Ликорис

Они поднялись на второй этаж. Комната у Вики была большой и просторной. Идеально ей подходила. Сиреневые обои с пёстрыми цветочными узорами, широкая двуспальная кровать с кучей ляпистых подушек, букет из слегка сдутых шариков уныло парил над рабочим столом, заваленным тетрадями. Белые шторы распахнуты.

— Тётя Лида не могла родить шесть лет, всё по врачам ездила, — начала Вика, стоило двери закрыться. Атмосфера полумрака в комнате явно располагала к историям. Так начинались былины у костра, когда замолкала гитара и раскрывала рот самая говорливая и начитанная девочка. — А потом оказалось, что проблема в её сожителе. Отец ей тогда сразу сказал: если хочешь ребёнка, гони этого мужика ко всем чертям и ищи нормального, что... хм... и ребёнка сделает, и о ней позаботится.

Софи плюхнулась на кровать, ощущая, как все эти съеденные салаты, сыры, паштеты плотно скрутились в её желудке.

— И что в итоге?

— Как видишь, выгнала. Тётя у меня, конечно, сильная женщина. Ты не смотри, что она выглядит так свежо, ей уже очень далеко за тридцать. Муж у неё отличный. Серьёзно, такого ещё поискать надо. Он очень красивый, жаль, ты его не увидела. Он сейчас в Новосибирске работает. А Виола... эта та чёрненькая, у неё ещё платье было в пол...

София слушала про бесконечные родственные связи, запутанные хуже, чем нити в паутине, когда задеваешь её метлой. Чувствовала себя соответствующе: вот ты убрал случайно паутину, а куда страшненький с волосатыми лапками делся-то?

У неё ничего подобного не было никогда. Ни тёть, готовых вваливаться в тёплый дом, звонить, теребя провод старого советского телефона, изливая в трубку душу. Никто не покупал ей платьишки, не привозил их из Греции, Штатов, Израиля, не просил улыбнуться на фотографиях или распустить волосы. «Ну, пожалуйста, тебе так идёт, я так люблю твои длинные волосы, и не хмурься, милая».

Софи жила в вакууме, куда вообще не допускался никто. Пару раз — и это не в год, а в пятилетку — приваливала родня, которая была даже не далёкой, а космически инородной. Даже не единая кровь, а так — настойка. Лица, не найденные и на фотоснимках в старых альбомах.

Бабушка эти альбомы обожала. Сажала маленькую Софи, раскрывала пахнущий пылью альбом и тыкала пальцами в пожелтевшие снимки. Лица отчего-то всегда были одинаковыми: знакомые губы — как у девочки в отражении, как у мамочки, волнистые волосы — чаще всего светлые, глубоко посаженные глаза. Палитра предков, имена, складывающиеся в словесную кашу в голове маленькой девочки, должны были выливаться во что-то тёплое и счастливое. Ну, как у Вики — большая крепкая семья. Десятки ласковых рук, что в любой момент помогут, приласкают, накормят. Но нет. Ничего даже близкого. Мужская линия заглохла и вместе с этим задохла ещё на первых страницах альбома. Будто в их семье выживали самые сильные, приспособленные и терпеливые — женщины, то есть.

Прадед умер во время войны. Но даже тут у Софи не нашлось эффектной истории, которой можно было бы вышибить слезу у особо впечатлительных барышень на уроке истории в канун девятого мая. Умер он, упав с лошади. С чужой — украл, вот и тотчас расплатился. Умер, правда, не сразу. Ещё месяц полежал дома, пока в небесной канцелярии, занятой другими, более важными смертями, не решилось наконец его дело. Утром его жена — Софьина прабабка, женщина весьма и весьма строгого нрава, — проснулась и увидела его мёртвым. Особого горя, как рассказывала она своей дочери, не испытала. Она была действительно очень строгой, и в семье до сих пор удивлялись, отчего она сама его не задушила втихомолку.

Сбагрив дочку замуж, она ушла в монастырь. Потому что, во-первых, была приличной, верующей и сердечной. А во-вторых, помирать — так с молитвами. Софьин дед попал в лучший мир раньше своей тещи, которая, несмотря на все свои мольбы, тошнотворно муторную жизнь, до сих пор жива. Софи узнала об этом случайно. Прабабка была их семейным, личным Кентервильским привидением. Таинственная монахиня, не написавшая ни записочки, — образ, которым можно было пугать меланхоличных романтиков. Бабушка как-то сказала, что её мать сама плюнула на всё это, всю греховную реальность и уплыла своим тучным телом в мир ладана и песнопений. Софи, честно говоря, было плевать. Её семья сузилась до мамы и бабушки. Навсегда.

