Ликорис

Двор, заключённый между двух домов, как картина в рамку. Разноцветные машины стоят около забора, прижавшись гладкими носами к кучерявым кустам. На ржавом турнике висит ковёр. Бабушка с косынкой на голове, склонившись к цветнику, поливает анютины глазки.

Две школьницы, привязав резинку к тумбе у подъезда, прыгали, высоко поднимая разбитые коленки. «Оп-па, оп-па, Америка — Европа, Индия — Китай...» Нога зацепилась за резинку, девочка надулась и уступила место подружке. В песочнице под высоким деревянным грибком сидели карапузы, задорно постукивая пластиковым совком по кислотно жёлтому ведру.

На старых скрипучих качелях — сколько раз старшая по дому выпрашивала, чтобы поставили новые! для детей же! — сидела девочка. Иногда она озиралась по сторонам — не зовёт ли кто. Ах, послышалось.

Небо — жидкая лазурь — совсем рядом. Она вытянула руку вперёд, прикрыв лучистое солнце пятернёй, и — хоп! — поймала ватное облако. Засмеялась. В уголках глаз образовалась та простая, чистая радость, свойственная только маленьким детям. Облако чуть надулось, расплылось, отделяя от себя белые ватные комья. Алиса наклонила голову на бок, хихикнула — совсем мультяшно, и птицы, сорвавшись с ветки, дополнили эту абсолютно диснеевскую картину.

Розовые лаковые босоножки топтали песок под ногами. Дорогие. Мама сказала быть аккуратнее. Новые купят только через год. Алиса провела подошвой по грязной земле, прислушиваясь к тому, как скрипят босоножки. Идеально: будто шарик трут ладошкой.

Оттолкнулась ножками, и качели полетели вверх. К самому небу. Выше-выше. До во-о-он тех облаков. Качели надрывно скрипели, девочка смеялась. Отпустила от цепи руку и снова потянулась к солнцу, сомкнула пальцы — так и не достав.

Алиса привычным жестом наклонила голову вперёд, и через секунду мир превратился в смутную картинку. Качели стонали, а ветер становился сильнее. Девочка смеялась, болтая ногами. Быстрее-быстрее! Она не знала, где небо, а где земля. Где звёзды и как нужно встать, чтобы под ногами был песок. Воздух перестал быть горячим, он стал острыми иглами, что пронзали лицо.

Она испугалась, когда качели застыли — или так показалось? — на мгновение на самом верху, а затем рывком понеслись вниз. Замерла, вцепившись в цепи. Медленно мир возвращался в прежнее состояние.

Небо — вверху.

Песок — внизу.

Алиса спрыгнула с качелей и тут же поправила прелестное платье. Расправила зелёненькие рюши, отряхнула подол цвета молодой листвы. Мама всегда следила за тем, чтобы Алисонька выглядела как принцесса. Красивая, опрятная, одетая с иголочки. Лёгким движением откинула назад волосы.

Глянула вниз, на босоножки. Пыльные: мама будет ругать. Алиса почесала щёку, прикидывая, как ей скрыть эти серые пятна на глазури новой обуви. И вдруг увидела жука. Он полз рядом, шевеля длинными усиками. Она присела на корточки рядом с ним и, прищурившись, присмотрелась.

Этим взором Алиса много лет спустя будет будоражить людей и доводить их до исступления. Ведьминское око. Девочка с рыжими, как шкура лиса, волосами, её предки сгорали на кострах. Взгляд, заставляющий идти за ней, капитулировать, бесспорно, был с ней всегда — благой подарок, оставленный кем-то из прошлого.

Но жук, конечно, этого не знал. Девочка сжала в худых пальцах камень и, чуть прищурившись, как профессиональный стрелок, ударила по насекомому. Ещё раз. Била до тех пор, пока на земле не появилась коричневая кашица, с еле заметными чёрными нитями-лапками. Откинула камень в сторону и наклонилась, чтобы рассмотреть лучше. Жук был хорошим. Мёртвым и хорошим.

