Ликорис

Мартина молчала.

В полной тишине они прошли дальше по бульвару, она сделала ещё несколько снимков, Дима успел выкурить сигарету. Мартина ничего не сказала, даже когда впереди в сиянии фонарей и звёзд показались лошади, венчающие Бранденбургские ворота.

Смотрящая на восток колесница, запряженная четвёркой лошадей, прежде принадлежала богине мира, державшей в руках оливковую ветвь. Но квадрига была увезена Наполеоном как трофей во Францию. Теперь же колесницей правит отважная Виктория – богиня победы. Оливковую ветвь заменили Железным крестом работы Шинкеля в знак триумфа над Бонапартом.

Бранденбургские ворота на протяжении веков были знаковым объектом в жизни Европы: через них маршировали контрреволюционеры, объявляя появление Германской республики, а затем эсесовцы, вооружившись факелами, приветствовали приход к власти Адольфа Гитлера.

 После Второй мировой войны двадцать восемь лет ворота символизировали разделение Германии.

Нет сомнения, есть в подобных местах особая магия. Заключённая даже не в монументальности и величии, а в сакральности мест. Ожившая картинка из учебника истории, кадр из кинофильма, в который ты случайно попал. Ощущение полного потрясения и собственной никчёмности. Каменные вехи истории, пережившие своих властелинов.

 Дима растерянно смотрел на ворота, сжимая и разжимая кулаки. Его охватила паника от простого осознания места и времени. Всего прошлого и будущего. Старая квартира в панельном доме, запах маминой стряпни, затем – мрачные стены отделения полиции, его фамилия в газетах. И снова – мама, ласковые руки в мозолях. Гулкий звук земли, падающей на крышку гроба. Дима услышал его где-то совсем рядом и так отчётливо, что вздрогнул.

Но вот он здесь – не сказать, что в порядке, но живой. Целый и даже не побитый. Отец гниёт в тюрьме. Мать – в земле. Бог остаётся вопросом. Газеты сожжены. А Дима здесь. В нём сто граммов алкоголя и много колы. В воздухе пахнет сладостями и морозом. Сегодня Рождество.

Дима провёл рукой по щеке, чувствуя, как глаза стали влажными, и усмехнулся. Принять себя жертвой просто, найти силы подняться и осознать собственное счастье куда сложнее. Он топил себя в чужой вине, искал оправдания всем глупостям, только бы не начать жить счастливо. Пережив горе, Дима заперся в личном склепе, запретив себе даже думать о возможном счастье. Это было удобно. Он словно лежал среди леса, раскинув руки, а мох становился родным и мягким. В горе – просто и комфортно, как в комнате, в которой всё на своих местах. В радости – неловко, суетно, всегда боишься упустить важный момент, проморгать его. Дима несколько лет рвал себя на части, пожирая изнутри, лишая даже намёка на счастья. Просто потому, что считал себя недостойным. И ничего вокруг не видел: ни красоты мира, ни секунд мимолётной радости, ни-че-го. Одно сплошное страдание.

Запирал ящики, полные желаний и воспоминаний, на замок. Выбрасывал ключ. Но сознание не слушалось его. Ящики раскрывались сами собой. Дима в панике закрывал их снова, латал сам себя. И не получалось.*

Он упустил так много времени, потерял сам себя, отказался от любви, чтобы... что? И Дима рассмеялся. Прохожие поглядывали на него, ускоряя шаг, но в их взгляде не было ничего осуждающего. Праздник же.   

Пока Дима стоял, поражённый открывшимся видом ворот, Мартина успела забежать в небольшое кафе и купить там глинтвейна. Обхватив стакан руками, она, охая и фыркая от жара, подбежала к Диме. 

– Яблок там нет, извини. Но мы сейчас найдём их. На Рождество всегда много яблок в карамели, – она сложила губы трубочкой и подула на горячее вино. – Будешь?

– Нет, спасибо.

– Ах да, ты не пьёшь. Не думай, что я виню тебя или ругаю... просто твоя история... она...

– Выбивает из колеи?

– Да. Я и не думала, что всё так запущенно.

