Ликорис

Было холодно. Дима застегнул куртку и опустил подбородок в крупную вязь шарфа. Согреться сильнее ему позволит порция медового пива в баре. Хороший пряный напиток с лёгким медовым оттенком — что может быть лучше? Бабушка просила вернуться домой раньше, но, кажется, он не выполнит её просьбу. Причудливо хрустел под ногами снег — рассыпанные богом хлебные крошки. У дороги Дима случайно задел плечом куда-то спешащую девушку. Перед глазами блеснули её золотистые волосы и качнулись длинные серьги.

— Простите, — выпалил он на выдохе. Она остановилась. Загорелся светофор, люди пошли мимо них сплошным потоком. — Вы не ушиблись?

Девушка поправила выбившуюся из причёски прядку, повернулась. Дима ощутил, как на него резко накатила тошнота, он мотнул головой. Она взволнованно смотрела на него, растерянно моргая огромными зелёными глазами.

В городе сорок шесть проулков с плохим освещением. Двадцать семь из них находятся далеко от скопления людей. Пятнадцать — рядом с конечной остановкой. Они и нужны. Надо гнать туда. Только туда. Жертва идёт по прямой. Она никогда не думает, что опасность реальна. Он выглядит вполне обычным человеком. Кровью не пахнет.

Дима не слышал, что ему говорила девушка. На мгновение закрыл глаза, развернулся. Это случайность. Мираж. На него просто напало странное чувство, мрачный сгусток прошлого. Вот только... его ли?

Пятнадцать проулков. Каждый можно использовать только по одному разу. Охотиться стоит только летом и зимой. Он же не сумасшедший. Иногда можно выбиваться из графика, так проще. Всё продуманно до детали. От мест до разнообразия увечий. Главное всегда остаётся одинаковым: глаза.

Он быстро пошёл вниз по улице, задыхаясь от внезапного приступа удушья. Не смотрел, куда шёл, ведомый лишь чувством страха. Дима больше не ощущал холода.

Зелёные глаза — это красиво. И опасно. Они как ядовитое яблоко из сказки. Но Дима не был принцессой. Ею была Элла.

До него дошло.

Дима остановился, будто застыв между прошлым и будущим, посреди огромного города, сдавленный силой собственной никчёмности. Это было так просто, и данный факт вскружил ему голову. Он раньше улавливал эту причину кончиком сознания, называя это оправданием собственной слабости, но сейчас всё стало до безумия просто. Дима оставил её, потому что это она нуждалась в спасении.

Он вцепился пальцами в волосы.

— Это несправедливо.

Пятнадцать проулков. Пятнадцать. Ни шагу назад.

***

Только он переступил порог бара, как встретился взглядом с угрюмой официанткой. Она махнула ему рукой, подзывая к себе.

— С тобой тут хотят поболтать.

Дима удивился. В Берлине друзей у него не было, а единственный приятель сейчас путешествует по Баварии со своей девушкой автостопом. Да и кто бы здесь захотел с ним поговорить? Глупости. Официантка могла ошибиться. У Димы была довольно обыкновенная внешность, ничего примечательного.

Уже готовый вежливо улыбнуться и принять извинения за причинённые неудобства, Дима подошёл к барной стойке.

— Здрав...

Крепкий кулак врезался ему в рёбра, заставляя резко согнуться. Парень сжал зубы. У самого лица собрался едкий дым. Официантка цокнула языком и отвернулась.

— Какого чёрта?

— Только не шуми, ладно? — прошипел мужчина, охватывая его за плечи. — Я не хочу, чтобы люди испугались потасовки. Мне это ни к чему.

Дима попытался выпрямиться. Не вышло. Бок болел от удара, а сильная рука незнакомца надавливала на тело, сковывая движения. Ощущение тотального подчинения. Гадкое и унизительное. Дима испытывал подобное только раз, но тогда это было страшнее. Он подумал, что можно было просто двинуть ногой и вдарить по голени бармена или просто схватить его за волосы и дёрнуть на себя, одновременно ударив локтём.

— Слушай, — сказал бармен, затянувшись крепким «Мальборо», — вы с ней трахались?