Алиса улыбнулась. Недовольно посмотрела на платье — испачкала. Мама прибьёт. А вообще, так ей и надо: нечего играть в новом платье. Это хорошо ещё, что в песочницу не упала, как в прошлый раз. А то было дело: новые шорты замазюкала так, что стиральная машинка не справилась. Отец тогда оставил её без сладкого, а мать целый день не разговаривала. Но Алиса не жалела. Дурачиться — это весело. Портить — тоже.

Она ещё маленькой поняла, что это у неё лучше всего получается. Мама водила Алису по кружкам и секциям, учителя хвалили, отец ухмылялся, когда смотрел на её оценки. Но это всё глупости, конечно. Во втором классе учиться на отлично любой дурак может — Алиса это прекрасно знала. А внеурочные занятия, приносящие столько радости матери, совсем не сложные. Главное делать вид, что тебе нравится, и кивать. Так все дети делают. Если маму уговорят отдать Алису в музыкальную школу, она согласится. Присмотрится к людям, принюхается к их жестам, манерам, заберёт себе, если понравится, и съест всё, что они смогут ей дать. Алиса давно заметила: люди смешные, тянутся к тем, кто похож на них.

Пожалуйста, тянитесь к Алисе.

Или не надо.

Нет, лучше не надо.

Алиса покачала головой. Наступила на раздавленного жука. Алиса сама до вас дотянется. И съест.

***

Всё, что любишь, надо уничтожить, испортить, вытравить, перелюбить. Полумёртвое, сломленное, жалкое будет тянуться к тебе, падать ниц, протягивать руки, ну, обними меня, обними. И когда эта тень человека будет твоей, то прими её и наконец-то обними.

Алиса просто знала, что её полюбить не могли. Ну никак. Кто мог полюбить её, раз даже мать не смогла? Простая материнская любовь разбилась о скалы, будет второй ребёнок, сын. Сыночек. Алиса, будешь няней. Её не любили, она не была никогда ничьей отрадой, просто случайная ошибка. Первым должен был быть мальчик, наследник, и тогда всё было бы иначе — лучше. Мать всегда так думала. И Алиса тоже, потому что мама её не любила. Это было ужасно.

Сломать, сделать своим — чтобы любили.

Во время естественного отбора выживают не самые умные и сильные и уж тем более не лучшие. Выживают лишённые жалости.

Она вернулась домой, перепрыгивая через ступеньки. Дверь в её квартиру была распахнута. Отец стоял у лестницы и курил, а мать, вывалившись наполовину из квартиры, кричала так, что соседи боялись высовываться. Вообще, на площадке был её надутый живот, а сама Анна скрывалась где-то в коридоре.

— Они совсем совесть потеряли, твари такие! Ты видел счета? Я им покажу! Суки! Совсем обожрались, твари ёба...

Заткнулась, увидев Алису. Без особого труда переменила пластинку, и тут же на лице появилась радостная мина.

— А что это ты так рано? Гуляла бы ещё.

— Ты чего ребёнка гонишь? — отец затушил окурок о перила, бросил в консервную банку, стоящую на полу. — Расскажешь, что нового в школе, Аля?

Девочка улыбнулась и протянула руки к отцу. Её крепко обняли: вначале противный запах табака, потом папа.

— Нет, я до них всё-таки доберусь, — сетовала мать, возвращаясь в квартиру, — завтра же пойду и заставлю все эти чёртовы бумажки сожрать!

Но Анна так никому и не пожаловалась. Ночью в животе заболело и по ногам потекла жидкость. Она растолкала мужа и будничным тоном объявила о том, что у неё отошли воды. Уже потом, в больнице, при виде хмурой седовласой врачихи, заорала так, что пришлось затыкать её упрёками и угрозами. «Что же вы, мамаша, так орёте? Будете голосить, мы вас усыпим». Конечно, это чистой воды развод. В роддоме орали все. У Анны был такой писклявый вопль, что никто терпеть не собирался. Врачиха потом даже не сомневалась, что Анна — педагог. Только учитель может так орать: на все лады, многострунно.