Да, мужчины в семье умирали быстро и даже не навредили стройному женскому ряду имён, блеклых фотоснимков. У бабушки были сёстры, у них свои дочери, внучки, крестницы. Цепная реакция. Софи была самой старшей из младшеньких. Самая взрослая внучка. Ни одной телеграммы в день её рождения, никаких посылок — даже подушки с сервизом, которые стоило бы хранить до свадьбы, как приданое, до неё не дошло. Редко кто-то звонил, спрашивал елейным голоском, как её дела, — так, словно знали о ней хоть что-то, — а потом просили к телефону бабушку. София отвечала редко, чаще молча отдавала трубку. На самом деле, ей было страшно: у незнакомых голосов, напоминающих кисель, были хозяева — чужие люди, изредка встречающиеся в альбоме, но никогда не представшие перед ней вживую. Люди бесконечно лживые и далёкие. С такими лучше не связываться. Они, впрочем, связываться и не желали, считая, что долги близкой родни и крепкого единокровия отдавали звонками.

Слушая беглую речь Вики о забавных приключениях её семьи, перемешанную смехом и «не, ну представляешь, мы, когда его увидели тогда, так смеялись...», Софи всячески пыталась проникнуться. Не получалось. Вообще. Проще было понять истории о путешествии на Марс.

А Вика, откинувшись на спинку кресла, продолжала:

–...На прошлый Новый год мне подарили свитер. А его связала двоюродная бабушка из Воронежа, и ты бы знала, какой он мягкий... Ну так вот, такой же свитер был у моего дяди. Слышала бы ты, как смеялась Лидка, когда увидела нас в одинаковых...

София кивала, чувствуя себя на лекции какого-то очень сложного и мучительно унылого предмета. Истории были одна проще другой, но Вика каждый раз делала глубокий вдох, будто готовилась к словесному марш-броску. За какие-то полчаса Софи узнала про всех — она очень на это надеялась — родственников, об их странных причудах и совместных праздниках. И ей было не то что бы скучно. Завидно. Будто у кого-то каждый день был её желанный, но так и никогда не распробованный торт.

— А-а-а-а! — простонала Вика, потягиваясь, — ты есть-то ещё будешь?

— Да-да, конечно.

Софи растерянно поковырялась вилкой в фасолевом салате. Из зала донёсся смех и, ударившись, зазвенели бокалы.

— Ой, — опомнилась Вика, вскакивая с места. — У меня кое-что есть для тебя, погоди секунду, я быстро сбегаю к машине.

Она вытащила из шкафа шёрстяной кардиган, накинув его на плечи, скрылась за дверью. А через секунду — очень быстро — замок снова щёлкнул.

— Ты, что, бежа... — Софи подняла глаза и умолкла. В дверях стояла Светлана, державшись одной рукой за стену, а другой опираясь на трость. — Здрасте.

— Могу войти?

Софи встала, засуетилась, спешно отодвигая стул. Светлана подождала несколько секунд, прислушиваясь к возне, а затем прошла в комнату и села на диван. На юбке из коричневого атласа образовались изящные складки.

— Вика вышла.

— Я знаю.

Смущённо помяв подол платья, София прошептала:

— С Новым годом.

— А, — женщина улыбнулась, — и тебя.

— Спасибо, что пригласили...

— Счастья тебе, здоровья...

–...Мы дома обычно не отмечаем...

–...Чтобы Новый год принёс тебе хороших друзей...

–...Мне даже неловко.

— Соня, — она вскинула вверх руку, — подойти ко мне.

Пальцы у Светланы тёплые. Они плавно касались кожи, выписывая по ней необычный танец. София опустила глаза, прислушиваясь к своему размеренному дыханию. В полумраке комнаты переливалась гирлянда, обрамляющая окно, и огоньки отражались на атласе юбки Светланы.

— О чём это я? Ах да, друзей тебе хороших и счастья.

— Спасибо, — выдохнула Софи.