Дима вздрогнул.

— Что?

— Ну я же видел, что ты пялился на неё. Хотя, по правде говоря, пялиться там особо не на что. Но я тут работаю много лет и давно научился различать, когда мужик просто смотрит на девушку, а когда, особо не скрывая желания, хочет завалить её. Ты, конечно, не шлялся здесь с утра до ночи, одурманенный её духами, и не прятался у крыльца, но смотрел же на неё? Смотрел. Просто поверь, у нас бывали разные случаи. В прошлом году один ненормальный сторожил нашу посудомойку у чёрного хода. Представь, сутками просто стоял и смотрел на дверь. Вообще, понятия не имею, куда он срал. Короче, — он выпустил терпкий дым из носа, медленно моргнул, — я совершенно не против того, чтобы ты с ней спал, если ты не конченый псих, но, чёрт тебя подери...

Бармен вдруг резко повернулся, вцепился мощной рукой в Димино плечо и потянул его на себя. Дима ощутил, как в поясницу врезалась мраморная столешница, а голова, словно повиснув на напрягшейся шее, впечаталась в стену.

— Убью тебя, если с ней что-то случилось по твоей вине.

— Успокойся, — прохрипел Дима, пытаясь вырваться, но руки сжимали его, а мускулистое тело немца вдавливало в столешницу, лишая всякой возможности двигаться. — Ты с ума сошёл?! Не трогал я её. Вообще ни разу! Я даже не знаю, как её зовут. Какого чёрта ты втираешь мне про секс и прочее, если я даже не сразу понял, о ком ты?!

— Что? — в глазах мужчины промелькнуло непонимание.

— Что слышал.

Хватка ослабилась, Дима напрягся и упёрся пятернёй в грудь бармена.

— Серьёзно, между нами ничего не было. Я понятия не имею, где она.

— Мартина, — одними губами произнёс немец. — Её зовут Мартина. Работала у меня уже год, толковая девчонка. Я обычно раньше никого не отпускаю, а ей уходить разрешал. И в пятницу она ушла, когда ещё восьми не было. Подошла ко мне, нагнулась, сказала, что ей очень надо сходить кое-куда, и подмигнула. Я знал, что у неё никого нет, поэтому даже удивился вначале. А потом увидел тебя, ну, и сам понимаешь, картинка сложилась.

— Угу, — Дима потёр рукой шею, — вам бы книги писать, Йозеф.

Имя бармена он прочёл на золотистой брошке, забавно пришпиленной к нагрудному карману. Мужчине было около тридцати. Волосы, доходящие до плеч, аккуратно уложены гелем. В правом ухе маленькая серёжка. Дима бегло осмотрел его с ног до головы. Рукава форменной кофты закатаны до локтей. Вокруг запястьев отчётливо видны тонкие ручьи вен.

— Начал бы, — кивнул Йозеф, — но то психи, то драки, то люди исчезают.

— Какие люди? — спросил Дима, наконец-то прислушиваясь к беглой речи немца. — Кто-то пропал?

Йозеф растерянно посмотрел на Диму, усмехнулся. Он часто общался с иностранцами и уже стал забывать про языковой барьер.

— Ну ты и даёшь, приятель. Я тебе тут о чём говорю?

— Прости. Кажется, мой немецкий не так уж и хорош.

Бармен отряхнул руки. Поправил ворот кофты. Ему не хотелось говорить сразу. Сделав пару вздохов, Йозеф плеснул в свой стакан немного воды.

— Мартина пропала в пятницу. — Он поднял взгляд. — Её нет уже трое суток. Утром звонил её сестре в Краков, она тоже не знает, где девушка. Ходил к ней на квартиру, соседка дала кое-какие контакты, всех проверил. Ты не подумай, что она особенная или что-то типа того, просто жалко девочку. Хорошая. Я тщательно подбираю персонал, мы тут как семья.

— О господи, — простонал Дима, — я даже не думал... Серьёзно, я не знаю, где она. Да, в пятницу я вышел следом за ней, но мы дошли до... — он посмотрел в серо-голубые глаза Йозефа, — не помню до куда. Домой я вернулся рано, бабушка смотрела по телевизору какое-то ток-шоу. И если я могу помочь в поисках Мартины, только скажи.