Таз был широкий — сама Анна кровь с молоком. Грудь большая, высокая, своя — тут уж говорила с гордостью. Кожа смуглая, летом загар брал сразу. Все подружки по молодости люто завидовали. Рожала она легко: как потом смеялась акушерка, мол, так можно десяток родить.

Это должен быть мальчик. Сын. Муж очень хотел. И Алисе нужен братик. Сын и родился — три кило, блондин. Взяла в руки и тут же ощутила головокружение от навалившегося счастья, дремоту — от слабости и внезапной неловкости. Что, это её? Правда — её? И теперь ей надо с ним идти домой? Чудо какое.

Анна, несмотря на всю свою долгую педагогическую деятельность, всяких нянечек и воспитателей терпеть не могла. Наверное, именно поэтому, когда была беременна первым ребёнком, неустанно молила бога, чтобы родилась девочка. Нянечка. Она её выкормит, выучит, вырастит такой прилежной, аккуратной, ладной — как с картиночки, всем на зависть. Это ещё её бабка твердила: «Роди вначале нянечку, потом — лялечку». Может, это совсем уж не по-человечьи, но Анна при всей своей дикой, почти что звериной любви к дочери последнюю конфету всегда отдавала сыну.

Пётя. Петрушка. Пётр — как апостол и царь. Для Анны он и был самым лучшим, первым, её сынишкой, отдушиной, пшеничные кудри, кожа белая, боже, какой красивый мальчик.

— Никаких садиков, — как отрезала. — Никаких! Чтобы я своего мальчика отдала этим жабам расфуфыренным? Да никогда!

И так каждый день, пока мужу не надоело и он, махнув рукой, не смирился с тем, что Анну не переспоришь. Хотя ему вообще не было никакого дела ни до весьма располневшей жены — «как так можно, Анечка, пузо как фартук висит», — ни до садика тем более. У них Алиска есть, что, зря все эти девять лет, как заведённые, муштровали её, обучая то посуду мыть, то полы до блеска, то кашу варить. Действительно, какие садики? У них Алиса с поразительно мягкими, умелыми руками и цепким, почти что соколиным взором.

— Смотри-смотри, Петька куда полез! Только бы не упал...

Зря это Анна охала, губы кусала, зря. Алиса видела всё: Петя даже шагу в сторону не мог сделать, чтобы Алиса этого не заметила и не словила его в случае чего. Да, у Алисы реакция была на уровне чемпиона и скорость спринтерская. Петя не успеет рта открыть, чтобы зареветь, как и положено всякому ребёнку, а она уже у его кроватки, держит погремушку.

Анна успокоилась — медленно, но успокоилась. Работала с чистой совестью, хвалилась, какой у неё сынуля чудесный, умненький, да, уже ходит, вы представляете. И как-то мимоходом, будто пустяк, роняла что-то про Алю. Ах да, дочка... Вот фотография, где Аля держит нашего Петю, правда красивый мальчик?

Алиса не жаловалась. А кому? Отец, души не чаявший в сыне, видел в остальных что-то совершенно лишнее, мешающее. Иногда он, по правде говоря, обещал Алисе, что сводит её куда-то, давно они не общались. Надо бы. Но никогда не исполнял то, что обещал. Никогда. То ли забывал, дел ведь много в самом-то деле, то поиграть с сыном, что рос день ото дня, было куда приятнее. Алиса и не ревновала. Не умела. Ревность — это страх потери, тревожный до боли где-то у сердца. Моё, моё, только моё. Но Алиса ещё маленькой поняла, что ничего её у неё и нет. Всё — семейное, общее. И любимые игрушки тоже общие, отдай их брату.

Так что они жили весьма хорошо, по всем традиционно-семейным ценностям просто великолепно. Душа в душу. Все четверо.

А потом к ним на балкон попал окурок.

Маленький, обслюнявленный соседом сверху, ветром заброшенный в распахнутое окно окурок. А на балконе было всё, что не поместилось в двухкомнатной квартире, всё, что жалко выбросить. Старые газеты — куда их на мусорку? Там же такие снимки чудесные и рецепты, только в старых газетах можно найти, самый лучший рецепт настоящего пирога с капустой! А кто вещи выбрасывает? Это вообще по-буржуйски! И вон тот деревянный ящик крайне важен. Очень. И как без него другие живут?