– Никто не думает. Я сам каждый раз удивляюсь.

– Многие немцы, – сказала Мартина, прижимая пластиковый стакан к губам, – отправляют деньги в еврейские фонды, ощущая вину за холокост. Хотя это поколение не имеет никакого отношения к тому, что было. Они же не должны нести крест своих предков, верно? – она сделала пару глотков. – Твоё чувство в некотором роде схоже с их. Хочется проникнуться чувством вины – поезжай в Аушвиц. Я была там, точнее, жила рядом. Сейчас модно возить туда экскурсии. Вот только ты же сам понимаешь, что всё это не показывает и двух процентов ужаса. С тем же успехом можно посетить Шёнбрунн, а потом говорить, что проникся жизнью Сиси. Твои страдания, прости уж, показательны. Ты бы давно перестал грызть себя, если бы захотел.

 Дима чуть слышно усмехнулся.

– Я что-то не так сказала?

– Ты напомнила мне одну знакомую еврейку.

– Чем же?

– Не знаю, – он пожал плечами. – Ты заговорила о евреях.

– И ты вспомнил о ней? Ну дела.

– Я вспоминаю о ней почти всё время, – признался Дима, стараясь не смотреть на девушку.

– И почему же ты не с ней?

Он побрёл вперёд, пиная ногами снег и смотря на то, как кружат снежинки в свете фонарей. «Почему? Ну. Просто. Я не могу быть с ней, потому что она... чёрт, это неправильно. Быть с ней нельзя. Я не заслуживаю. Это неправильно». Сам не заметил, как упёрся в бордюр и застыл на месте.

– У неё есть другой?

Мартина сжала опустевший стакан и теперь вглядывалась в лицо Димы сверкающими от спиртуоз глазами.

– Я не знаю.

– Она не любит тебя?

– Чёрт, – едва не вскрикнул Дима, резко повернувшись, – мы любили друг друга, но есть вещи, которые нельзя решить, просто сказав «я люблю тебя». Я не мог позволить ей быть со мной. Не мог!

– Полагаю, из-за того, что творил твой папа.

– Нет, – он закрыл глаза. – Вдруг я тоже виноват? По-настоящему. Плоть от плоти.

– Ох, ты же был подростком. Мне двадцать шесть, и я не могу точно сказать, как бы поступила на твоём месте. Я понимаю, что, пережив весь этот ужас, ты считаешь себя виноватым в нём, но, Дима, хватит мучить себя. Ты же не живёшь, а наказываешь себя.

– В этом и суть, – горько улыбнулся, – даже умереть проще.

– Это ужасно.

Он замер, когда её руки обхватили его за талию, а лбом она уткнулась ему в спину. Девушка сплела пальцы у него на животе, крепче обняв.

– Ты хоть раз любил так, чтобы дышать становилось нечем?

– Не любил, – быстро ответил Дима, – но задыхался часто.

– Я не хочу, чтобы ты страдал. Ты хороший.

– Моя хорошесть вернёт зрение всем этим женщинам?

Мартина промолчала, и Дима услышал, что она плачет.

– Но всё же ты спас меня.

Мартина отошла в сторону и засунула замёршие руки в карманы. Зевнула.

– Что ты будешь делать завтра?

Дима отряхнул ботинки от снега и удивлённо взглянул на девушку.

– Хочу... это нормально, что я хочу побыть дома с бабушкой, а потом вывести её погулять, или я выгляжу как маленький мальчик?

– Нет, ни капли. Это чудесно. Просто я хотела предложить тебе встретиться. Зайдёшь к нам в бар?

– Извини, Мартина. Думаю, это наша последняя встреча. Мне надо возвращаться домой, а ты... – он обнял её, – будь осторожна, ладно? – его губы почти касались мочки уха. – И не попадай в неприятности.

– Я рада, что провела это время с тобой. И я помню о своём обещании рассказать тебе про тот вечер.

Дима задумчиво почесал щёку и медленно качнул головой.

– Кажется, мой эмоциональный фон лопнет, если я ещё что-то переживу сегодня: слишком долго молчал, и, прости, совершенно не готов узнавать новое.