— Да чем же ты поможешь? — Йозеф хотел засмеяться, но хриплый смешок застрял в глотке.

— Я тоже могу походить по адресам, могу попытаться вспомнить, садилась ли она на автобус...

— Хорошо, — согласился Йозеф. — Мартина всегда покупала выпечку в кондитерской на Хюфеландштрассе. Есть желание нам помочь — сходи туда и узнай, была ли она там.

— Так и сделаю. А теперь, будь добр, налей мне немного пива.

— Как скажешь.

Бармен повернулся к стене, к которой были прибиты полки, украшенные искусственными кренделями и разнообразными флажками. Вынул кружку, повернул утончённый краник пивного бочонка — деревянного карапуза на подставке. Запахло солодом.

— Ты надолго сюда приехал?

— На месяц, может, меньше.

— Не думал переехать? У тебя хороший язык, да и парень ты, кажется, неплохой. Я бы взял тебя к себе, — он говорил медленно. Его взгляд был сосредоточен на кружке, но он внимательно прислушивался к любой реакции собеседника.

Дима улыбнулся.

— Я до сих пор ощущаю твой кулак, так что извини. Мне нельзя надолго оставаться на одном месте, повседневность приходит вместе с воспоминаниями.

Перед ним возникла кружка ароматного пенного напитка, густые капли янтарного цвета стекали по толстому стеклу.

— Я, конечно бы, не отказался иметь такую жизнь: просыпаться от запаха бабушкиной еды, кататься на велосипеде до работы, пить с тобой пиво, любоваться местными девчонками, слушать этот гул и смех гостей, а потом, прогуливаясь перед сном по вечернему городу, наслаждаться свободой и простором... Но, — Дима покачал головой, — даже в самом прекрасном месте я буду всё тем же неудачником и трусом. Только короткие перебежки с места на место позволяют мне не думать об этом. Может, однажды я смогу обрести силы и перестану избегать самого себя, но пока... — он усмехнулся, — пока я могу убегать, я убегаю.

— Забавный ты, — коротко произнёс Йозеф.

— Возможно.

Пиво было отменным, с лёгким послевкусием и пеной, которая таяла на языке.

— Но ты не сможешь убегать вечно, — Йозеф упёрся ладонями об стойку.

— Сам знаю.

Он больше не хотел это обсуждать. Раньше — ещё вчера — он ни за что бы не начал раскрываться и говорить так много. Это виновата та девушка. Пятнадцать. Чёрт. Мартина пропала. Он до сих пор помнил её тонкие бёдра и осиную талию, серьги в форме розочек и острый подбородок. Как долго он шёл за ней? Говорили ли они в тот день? Дима не мог вспомнить. Наверное, ему стоит перестать выпивать и наконец нормализовать свой сон. Воспоминания кружились перед глазами, но их сразу же покрывал густой туман. Мартина ускользала всё дальше и дальше, её острые каблучки оставляли аккуратные следы на снегу. В один миг она обернулась, но он так и не смог разглядеть её глаза. Но. Всегда будет только пятнадцать.

— Кстати, а почему вы не обратились в полицию? — Дима с любопытством посмотрел на бармена.

— Мы обратились, разумеется. Но давай будем честны: девушка-эмигрантка могла закрутить роман и уехать в Австрию, могла просто бросить всё и устроить евротур, могла напиться вина и устроить оргию где-то под Дрезденом — знаешь, там есть чудные места, где даже связь не берёт. Для полиции Мартина просто очередная студентка, которая ушла в кураж. Таких много. А теперь посмотри на тех, кто её ищет: здоровенный бармен и турчанка-соседка, которая на немецком говорит просто омерзительно плохо. Полиция у нас организованная, но спешить они не будут.

Дима кивнул. Ясно. Поиск людей — дело крайне сложное и муторное. Мало кого находят живыми или вообще находят. Девушку могли украсть, изнасиловать, убить, изнасиловать и убить, продать на органы, в рабство. Всё вместе. Мир захлёбывался в похоти и крови. Обнажённое тело, марширующее в цепях, запятнанное кровью. Дима поморщился.