— Ты не смотришь на меня, — констатировала Светлана, и её пальцы замерли. — Я чувствую.

— Здесь темно.

— Мне всегда темно.

— Простите.

— А я даже немного завидую тебе, — мягко улыбнулась Светлана, скрестив руки на груди, — особенно твоим глазам.

* * *

На ней было простенькое платье цвета топленого молока и чёрные туфли-лодочки, в ушах — аккуратные серьги из агата, волосы собраны на затылке. Софи хорошо рассмотрела эту женщину, стоящую в нескольких метрах от неё, потому что, стоило ей войти в холл, девушка сразу поняла: они отличаются от остальных. Женщина была невысокого роста, бледная — снег выглядит темнее, всё время молчала и не отпускала руку своего спутника. Но в ней присутствовало нечто притягательное, естественное: так можно зачарованно наблюдать за опавшим листом, видя в его желтизне, увядшей красоте и всём омертвении истинную гармонию природы. Женщина, несмотря на неброскость внешнюю, мрачное лицо и некую отрешённость, создавала впечатление весьма располагающей и приятной особы.

Софи долго не решалась к ней подойти. Дело было даже не в природной застенчивости, а в непроницаемом лице незнакомки. Оно выглядело буквально литой маской. Женщина не разговаривала с мужчиной, что ни на миг не отходил от неё, не садилась на приставленные к стене стулья, не поправляла выбившуюся из причёски прядь. Она окаменела. Если бы не вид её вздымающейся от дыхания груди, это была бы уже не метафора. Софи никогда раньше не видела эту женщину, но была готова поклясться: у них есть та общая линия, которая делает их родными. Ни её бабушка, ни этот мужчина никогда не смогут стать ближе, чем они друг для друга. Софи это понимала с безукоризненной ясностью, но подойти к женщине не могла.

Мужчина сделал шаг первым. Он просто повернулся к своей спутнице, что-то шепнул ей на ухо, а затем волевым шагом направился к Софи.

— Доброе утро, — сказал он. — Я могу с вами поговорить?

— Да, конечно.

— Хорошо, — кажется, он искренне обрадовался её согласию. — Меня зовут Григорий, можно без отчества.

— София.

— Сказал бы, что рад знакомству, но сами понимаете.

— Да.

— Моя супруга просила найти вас и сказать, что вы молодец. На самом деле, она была готова сказать вам это лично, но сейчас она слишком взволнованна.

— Молодец? — София растерянно покачала головой. — Я? Глупость какая.

— От знакомого в прокуратуре я знаю практически обо всём, — понизив голос, начал Григорий. — И то, как они искали этого ублюдка, и его перемещения — если судить по жертвам, и главное — как вы его остановили. Поразительно.

— Я этого не делала. Все знают, что мимо проходили люди и...

— Но вы сыграли в этом ключевую роль.

София молча кивнула. Бросила взгляд на женщину, пытаясь уловить хотя бы отзвук жизни, но нашла только высохшую траву и безмятежность.

— Она — первая?

— Увы.

Женщина, словно услышав их, вскинула голову, и на чёрных стёклах её очков сверкнули блики.

— Мне жаль.

— И мне тоже.

Вдруг почувствовав странное желание, София, откинув сомнения, стремительно двинулась к женщине.

— Меня зовут Софи, — она пыталась не смотреть на своё отражение в очках. — Простите меня.

Резко вскинутая вверх рука замерла возле лица, женщина вздрогнула и коснулась пальцами подбородка Софии.

— Ты не старше моей дочери, — голос у неё был тихий, — совсем ребёнок.

Она провела пальцами по лицу Софи, бесстрастно изучив его, будто девушка была предметом интерьера.

— И за что мне тебя прощать? — даже усмехнулась, продемонстрировав широкую щель между зубами.

— Я опоздала, — ничего глупее Софи в жизни не говорила и ничего более верного — тоже.

— Для меня — да.

— Я могла бы стать...

— Кем? — женщина слегка наклонилась, — кем, София? Слепой, как я?

— Да.

— Тебе повезло.

