Ликорис

Она работала в музее. Была практически никем. Младший помощник помощника, и так далее, и тому подобное, ниже и ниже рангами. Приехала из Воронежа, выучилась на искусствоведа, хотя мать умоляла поступать на экономиста. Устроила домашний бунт прямо за кухонным столом, провела революционный пикет между салатиком с крабовыми палочками и блинами. Во время чаепития мать сдалась, получив в награду вопль радости и поцелуй в рано седеющий висок.

У Светланы были невероятно тёплые руки и приятный голос, заставляющий его бросить все свои дела и мчаться к ней через всю Москву. Смеялась она громко, забавно откинув голову назад, тараторила без умолку, но вот странность — всегда по делу.

Через неделю знакомства Григорий сказал ей, что она станет его женой. Светлана рассмеялась, уткнувшись ему в шею. До этого ни один мужчина даже на кофе её не приглашал. Он провёл ладонью по её покрасневшей щеке, чувствуя, как безнадёжно влюбляется. Светлана никогда не была в картинах, она была в нём самом, в его судьбе.

На работе, проходя мимо уже известных ему репродукций, он мысленно перечислял их: «Это копия Моне, это Пикассо, причём повешенный вверх ногами, о, это... да, это Шишкин, старый добрый, Шишкин». И была в этом такая причудливая, почти что школьная радость. Пятёрка по самому трудному, оттого и нелюбимому предмету.

Жена директора, которая для него навсегда так и останется безымянной коллегой, вкусно пахнущей, но далёкой, хитро улыбалась ему. Спрашивала:

— Что-то вы такой красивый весь? Неужто встретили кого-то?

— Типа того.

Она захлопывалась, как пасть рыбы.

Мир, сведённый на одной женщине, становился таким светлым и солнечным, что грех было жаловаться.

Когда она впервые осталась у него на ночь, он уже точно знал, что единственный раз в жизни не ошибся и Светлана — та самая женщина.

А потом случился девятый вал.

Это произошло внезапно. Шторм зарождается в каплях, в порывах ветра, спускаясь к воде. Григорий просто чуть повысил голос, разговаривая по телефону, и тут раздался треск. Когда осколки посыпались ему под ноги, он всё и понял. Положил трубку, посмотрел на Свету. Она стояла, чуть покачиваясь на носочках, прижимая побелевшими пальцами к вздымающейся груди тарелку.

По её перекошенному лицу текли слёзы.

— Свет?

Она закусила губу и, поджав пальцы ног, обтянутые чулками, вдруг завыла, как маленькая девочка.

— Что-то случилось?

Миловидное лицо вдруг преобразилось, став тугой красной маской. Светлана что-то вскрикивала, выла, топала ногами, никак не позволяла ему забрать у неё тарелку и вообще дотронуться. Просто дотронуться.

Он узнал о её проблеме, не спрашивая. Да его никто и не спросил, готов ли он к этому. Вегетативный криз является собой неясный приступ сильной тревоги и сопровождается соматическими симптомами.

Но это не значит, что у больного непременно есть панические расстройства. Григорий не знал, что в Женеве осенью 1989 года «Всемирная Организация Здравоохранения» провела очередную конференцию по Десятому пересмотру Международной классификации болезней, где отнесла панические расстройства к F классу. Латинская буковка, мало кому понятная классификация людского страдания. Он не знал, по сути, ничего, но прекрасно понимал, что узнать ему придётся абсолютно всё. Потому что она — та самая.

У Светланы медицинская книжка была размером с неплохую энциклопедию, поэтому никто точно не мог сказать, что именно было основной причиной этих атак. Она говорила, что проблема в щитовидке, её мать считала, что всё из-за дурного сердца, а ещё потому, что Светлана не любит цветы и природа злится на неё за это. Но Григорию было всё равно. Он смотрел на заплаканное лицо Светы и думал о том, что уже безумно любит её.