Сзади звякнули цепи, и тень нагнулась над ним.

«Шест-над-ца-тая».

Подул слабый ветер, когда раскрылись двери и зазвенел приятный женский смех. Мужчина помог своей спутнице снять пальто.

«Ты видел её глаза. Ты врёшь».

Дима сильно зажмурился. Хриплый голос у самого уха, такой близкий и родной, что кажется его собственным. Но он бы всё отдал, чтобы никогда больше его не слышать.

«Она — шестнадцатая».

Нет.

Никогда.

А это была бы сенсация. Вот она, вот идея для романа Йозефа. Внук российской немки, живущей в Берлине, жестоко — здесь Дима не сомневался — убил девушку-студентку. Сюда бы приписать и трудное финансовое положение жертвы, и соседку-мусульманку, аккуратно вплетая даже не существующий конфликт, украсить пугающим прошлым убийцы, вспомнив о его гробовом молчании. Но это идея для романа. В жизни всё было куда сложнее, а чёрные дыры накрывали память, всасывая любые детали о том вечере. И Дима просто не мог позволить, чтобы его фамилия снова звучала в новостях. Он даже в мыслях не допускал подобного. Хотя бы ради матери. Мёртвой матери.

***

Нельзя сказать, что их отношения были плохими, но и тёплой связи между ними не было. Погасла: отец постарался. Да и время, столкнувшись с беспомощностью тишины, оказало на них уничтожающее действие.

Дима очень любил мать. Но, конечно, в разы меньше того, как сильно и трепетно она любила его. Просто иногда они словно пытались взять друг друга за руку — и не могли. Он постоянно сжимал пальцы в кулак, а она отводила взгляд, неловко извиняясь. Они заперты в огромной комнате, через стены которой проходил оголённый провод вины, а расплата, зависнув в воздухе, превращала их существование в мучительное ожидание.

Мать готовила ему обед и целовала в лохматую голову. Дима смущённо фыркал и уворачивался. Ну, мам, перестань. Она смеялась, вытирая руки вафельным полотенцем, любовалась его длинными, совсем детскими ресницами, тяжёлой прядью, что ниспадала на высокий лоб. Такой же, как и раньше. Как и всегда. Её сын. Тёплые руки, пахнет мятой и табаком. Её Дима. Её.

Дима поднимал голову и смотрел на неё. Ощущал только жалость. Если у них когда-то и был дом, то они разрушили его сами, молча наблюдая за тем, как люди выносили по кирпичику. Мать чаще смеялась, чем это могло бы считаться «не-игрой-в-счастье». Дима ждал конца света, потому что умирать было страшно, но это всё должно было закончиться.

Они любили друг друга. Дима прижимался лбом к её широкой ладони и слушал размеренное материнское дыхание. Часто болел. Она столько раз просила его надевать шапку — что за вредный мальчишка! Хоть бы раз послушал. Поила его сиропом от кашля, прятала сигареты, гладила по спине, когда он спал. Потом, закрывшись в комнате, долго плакала, не сумев найти в себе хотя бы крохотного права на помилование. Даже ради сына.

Конец света наступил пятого сентября.

Вернувшись домой после пар, Дима долго не мог понять, что не так. Стоял на пороге, упершись взглядом в дверь. Ключ повис на пальце. Рукам было холодно, до дрожи холодно. Это даже не чутьё, это предостережение. Дима толкнул дверь, уже понимая: что-то случилось, и принял это как совершенную данность, от которой нельзя было убежать.

В обуви — никто уже не поругает — прошёл по коридору, заглянул во все комнаты. Позвал её. Тишина. Открыл дверь в ванную, вздрогнул, пошатнувшись. Мать лежала на полу. Её волосы были мокрые, а странно вывернутые руки — в крови.