Дверь хлопнула, и в коридор вышел мужчина в форменной одежде. Он распорядился занять места на стульях и ждать, когда их вызовут в зал. Было душно и пахло духами. Софи села рядом с Григорием и его женой. Вытирала лицо, которое покрылось испариной из-за жары и волнения. Григорий встал, налил Светлане и ей воды из стоящего в углу кулера. Сердечно поблагодарив его, Софи едва притронулась к прохладной воде, как вдруг ощутила сильное головокружение. Стакан задвоился, перед глазами пошли хаотичные круги. Она зажмурилась, тряхнула головой.

— Вам дурно? — к ней подошла девушка-секретарь, проходящая по коридору и случайно заметившая, как Софи, откинув голову назад, тяжело дышит. — Позвать врача?

— Нет, я в порядке, — София медленно встала, взмахнув рукой — странный пируэт, заставивший секретаря и Григория напрячься, — в полном поряд...

Не договорила. Ноги не послушались, сошлись каким-то крестиком или иксом, разъехались, и Софи упала в обморок.

Очнулась в туалетной комнате, где её умывали холодной водой, приводя в чувство. Открыв глаза, увидела секретаря, нервно щёлкающую кнопки телефона.

— Не надо «скорую», — одними губами выговорила девушка, судорожно вздыхая.

— Уверена? Родителям, может, позвонить?

— Нет, не стоит. Моя мать слишком далеко, чтобы явиться по первому зову. Да и не так уж обеспокоена моей персоной.

Врач и секретарь переглянулись. Последняя, пожав плечами, выпорхнула из комнаты, решив, что с этим покончено, а у неё впереди ещё так много работы.

— Жара нет, — констатировал врач, — ты сегодня ела хоть?

— Разумеется.

— Переволновалась, значит.

— Ох, с чего бы? Или вы думаете, что процесс над этой тварью меня хотя бы немного волнует?

Он внимательно посмотрел на неё, что-то прикинул и сдержанно кивнул. Посоветовал пропить витамины и не пренебрегать водой. Оставил её одну, мысленно упрекая чересчур суматошную секретаршу за то, что вызвала его. Девчонка не стоила потраченного на себя внимания. Здесь часто в обморок падают, ничего нового.

Девушка приподнялась, посмотрела на себя в зеркало. Умылась ещё раз, смывая остатки лёгкого макияжа. Вытащила из ушей серьги. Расчесала волосы, собрала их в высокий хвост. Покрутившись, оправила края строгого пиджака, застегнула рубашку под самое горло.

В туалетную комнату вошла женщина — просто одетая, усталая, с жёлтыми мешками под глазами. Она плакала. Дрожащими руками отматывала бумажные полотенца, пытаясь вытереть глаза, но ничего не получалось. Засуетилась, полезла в сумку в поисках салфеток, но не нашла. Уронила сумку на влажный пол. Всплеснув руками — «господи, ну почему, почему я такая растяпа?» — села на колени. Слезы застилали ей глаза, и попытки собрать всё, что вывалилось из сумки, оказывались провальными.

— Вы же видите, что не одна здесь. Почему бы не попросить помощи.

Женщина часто-часто заморгала. Подняла голову. Лицо у неё оказалось совсем болезненным, с таких надо изображения мучеников писать.

— А, я вас не заметила, — промямлила она. — Очки забыла, а тут ещё реву с самого утра. Мне ведь даже не разрешили поговорить с ним...

И она снова заплакала. Опустила голову к самому полу, скрутилась в молитвенной позе.

— Только не ревите снова.

— Простите, я просто устала. Мы же как перед эшафотом, ей-богу. А что дальше-то будет? Господи, что? Я же всего лишь хотела хорошую семью, чтобы сыночек был счастлив и люди ничего не говорили про нас...

— Меня это не волнует. Итак, вам помочь? А то я сейчас уйду.

— Да-да, прошу вас.

Когда она наклонилась, чтобы поднять укатившиеся мелкие вещицы, женщина вдруг ахнула и прижала ладони к губам.

— Это вы... вы! Мне рассказывали о вас, я даже, о матерь божья, видела ваши фотографии. Пожалуйста, простите, — и упала на колени снова, на этот раз вымаливая прощение не у бога, которому плакала столько лет, а у одной девушки, стоящей напротив. — Простите. Он... он не нарочно.

— Да прекратите. Не собираюсь я смотреть на ваши причитания. Успокойтесь наконец.