Светлана в тот раз посмотрела на разбитую тарелку и прошептала:

— Мне жаль.

Он её обнял. Её слёзы жгли ему рубашку.

— Ничего, ничего.

И вдруг явственно учуял доносящийся прямиком из будущего сладковатый аромат валерьяны и ментоловый — валидола. Тогда Григорий пообещал ей, что никогда её не бросит и все следующие приступы они переживут вместе. Даже не сказал, а именно пообещал. Светлана плакала, вцепившись тонкими пальцами в его руку, впиваясь в неё ногтями. Вселенная, зажмурившись, делала вид, что любовь снова должна вынести все невзгоды, печали и, как завещано, победить.

Он прекрасно понимал, что Света ему не верит. Она была слабой, усталой девочкой, которая сама пугалась своего бремени. И вдруг кто-то вскинул руку, предложив ей помощь. Никто бы не поверил. Смешно доверять тому, кто обещает любить и нести твой крест, когда ты прекрасно осознаёшь, что любить-то тебя особо и не за что, а крест тяжёл, так и норовит ударить близ идущего по голове.

Вначале было трудно: приступы возникали спонтанно, накатывали волной, сбивая их с ног. Иногда им приходилось сидеть дома, ибо она ужасно боялась выйти, ей угрожал каждый звук, каждое слово. Светлана боялась лишний раз вздохнуть, дёрнуться. Замирала, смотря вокруг ошалелым взглядом, губы сами с собой раскрывались, и воздух разрывал крик.

Она боялась смерти.

Смерть была неизбежна и сильнее прочего.

Страх подступал внезапно, не позволяя и вздоха сделать, душил по ночам, цеплялся за ноги, когда она пыталась от него избавиться. Скинуть, как ненужную ношу или слишком тяжёлое одеяло в жаркую июльскую пору.

— Тут слишком душно?

— Открыть окно?

— Нет. Я спрашиваю: здесь душно или так кажется мне одной?

Он всегда вставал и открывал, даже если так казалось. Даже если — ей одной.

Григорию приходилось каждый раз внушать ей, что она не умрёт и всё-всё хорошо. Григорий держал её тонкие руки и смотрел в красные от бесконечных слёз глаза.

— Всё хорошо.

Он обхватывал двумя руками её голову и целовал до тех пор, пока у самого всё не начинало плыть перед глазами. Но она успокаивалась, смущённо хихикала, улыбаясь ему. Дурацкая щербинка. Любимая щербинка.

— Своди меня в музей, — говорила она, удобно устроившись у него на коленях.

— Ты там работаешь. Хочешь выйти куда-то — пойдём в театр. Ты куда хочешь? Тут хвалят новую постановку в Малом, я читал рецензии.

— Я хочу, чтобы ты меня сводил в музей, понимаешь? — Светлана приподнялась на локтях и коснулась губами его подбородка. — Я хочу, чтобы ты купил два билета, держал меня за руку, водил по залам. Хочу смотреть на картины, зная, что ты со мной. Ты это понимаешь?

— Да.

Он наклонился к её лицу.

— Я люблю тебя.

Через два года она, зарёванная и усталая после пяти часов родов, — «таз широкий, девка крепкая, сама родит» — увидела его, стоящего на входе в палату с букетом цветов. При родах его не было. Она сама так захотела, выставив его в коридор.

— Я люблю тебя, — сказал он, заходя внутрь.

Григорий посмотрел на неё так, как и всегда — как на самую восхитительную картину, не замечая ни слёз, ни мокрых волос, ни смертельно бледного лица.

Она не улыбнулась, просто подняла на него глаза, в которых от крика и боли лопнули сосуды.

— Это девочка, — и заревела, — дев... девочка, ты представляешь? Наша девочка.

И завыла — на этот раз просто от боли, пугающего облегчения и никак не объяснимого счастья.

— Вика, — прорывалось сквозь слёзы. — Это Вика.