Потрёпанные книги сгорели быстро: вначале чёрной стала обложка Чехова, потом, как в очень жестоком, неуместном анекдоте — Гоголя, а дальше полыхало уже всё.

Алиса унюхала едкий дым, сидя на кухне, уговаривая Петю съесть ещё ложечку супа. Вначале подумала, что это дно кастрюли подгорело. Проверила. Нет, всё нормально. Осмотрелась.

И тут повалил дым откуда-то из комнат, густой, серый, и в глазах сразу защипало, будто внутри этого мрачного облака были спрятаны стекляшки. Схватив брата за руку, Алиса вбежала в комнату. Пламя уже лизало своим размашистым алым языком ковёр, плавно перебираясь к дивану. Потная от страха и жара ручка Пети выскользнула из её сомкнутых пальцев, и мальчик, вскрикнув, спрятался за комодом. Он всегда там скрывался, когда они играли. Всегда. А Алиса делала вид, что не знает, где он. И очень долго искала, блуждая по комнате. Сейчас она не играла, огонь сжирал всё вокруг.

— Петя, иди сюда.

Он молчал.

В школе говорили, что надо намочить марлю, держать её у лица, что надо... Много всего надо. Но где марлю взять? Где вообще она лежит? Почему так жарко? Почему так глаза болят?

— Петя!

Брат зажмурился, потряс головой, будто пытался отогнать плохой, страшный сон. Алиса бы перешла к нему, как в детской забаве — по лаве, но могла только смотреть на него, отчаянно сминая пальцами юбку. Там, на той стороне и телефон, и Петя, и вся её жизнь, которую сжирал огонь. От дивана по ковру до самого шкафа, от балконной двери до стены... Гори, гори, гори. В лёгких что-то тяжёлое, ядовитое, словно в мешок насыпали трухи и заставили носить. Трудно дышать, плечи ломит. И ничего не видно. Абсолютно ничего. Алиса пыталась рассмотреть в этом сером тумане фигуру брата, но она стала размытой.

Закрыв лицо руками, Алиса выбежала из квартиры. Не остановившись, сбежала вниз по лестнице. И бежала бы дальше, если бы, споткнувшись, не упала на асфальт перед подъездом. Так и сидела, слушая, как кричат сирены, как хлопают двери, как бегают люди в высоких сапогах.

А потом её обнимали чужие руки. Женские. Тёплые. Но чужие. Когда эти руки гладили её по голове, Алиса вдруг узрела что-то совершенно не подходящее ко всей этой картине. Рыжие длинные волосы больно перетянуты резинкой — чтобы в кашку к Пете ничего не попало; отец шепчет ей про парк, про то, что она покормит пони с рук, а потом забывает и они никуда не идут; мать, почему-то никогда не целующая её перед сном и взволнованно вопрошающая, как кушал сегодня Петруша. И ещё сотня фрагментов, таких привычных, обыденных, звоном колокола отдающихся у неё в памяти. И чем крепче обнимали её эти чужие руки, тем дальше была Алиса от той приторной, выдрессированной, прилежной девочки-нянечки.

Она обернулась, посмотрела вверх на свои окна, на затухающее пламя, и ничего не почувствовала. Ни страха, ни жалости, ни боли.

Спустя почти сутки молчаливый, с глазами, красными от слёз и злобы, отец пристроил её в дом старого друга, пока они с Анной не разберутся со всем, что случилось. (Как вообще с этим разобраться? По-мо-ги-те. Это реально?)

И уже там, лежа на узкой кровати, вдыхая аромат накрахмаленного белья, Алиса впервые увидела огромный, белый, как орхидея, замок. Такой большой, что и за день не обойдёшь, с синей покатой крышей, башенками, точно для принцессы, мрачными коридорами, подсвеченными факелами, аркообразными воротами, узорчатыми ставнями и медными решётками на окнах. Красивый замок, белый и чистый. Алиса смотрела на него и, засыпая, бросила зажженную спичку.

Гори.