Он закрыл ладонью рот, присел рядом. Кровь текла из головы, алая и густая, испачкала волосы, склеила их. Дима встал, набрал в ладонь воды. Кровь прилипла к волосам, а голова казалась невозможно лёгкой, но он пытался омыть материнские кудри. Она была уже холодная, бледно-голубого цвета, когда он моргал, и всё шло рябью, картина сливалась с синим кафелем. Пальцы задели рану на голове, и рука дёрнулась. Дима покачал головой, напряжённо вглядываясь перед собой. Надо вызвать скорую. И полицию. И не зареветь. Только бы не зареветь.

Мать вылезала из ванны, голова закружилась, по привычке женщина ухватилась за стиральную машину, но мокрые ладони соскользнули, и она перекинулась на пол. Оказалось, это даже не больно — ударяться головой, причём чистой, промытой хорошим шампунем с маслом ши и прочей химией, о синий кафель. Раз — и всё. Темнота. Даже испугаться не успела, не то что бы помолиться господу о защите.

Похороны состоялись на третий день. Дима был не самым ярым христианином, но знакомые тётушки настояли. Он не противился. Народу пришло много, мать была женщиной доброй, умела находить общий язык почти со всеми. Работала в небольшой конторе, великолепно разбиралась с материалом купли-продажи, всегда была учтива и отзывчива. Когда в крышку гроба забивали гвозди, одна из её подруг заплакала навзрыд. Диме стало так тоскливо и тяжело, что он отвернулся.

После Дима отошёл от едва знакомых людей, что тянулись к нему, кривя лицами, желая выразить соболезнования. Закурил, поднявшись по небольшому пригорку. Досюда доносились сдавленные всхлипы, стоны, гулкие удары земли о гроб. Дима поморщился. Ему было пусто.

Он достал из кармана ключи, крутанул между пальцами. Сегодня он не вернётся домой. Было бы здорово не возвращаться никогда, но это невозможно. Есть-то надо было. Дима усмехнулся своим мыслям. И сам устыдился: как ни крути, а это не лучшее поведение в таком месте. Ему было пусто. Он даже не ощущал боли утраты, хотя знающие люди — некоторые из них сегодня тоже пытались его обнять — говорили, что это придёт, но позже. Обрушится лавиной и боль утраты, и осознание потери. Но пока Дима не чувствовал ничего, кроме усталости.

Недалеко от него стояла девушка. Он её не сразу увидел. Хотя посреди всей бушующей зелени, что окружала их, — кладбище-то было рядом с лесом и уходило вдаль по изумрудному полю, — она выделялась своим чёрным одеянием. Никто больше не пришёл в чёрном. Только она и он. Плотные чёрные колготки, длинная узкая юбка, строгая рубашка, украшенная кружевом, даже бархатная резинка в тёмно-русых волосах тоже чёрная.

Она, уловив на себе его взгляд, повернула голову. Улыбнулась. Дима подошёл к ней, протянул руку.

— Мы не знакомы?

— Я знала вашу мать. Она была удивительно добрым человеком.

Голос у неё был мягкий и густо сдобренный интонационными переливами.

— Доброта бьёт по человеку.

— Не сильнее, чем чувство вины.

— О, — она улыбнулась. — А что сгубило вашу мать?

— И то, и другое.

— Так и знала, — кивнула девушка, — так и знала.

Толпа закопошилась, заурчали моторы машин. Дима вздохнул. Впереди ещё муторные и вечные, как мир, поминки. Надо идти.

— Всего вам хорошего, — всмотрелся в лицо девушки. Нет, они не знакомы. — Спасибо, что пришли. Мама... мама была бы рада.

— Именно поэтому я здесь.

Дима развернулся, чтобы уйти, но обернулся.

— А...

— Вот, — она достала из сумки аккуратную карточку визитки. — Напишите мне. Буду рада продолжить знакомство.

Почерк у неё был аккуратным, с интересными завитками над буквой «т». На визитке был адрес «Вконтакте», электронная почта и имя. Хотя скорее прозвище. Больше ничего. Позже Дима узнает, что у неё действительно больше ничего и не было. Да и прозвище какое-то забавное, слишком уж детское. Как будто ребёнок не смог выговорить полное имя и так и осталось.

«Ру».