– Боишься, что система перегрузится?

– Да.

Мартина прижала палец к губам и, немного подумав, достала из сумки блокнот. Вырвала лист, черкнула по нему ручкой.

– Это мой адрес на «Фейсбуке». Постараюсь написать тебе всё, как только смогу.

Дима кивнул, спрятал записку в карман.

Накинув на голову капюшон и ещё раз улыбнувшись, Мартина зашагала прочь, снова исчезая в ночном воздухе. Но в этот раз она остановилась.

– Хочешь со мной переспать? – спросила она достаточно громко, чтобы девочки-подростки, идущие мимо, захихикали, спрятав лица в поднятые шарфы.

– Да.

– Но мы не станем?

– Заниматься сексом на Рождество... есть ли такой пункт в заповедях?

– Думаю, затерялся между «не укради» и «не убий».

Мартина засмеялась. А через несколько секунд ушла. И стало так, будто её никогда и не было.

                                                                        ***

Сапоги после долгого пути по заснеженной дороге промокли, и на носках образовалось тёмное пятно. Расстроено осмотрев обувь, София потыкала пальцами в шов, проходивший между подошвой и верхом. Сшито хорошо, сапоги качественные, но, кажется, вода и туда попала. Она опустила ногу и тут же услышала, как жалостливо хлюпнул носок.

– Я дам тебе тёплые носки, – пообещала Вика, наблюдая за действиями подруги. – А сапоги пока поставим у батареи.

Софи потрясла ногой, отряхивая с обуви снег.

– Жалко просто.

– Да ладно. К мастеру отнесёшь, если что. Или новые купишь.

Вика потянула на себя тяжёлую дверь, примостившуюся рядом с высокими воротами. Наверху висел милейший венок из сосны. Идеальный игольчатый круг с колокольчиком по середине.

– Гляди-ка, – похлопав ладонью по нему, позвала Вика, – настоящий, с язычком.

– Ты повесила?

– Ага.

Они вошли во двор, и раздался звонкий лай пса, прыгающего у своей конуры. Лаки вилял хвостом, топал лапами на одном месте, уминая снег.

– Ой, кто тут такой милый, а? – София, уже забыв про промокшую обувь, понеслась к собаке. – Кто? Это же Лаки! А ну дай лапу, красавчик!

Пёс, казалось даже, смущённо опустил морду, счастливо гавкнул. Софи нагнулась и погладила его по мокрой шерсти. Когда сильно холодало, Лаки спал в прихожей, но обычно его оставляли на улице. Он любил снег – белые мухи падали сверху и смешно холодили шершавый язык.

– Лаки – милаш, – сказала Софи, зачарованно смотря на собаку. – Он у тебя очень красивый.

– Заведи уже себе хотя бы таксу.

– И бабушка уйдёт из дома.

– Точно?

Софи вздохнула.

С лёгким скрипом, больше похожим на кошачье мяуканье, открылась дверь, и на полукруглое каменное крыльцо вышла женщина. На её плечах лежала плотная шаль, а на ногах красовались тапочки – самые простые, мягкие с прохудившейся со временем подошвой.

– Викуль, может, домой зайдёте? Мы уже камин растопили, баранина почти готова, – она притоптывала с ноги на ногу. Холодно, чёрт, как же холодно.

– Хорошо-хорошо, мы сейчас.

Скорее в дом. Женщина запахнула шаль и поспешила к камину – наконец отогреть продрогшие ступни. Вика, не дожидаясь вопроса Софи, пояснила:

– Это Лидка. Папина двоюродная сестра.

– Двоюродная... – эхом повторила Софи, интуитивно ощущая, как дом разбухает от бессметного количества родственников.

А дом был по-настоящему большим. Широкое здание из кирпича цвета кофе с молоком. Чуть выпирающее крыльцо, закрытое навесом, вокруг которого вилась виноградная лоза из кованого железа. Рядом с лестницей были такие же перила, закруглённые на конце, – вопросительные знаки, что по какому-то недоразумению легли горизонтально. Софи подняла голову вверх и осмотрела многочисленные окна, плотно закрытые и сверкающие чистотой. На втором этаже покачнулась тюль.