Женщина суетно закивала. Хорошо, хорошо, она так больше не будет. Даже смогла подняться, кое-как отряхнулась. В глазах щипало из-за слёз, а в груди — уж точно где душа — болело.

— Вас же Софья зовут? Мне просто очень, очень надо знать.

— Софья? — девушка попробовала имя на вкус, задумчиво облизнув губу. — Это действительно моё имя?

***

В доме хлопнула дверь и прозвенел счастливый голос Вики, но ни её мать, ни София не расслышали. Оглушающая аура, воцарившаяся в комнате, закрыла их от всего, что происходило вокруг. Софи не могла смотреть на Светлану, но она прекрасно знала, что женщина ощущает её волнение и неспособность поднимать взгляд. За это ей было особенно стыдно.

— Ах, я бываю груба и бестактна, прости меня. Посуди сама: я разваливаюсь в этом доме, разыгрывая роль достойной хозяйки, хотя всем очевидно, что я жалкое посмешище.

— Это не так.

— Будешь спорить со мной, София? Ты очень похожа на Вику. Очень. Я заметила это сразу. И я рада, что она нашла тебя. Но я совру, если скажу, что никогда не представляла... — она постучала пальцами по подлокотнику дивана, — ну, хватит. Довольно. Я уже достаточно наговорила. Прости. Кажется, перебрала вина, не могу устоять перед «Божоле», и Вика это прекрасно знает.

— Вы хотели сказать, что представляли, что это я оказываюсь одной из первых его жертв?

— Нет, что ты! Я просто...

— Я понимаю вас.

— София...

— Не волнуйтесь. Я тоже думала об этом. Может быть, так было бы даже лучше, — Софи не смогла подавить грусть в голосе, — если бы мы поменялись местами.

— И сейчас я бы смогла видеть, — прошептала Светлана, — ну, а ты...

— Очевидно, была бы мертва.

— Думаешь, я бы согласилась поменяться с тобой?

— Пожалуйста, не спрашивайте о таком.

— Хорошо. Но мы обе думаем про это. Всегда. И если есть вещи, о которых нельзя не думать, то это одна из них.

Светлана хотела сказать что-то ещё и даже, облизнув пересохшие губы, открыла рот, но в комнату вошла Вика, отряхиваясь от снега. Посмотрела на мать, дёрнула головой так, словно ворот кофты неожиданно стал тугим.

— Привет, мам.

— О, моя принцесса пришла. Я тут немного поболтала с Софи, надеюсь, ты не против, что я похитила твою подругу.

— Нет.

— Я уже ухожу, — она ещё раз улыбнулась, повернувшись к Софии, будто чувствовала, что та сидит с непроницаемым лицом. Встала, поправив чёрные очки. — И как вам оливье? Не пересолила?

— Нет, всё чудесно, — спешно проговорила Вика, — я уже две пиалки умяла.

— Вот и отлично. Ешь, сколько хочешь, там полный холодильник еды. И, Вик, положи мои серьги на место, сегодня хотела их надеть, но не нашла в шкатулке.

— Чего она хотела?

— Будто ты не знаешь.

— Знала бы, не спрашивала.

— Пожелала мне счастья и здоровья.

— И всё?

— Да. И всё.

В коридоре ещё звучали тихие удары трости о деревянный пол — будто тиканье старых часов, напоминающих о жестокости времени. Откинув чёлку со лба, Вика прижалась спиной к двери. Слышала, как удалялись материнские шаги. Всё дальше и дальше, чтобы потом остановиться.

Где-то у праздничного стола всё замерло, как на старой фотоплёнке, и густая пена шампанского, сползая вниз по склонённой над бокалом бутылке, капнула на скатерть. Лидка ойкнула, немедля положив на каплю салфетку, и вытерла досадное недоразумение. Трость, ударившись о край стула, застыла посреди молчания. Григорий поднял бутылку и посмотрел на жену. Все смотрели на неё. Она — ни на кого.

Светлана опустила узкую ладонь, скованную множеством колец и браслетов, на стол. Села. Перед ней замаячили руки, тарелки, зазвенели, перестукиваясь, приборы. Она заправила прядь за ухо, случайно задев круглую золотую серьгу. Вздохнула.

— Гриш, у меня, кажется, серёжка расстегнулась. Посмотри.

