, что ты есть на этой Земле — кто бы что не говорил, — кажется, он слышал эту фразу в каком-то кино.
Глаза Дженны расширились от удивления и в них заблестели слёзы; слова угодили в самую болезненную точку. Клеменс коснулся её щеки, поймав пальцем случайную каплю. Надо же, слёзы. Настоящие. От этого лёгкого жеста девушка слегка вздрогнула и, до конца не осознавая, что она делает, немного подалась вперёд, к его губам. Робот замер, отслеживая мотивы, которые могли бы двигать Дженной. Чего она хочет? Насколько обдумала свои действия? Что ему следует предпринять? Он всегда тщательно запоминал всё, что видел на улице, в телевизоре, содержал в своей карте памяти то, что было загружено в него разработчиками, и поэтому прекрасно анализировал последующие действия, которым следовало бы случиться. По логике вещей, он должен поцеловать Дженну, выполнить ее пожелания, но Клеменс знал то, чего не знала сама девушка. Герр Ханс Циглер допустил ошибку, когда проводил настройку его систем. Он передал ему все данные своей дочери, всю её историю — до единой мелочи.
Девушка прикрыла глаза и, не закончив начатое, с тяжёлым вздохом уронила голову на колени. «Что же я творю?», — подумала она. Крошечный мирок Fräulein Циглер, и без того шаткий и неудобный, грозился развалиться на части, обнажив всё отчаяние и безысходность, спрятанные по его темным углам. Так вываливается грязное белье из переполненной корзины.
Дверь комнаты тихо приоткрылась и внутрь вошла заплаканная, бледная Мартина. Дженна встрепенулась и поднялась со своего места, готовая излить на неё слова поддержки и полное негодование от того поступка, что совершили родители. Но, вместо этого, она остановилась как вкопанная, потому что подруга устало прислонилась к дверному косяку и произнесла:
— Я остаюсь, Дженна. Я хочу побыть с ним.
— Что ты сказала?!
Раздался звон разбитого стекла. Это Дженна задела бедром чайный столик, на котором стояла изящная фигурка собачки с огромным голубым бантом. Белая головка с задорно торчащими ушками откололась и теперь укоризненно смотрела вникуда тусклым, немигающим взглядом. Кого она осуждала?