– Пошли в дом, – Вика уже стояла у двери, нетерпеливо сминая в руках шапку. – Холодно уже тут стоять.

– Иду, – София не отводила взора от окна. – Мне показалось, что кто-то смотрит.

– На каком этаже?

– На втором. Там, вроде, спальня?

– А, может, Виола или мама. Не знаю, кто там сейчас. Но мама бы...

Не успела Вика переступить порог, как на неё тут же накинулось что-то шумное, круглое, крепко цепляющееся за ноги. От испуга она попыталась скинуть груз, но он оказался противно визжащим и горластым.

– Вика! – орало нечто, и в нём прорисовались вполне себе человеческие черты: голубые глазёнки, курносый нос, усыпанный веснушками. – Вика, Ви-и-и-ка.

– Эй, отцепись уже, – потребовала Лидка, оттаскивая от Вики маленького пухлого мальчика в костюме ежа. Малец расстроился. Гибкие иголки склонились вниз. – Прости, весь день о тебе говорил. Только и слышала: «Когда Вика придёт? Когда Вика придёт?» Он же тебя уже года два не видел.

– Да меньше, ты чего, – услышал их мужчина, сидящий на кухне. Голос у него был хриплым, прокуренным.

– Наверное, ты прав, – улыбнулась Лидка. – Какая разница, – и подмигнула Вике, уводя шумливого отпрыска.

– Добро пожаловать, – прошептала Вика.

И София вдруг поняла, что оказалась в совершенно чужом доме, в чужом мире, где многоголосье сплетается со смехом точно так же крепко, как и родственные связи. Прижалась спиной к стене, впервые за вечер искренне возжелав с этой стеной срастись.

Внутри дом был просторным – настолько, что здесь можно было устраивать балы, если бы, конечно, хозяева захотели. Мебели почти не было, а мелкие элементы декора, столь популярные во многих жилищах, отсутствовали начисто. Всё предельно просто и лаконично. Столы, стулья, диваны, шкафы – вдоль стен, плотно к ним прижаты. Ничего острого, даже столы круглые, как тарелки.

– Па-а-ап! – прокричала Вика, взяв Софи за руку и потащив её за собой. – Где ты?

Григорий тяжело вздохнул, снял очки, отложил в сторону бумаги. Сегодня работать его никто не просил. Сам себе выбора не оставил. Последние десять лет с тех пор, как он открыл филиал фирмы в этом городе, прошли под лозунгами кропотливого, адского труда. Зачастую ему хотелось всё бросить. Подумать было проще, чем сделать.

– Папа!

Тяжёлые шаги эхом разлетались по широкому коридору. Хлопали двери комнат. И откуда в этой девушке такая неукротимая способность создавать столь дикий шум?

– Вик, я тут! – крикнул мужчина, прекрасно понимая, что если он вовремя не отзовётся, дочка снесёт полдома.

– А, – выдохнула Вика, врываясь в его кабинет. – Нашла! – И её глаза хищно сверкнули.

Он в очередной раз удивился тому, что от её энергии не вспыхнули лампы и не поднялись в воздух разложенные на рабочем столе документы.

Победоносно вскинув голову, Вика бросила куртку на кожаный диван и прошла к столу, за которым сидел отец. Выйдя из-за стола, он быстро обнял дочь и посмотрел на Софи. Окинул её взглядом, мысленно замечая, как она вытянулась, но при этом осталась такой же печально отрешённой, как и в тот день, когда они познакомились. Вика, которая даже не успела насладиться объятиями, недовольно понурилась.

– Добрый день, – Софи старалась, чтобы её голос звучал как можно более непринуждённо, но пришлось сделать небольшой вздох, чтобы продолжить. – Спасибо, что пригласили.

– Это Светлану благодари.

– Всё равно... спасибо.