Тёплые пальцы коснулись её щеки — простая ласка, от которой стальной цепью перетянуло всё тело. Светлана, закусив губу, упёрлась руками в деревяшку стула — «секунда, чтобы поправить серьгу, что же ты там делаешь, ну что?!» Широкая, как листья клёна, ладонь опустилась ей на шею, щекотно задев мягкие локоны.

— Не волнуйся, я застегнул, всё в порядке.

— Спасибо.

Она придвинулась ближе к столу, плотно сомкнула губы, искренне надеясь, что дрожь и блуждающую усмешку никто не приметил. Нет, нет во времени ничего целительного. Свою вопиющую ничтожность время доказывало Светлане каждый раз, когда муж прикасался к ней. Ничего не менялось: что тогда — несколько лет назад — боль, сковывающая тело, и сплошной страх, что сейчас — даже страха стало больше.

Она была уродлива. Не простой изъян на теле, не белый шрам, который можно было бы замазать тональником, купленным хотя бы за сорок рублей в киоске на рынке. Нет, это было уродство, заставляющее молчать, притупив взор, избегать определенных тем, скрипеть зубами, надеясь на то, что она уйдёт. Светлана не уходила. Не могла позволить себе такую роскошь. Она любила слушать учащённое дыхание людей, их жалостливое блеяние, извинения — ничтожные попытки делать вид, что это совершенно не волнует. Это, в смысле, уродство.

Это — выколотые глаза.

Можно снисходительно игнорировать слепоту, позволяя инвалиду чувствовать себя полноценно. Иллюзия человечности, гуманитарная блевотина, растёртая по чёрным очкам. Шрифт Брайля под стеклом.

Описывать цвета, начиная с чёрного. Чёрный приходит ночью. Светлана смотрела передачу, в которой известный доктор, глотая окончания и выплёвывая глупые изречения, вещал: «Чёрный — это бархатный цвет, если вы хотите рассказать слепому человеку об этом, то просто поделитесь с ним своими ассоциациями». Хоть бы он сдох этот доктор. Бархат — это вечернее платье в пол, это шторы в театре, которые можно заметить, поднявшись вверх по мраморной лестнице, взволнованно сжимая билеты на сеанс, это обивка на скамье в музее — причуда девятнадцатого века, на которой так удобно было сидеть, когда Григорий, склонившись, целовал её распущенные волосы. Бархат — это прекрасно. Чёрный — всё, что у неё есть.

Красный — злость и страсть. Бушующие чувства, ведьмино варево. Котелок дребезжит на открытом огне. Красный: сильные руки держат её за плечи, губы целуют в шею — смешно и щекотно, пальцы дёргают молнию, и та покорно распахивается, демонстрируя молочную кожу и острые выпирающие лопатки. Красный — это любовь, всегда любовь.

Но когда цвета больше не различимы и дверь хлопает так, что книги, стоящие на полке, валятся одна на другую с грохотом, точно плиты могильные, красный исчезает.

Чёрный — всё, что у неё есть.

Слепым от рождения ещё можно рассказать словами о том, как прекрасен голубой, нежен розовый и как зелено вокруг, когда уходит белый снег. Светлане не повезло. Дважды. Она могла видеть тридцать семь лет. Самое простое, то, чего позже ей так не хватало: блики солнца в кружевных кронах деревьев, мерцание экрана ноутбука в темноте комнаты и буквы на нём, небо, затянутое тучами, морщинистые полотна с цветами. А ещё — тут Светлана запрещала себе даже вспоминать, даже тихонечко подглядывать в закоулок памяти: желтоватые, точно на солнце выгорели, волосы её дочери, маленький рот, полный белых, острых зубов, глаза, окружённые густыми ресницами. Малиновое платье, джинсы с одуванчиком, синяя футболка... Она покупала всё, что видела в магазине и хотя бы могла вообразить на Вике. Покупала — время прошедшее. Видела — время прошедшее. Прошедшее завершённое.

Светлана не просила о жалости или о чем-то подобном. Даже малейший намёк на интонационное сочувствие она воспринимала в штыки. Разница между «есть» и «было» — куда меньше, чем между «есть» и «хочешь — поплачь». Проще сидеть в углу, раскачиваться, чувствовать, как всё уходит, чтобы никогда больше не вернуться. И всякий, кто участливо клал ей руку на плечо, предлагая во славу собственной эмпатии пореветь вдоволь у него на груди, был послан в хуёвые дали.