Он подошёл к ней. Взгляд пытался найти ещё детали, фрагменты той испуганной девочки, которую он встречал. Немного вытянутый овал лица, и без того узкие губы плотно сжаты, высокие скулы, покрытые почти что пунцовым румянцем, зачёсанные назад волосы. Тем осенним промозглым утром, когда Григорий заметил её в старом холле здания суда, выглядела ли она так же? Он не мог вспомнить точно. Эта девочка была особенной: от её привычки пугливо опускать глаза и краснеть до событий того ужасающего вечера.

Приятель Григория, работающий в органах и выпивающий с ним иногда, часто возвращался к тем событиям. Он тоже видел Софи и тоже не мог разглядеть в ней ничего рационально поясняющего ситуацию.

«Обычная девчонка, – пришли на ум слова того друга, – затюканная какая-то. Стоит, голову опустила, мямлит что-то... Я ей, мол, расскажи, что да как было. Молчит. Я уж не выдержал, тряхнул её за плечо... И тут, знаешь, подняла на меня глаза, посмотрела, будто сейчас накинется. Я тогда посмеялся, даже похвалил её за взгляд. Типа с таким взглядом и собака не нужна. А теперь-то... теперь-то у меня самого мурашки».

Врать не стоит: за время, что они не виделись, Софи вытянулась в росте, немного похудела, стала изящнее. И конечно, больше не тупила взор, и речь её звучала более уверенно. Григорию показалось, что два силуэта наложились друг на друга и один оттенил второй. Глупость, конечно.

В это время между гостиной и кухней, аккурат возле вытянутого дивана, поставили стол, и пожилая женщина в сером костюме с крупной брошью на груди в виде стрекозы, где вместо глаз были ярко-зелёные каменья, расставляла блюда. Иногда её округлые бёдра задевали кружевную скатерть. Пахло жареным мясом и специями, дрожал принесённый с веранды холодец.

Софи, стараясь не мешать суетливым приготовлениям, встала в углу, защитно скрестив руки на груди. По полу, таща за собой розового кролика, ползала маленькая девочка. Круглолицая, голубоглазая. В прелестном платьице с килограммом слащаво-фиалковых рюшечек. Она подняла глаза на Софи и улыбнулась беззубым ртом.

– Э-э... – протянула Софи, взмахнув рукой. – Привет что ли.

Она понятия не имела, что делать с детьми. В Софи мифический материнский инстинкт отсутствовал от слова «совсем». Это, конечно, не вызывало особого волнения, но, попадая в подобные ситуации, София ощущала себя загнанной в клетку с диким зверем.

– Вижу, ты понравилась нашей Фаиночке, – ловкие руки подхватили малышку, и Вика прижала её к себе. – А как зайку зовут?

– Эта клолик, – промямлила девочка, смущённо отворачивая головку.

– Кролик, – просияла Вика, точно игрушка была из золота, – а кролика как зовут?

– Соня.

Вика рассмеялась.

– Ты слышала?

Софи, поражённо наблюдающая за воркованием подруги, кивнула.

– Значит, у нас тут две Сони, – подмигнула ей Вика, погладив шелковистые волосики ребёнка. – Не хочешь её поддержать? Она совсем лёгкая.

– Нет. Спасибо. Нет.

– Дети не кусаются, Софи.

– Нет.

– Ладно, отнесу её в комнату, – и, чмокнув в розовую щёку, затараторила: – Там лампочки на ёлочке. Ты видела лампочки? Я тебе их сейчас включу.

Не сдержав облегчённого выдоха, Софи провела тыльной стороной ладони по лбу. Мимо проходила Лидка и усмехнулась.

– Здесь многолюдно. Не хочешь, чтобы тебя кто-то сбил, лучше сядь на диван.

– Может, я помогу чем-нибудь? – хотя на самом деле Софи искренне радовалась шансу заныкаться куда-либо подальше от суеты.

– Иди, садись, – махнула рукой Лидка, – мы со всем справимся, – она бросила взгляд на ручные часы в золотом корпусе. – Уже скоро надо будет открывать шампанское.

Загромыхали стулья, принесённые из других комнат, засуетились дети, отгоняемые от стола. «Потом поешь, это на сладкое, да погоди же ты!» Привязанный за тонкую белую нить к люстре шарик покачнулся, да и рухнул прямо в салат.

– И кто его привязал? – захохотала пухлая дама, прижимая ладонь к груди, будто это не ёлочная игрушка упала, а метеорит. – Считайте меня ханжой, но это примета плохая. Вот вам крест, – и она размашисто перекрестилась и сплюнула через плечо, довольно облизнув красные губы.

– Не смешно, тётя, – упрекнул её Григорий, доставая шар. – И не утрируйте, это всего лишь стекляшка.

– Стеклом и горло перерезать можно, – флегматично заметила женщина, заправляя за оттопыренные уши седые прядки каре.

– Да ладно вам, – в комнату вплыла дама с брошью, всё так же с блюдом в одной из рук и с букетом цветов в другой. – Вот, достала из машины, а то замёрзнут. Пусть хоть сегодня постоят у вас, а то как ни придёшь – ужас. И как вы здесь живёте? Ну, Гриш, уговори её хотя бы цветочек...

– Это же невозможно. Свету ничем не взять, осталось только смириться.

Цокнув языком – нет, рано или поздно она превратит это место в палисадник, смогла же уговорить их убрать чёрные обои из зала, а тогда оба упирались, как скупые торгаши, – женщина обернулась и наконец увидела Софи. Хищно хлопнула в ладоши – точно так делают бабушки, восклицая «батюшки!», но тут уж обошлось без этой ерунды.

– Викуля рассказывала о тебе. Это же твоя бабушка готовила раньше в «Иволге»? Чудесное место, а кухня, кухня! Просто пальчики оближешь. Я там трижды отмечала день рождения, – она повернулась к двери и крикнула: –Ты же помнишь? Я тут рассказываю про наши обеды в «Иволге». Ох, какие там рыбные блюда были, сейчас такие и не найти.

– Почему же? – поинтересовался Григорий. – В «Карпе» отличная рыба.

– Не была там, ничего сказать не могу. А вот в «Иволге» рыба была отменной.

– Это там готовили горбушу в тесте? – спросил с балкона дед. – Помню, заказывал её на юбилей. Одно из самый вкусных блюд, что я ел.

– Ох, жаль, что твоя бабушка больше не готовит, Софья.

– Ну... она вышла на пенсию. И готовит. Только для меня.

– Тебе очень повезло, – улыбнулась пожилая дама. – Передавай ей привет и наши пожелания крепкого здоровья.

Опустив грузную задницу на диван, она вмиг забыла о самом существовании Софи, как и о легендарной горбуше.

Вика притянула к себе Софи и повела её к краю стола, где в уголке сиротливо стояли две тарелки. София, пожелав всем приятного аппетита – ни одного, кто сохранил бы тишину, сплошное «спасибо», «тебе того же», – села на высокий табурет.

– Слишком много родни? – полюбопытствовала Вика, присаживаясь на край дивана.

– Они тебе обожают. Кстати, а где твоя мама?

– Она... у неё, кажется, голова болит. Выйдет чуть позже. Устала сегодня, много готовила, хотя Виола ей, конечно, помогала.

– Ты говорила, что вы наняли ей помощницу.

– Сегодня же праздник, она у себя дома. Да и тут много помощников для мамы. Но могу поспорить, что мама требовала, чтобы все её оставили в покое.

– Она невероятно сильная женщина, тебе повезло с ней.

– Я знаю, – Вика тихо засмеялась. – Это в принципе странно, что мама познакомилась с тобой раньше меня.

Вика, предупреждая не есть с двадцать девятого числа, не лукавила. Софи поняла это, только взглянув на стол, заставленный разнообразными яствами. Она даже не успела рассмотреть блюда, как чьи-то заботливые руки уже меняли тарелки, уносили одни салаты, приносили другие, раскладывали новые тонкие, как листья, нарезки. Совершенный калейдоскоп еды.

– Пойдём ко мне в комнату, – шепнула Вика. – Здесь скоро будет очень шумно. Я принесу еду туда. 

_____________________

* - отсылка к картине Дали «Падший ангел»