Устраивать из человека одновременно платочек и жилеточку — какая дикость. Выплёскивать поток своих соплей, жевать слова, глотая густые слюни. Она что, сумасшедшая? Семнадцать лет, прошедшие рядом с картинами, так и не законченная диссертация про наследие романтизма в работах Моро — она так и не смогла доработать, доделать, досмотреть, всё откладывала на потом. Плакать непозволительно. Плакать больше нельзя.

Существует расхожее мнение, что слёзы уничтожают бактерии и улучшают зрение. Для Светланы это было любимым чёрным анекдотом. Любимая шутка на поминках. Иногда она, зажав рот ладонями, опускалась на колени и смеялась. Долго, надрывно, как будто в последний раз.

— Ты так с ума сойдёшь, — уходя, бросала Григорию его мать. Она приходила раз в неделю, чтобы проверить, все ли живы, и, наверное, жутко расстраивалась, когда хоронить было некого. Она бы с удовольствием нашла бы для сына другую жену. Полноценную.

Они — его родня, бесконечные потоки братьев и сестёр, — играли здесь комичную пьеску. Тискали Вику ещё больше, чем прежде, радовали подарками, заглядывали в гости. Извечные истерии, что закатывала Светлана из-за своих психологических проблем, сменились на простую тьму, что накрыла её с головой. Она больше не кричала. Не могла кричать. Бродила по комнате призраком отца Гамлета, ломала руки, выла загнанным зверем. А в это время хор нестройных голосов тянулся к её дочери, чтобы в очередной раз отвлечь, позаботиться, выманить на свет.

«Это мой ребёнок, твари, мой!» — думала Светлана и пыталась выйти из комнаты, но снова и снова натыкалась на стену. Если бы Смерть пришла к ней в то время, то она бы предложила ей чашечку чая.

Светлана впивалась зубами в край одеяла и тянула его, как псина тянет брошенный сдутый резиновый мяч. Кричать не в голос, только не в голос. Григорий молчал, стоя в дверях. Она никогда не знала — да и не узнает, но, когда вместо крика был сдавленный утробный вой, ему казалось, что где-то очень далеко стращно громко бились тарелки.

Через год, когда пришло какое-никакое смирение, она попросила его убрать все картины. Даже слепая, знала, что где висит, криво или нет. Всё должно было быть снято и немедленно убрано в чулан. В темноту. Потом они переехали в новый дом и туда не взяли ничего, что стоило бы особого внимания. Простые грани, мягкая мебель, если красивая посуда — то рисунок выпуклый. Светлана впервые спросила про цвета. Вика сказала, что почти всё чёрное. Это было прекрасно.

***

Софи, скинув одежду, забралась под ватное одеяло и прижалась к холодной стене. Протянутый свёрток задвигался вверх-вниз, а Вика, хихикая, сказала:

— Бери, или я себе оставлю.

Бумага была в мелкий рисунок — в звёздочку, красиво переливалась и волнующе шелестела в руках. Софи развязала ленточку, убрала упаковку. «Гротекси и арабески».

— Ты же не читала? — с надеждой в голосе поинтересовалась Вика. — Знаю же, что для тебя это лучший подарок, но с выбором дело обстояло сложновато. Отец меня был готов придушить, я слишком долго торчала в магазине, пока он мёрз в машине.

— Нет, — глаза восхищённо изучали идеальный корешок книги. — Скажу больше: я даже не знаю сюжет. Хотя, — она быстро пролистнула, — это же сборник рассказов?

— Вышедший впервые в 1839 году, — сообщила Вика, внутренне радуясь, что, во-первых, подарок пришёлся по душе, а во-вторых, уж больно редко она знала что-то, о чём не знала Софи. — По достаточно мрачен, и речь не изобилует прилагательными.

— Уверена, мне понравится.

Софи натянула одеяло до самого рта, сонно зевнув.

— С Новым годом.

Склонившись, Вика потрепала её по густым жёстким волосам.

— И тебя, милая.

Совсем забыла Софи о лежащем в рюкзачке телефоне. Звук был выключен, и пришедшая пару часов назад смска молчаливо ожидала своей участи.

«Какого чёрта ты не отвечаешь на мои звонки, а?»