Ликорис

В университете Вика села на последнюю парту, демонстративно надев наушники. Желающих предложить свою компанию, обсудить погоду и предстоящий семинар не нашлось. Странно это. Обычно стоит ей войти в аудиторию, как другие слетаются к её парте, как голуби на просыпанные семечки, желая поделиться последними сплетнями. Стремление владеть информацией было в её рейтинге потребностей на последнем месте, просто люди к ней тянулись. Хороший талант. Для сектанта.

Определённо, сегодня что-то не так. Слишком тихо. Она положила наушники на стол, огляделась. Рядом стояла парочка подруг — те ещё попугаи-неразлучники: вместе с седьмого класса, душа в душу, ходят вместе, хихикают, прикрывая рот ладошкой.

Чуть дальше, разместившись сразу на двух стульях, соединив их вместе, сидел высокий парень. Скорее даже молодой мужчина. Пришёл учиться после армии, и — что удивительно — потенциальный красный диплом.

Ближе к доске спиной к аудитории стояло человек пять. Хотя Вика с последней парты не могла рассмотреть их лица, можно было догадаться, кто это. Девушка с короткими малиновыми волосами обернулась, будто ощутив взгляд, и улыбнулась. Вика махнула рукой. Кристина красится в каждое полнолуние, а по слухам, ещё ориентируется на Венеру в Козероге. По смене цвета её волос можно составлять гороскоп. У стены на корточках сидела Гингерлейдер, красавица-немка, мрачная и загадочная, как готический роман. Конечно, звали её проще: Катя. Но здесь — исключительно по фамилии, будто тренировались в скороговорках. Уж больно она была невероятная. Катя вначале ужасно злилась — до сжатых кулаков и угроз. А потом как-то свыклась. Да и приятно было осознавать, что фамилию практически никто выговорить не мог: ощущение такое, будто она дала им трудную задачку — все и мучаются. Прямо перед Викой сонно повалилась на парту Рисовая колбаска. Новенькая. Несколько месяцев назад проскользнувшая в аудиторию. Хоть бы не заметили, хоть бы не заметили. Говорила она тихо, нервно кусая губы, но училась ответственно. Так что уже через одну неделю к ней стали обращаться с нескрываемым уважением в голосе даже те преподаватели, что искренне считали студентов тупыми. (Каждый год приходили те, кто были самыми тупыми. А Викин курс вообще наитупейший.) Рисовой колбаской девушка стала по собственной воле. По секрету сказала старосте, что в школе у неё была кличка. Пошло-поехало. Вначале все решили, что она умная. Потом решили, что звать двадцатилетнюю девушку Рисовой колбаской — это по-взрослому, по-умному, а если честно, даже немного литературно. Король Лир, Капитан Крюк, Тот-кого-нельзя-называть, Рисовая колбаска.

Пара началась с приходом профессора, как начинается служба с выходом священника. Он, кряхтя и шелестя распечатанными листами, отодвинул стул, сел. Осмотрел аудиторию. Абсолютно пустые, скучающие лица. Интерес, потерянный ещё на первом курсе. Тяга к знаниям, задушенная нереальной нагрузкой, криками и вечными упрёками. Из тридцати осталось двадцать, не то что бы самые лучшие — скорее упрямые, умеющие терпеть, сливаться со стенами, кивать в такт лекторской речи, видеть в пресловутых синих шторах тоску и глубокие душевные раны писателя.

Он вытер рукой невидимые пылинки со стола, облизнул сухие губы.

— Кто не сдал мне эссе, сдавайте сейчас и быстро. У нас новая тема.

— Какая? — полюбопытствовала Рисовая колбаска, степенно подняв руку, как выдрессированная отличница.

— Алеутские народные сказки, — ответил он и бросил такой взгляд на студентов, как будто мячик подкинул, надеясь, что его кто-то да поймает. Вокруг стояла лютая тишина. Вздохнул. — Радости не вижу, а зря. Чудесный фольклор. Кто-нибудь читал?

Вика кивнула.

 — О, вы же у нас буквально специализируетесь на сказках. Помнится мне, вам это особо дорого. Что читали?

— Про женщину-лисицу.

— А-а, — протянул профессор, довольно откидываясь назад. — Ожидаемо. Выбор-то, собственно говоря, небольшой. И как? Понравилось?

Вика замешкалась, пытаясь подобрать нужные слова. Когда читала — понравилось. Она любила сказки с превращениями. Сейчас что-то давило ей на горло, не позволяя и слова сказать.

Женщина, наказанная, видимо, силами природы, стала лисой. Шкура, которую она использовала, чтобы согреться, срослась с её телом. Вина запустила в неё свои костлявые руки и уничтожила всё человеческое.

— Понравилось настолько, что вы лишились дара речи?

По аудитории пронёсся липкий смешок.

— Простите, — Вика резко встала. — Мне надо выйти.

Побежала, едва не сбивая выставленные в ряд горшки с драценой*. Как-то она лично принесла сюда цветок. Мать не любила растения, дома ничего не приживалось. Перепрыгивая через ступеньки, Вика спустилась вниз. Распахнула дверь туалетной комнаты, вдохнув приторный аромат цитруса, выплеванный дешёвым освежителем, ринулась к умывальнику. Вначале умыла лицо, но этого было недостаточно, и она опустила под холодную воду и волосы. Осторожно промыла их, чувствуя, как щекотно стекают по шее капли. Оторвала несколько кусков бумажного полотенца, вытерла голову, нервно, будто в припадке, раздражаясь тому, как липнут к коже мокрые пряди волос.

Вика — единственная дочь в семье. Вокруг неё бегали все родственники, как дети вокруг ёлочки, и так же навешивали подарки. Вот тебе, милая, платьице от тёти Маши из Владимира, что, не помнишь? Это же она всё в полосатом костюме ходила. Ну, вспомнила? А эти бусы тебе Лидка передала. Ох, Лида сейчас так похудела да такая красавица стала. Под тяжестью даров Вика горбилась, хмурилась, сминая подол пышной юбочки — тоже подарок, кажется, Виолы из Нальчика. Она ещё маленькой поняла, что это все вину искупают. Плохо читала, шепелявила из-за дырки между зубов, но всё понимала: семья хочет окружить её этим теплом, душным и всеохватывающим, потому что мать не может этого сделать. Потом, спустя годы, уже взрослая Вика до конца осознает всю эту семейную драму: мама, страдающая от постоянных депрессий, слёзы вместо колыбельных, причитания той самой Маши из Владимира и синяки под глазами у отца. Гриш, ну ты проспись хотя бы, а.

Это у неё от матери. И волосы: тонкие, вечно пушатся, не то русые, не то чуть-чуть рыжие, бедро испуганной нимфы, и эта хлипкая нервозность. До дрожи в руках бьющая по костям и проходящая по голубым рекам вен, перетекающая в само ДНК — натянутая струна истерии. Бабка, приезжающая раз в год и вечно ругающаяся на то, что в доме нет цветов (оттого, по её мнению, вечно пахло чем-то злым, плохая энергия, вот вы все и болеете). Когда случились события, о которых отец запретил упоминать, бабушка тоже обвинила во всём цветы. Точнее, их абсолютное отсутствие. Мать никогда не спорила с ней. Не умела. Вика, с детства впитавшая, что бабушка — это авторитет, причём самый непотопляемый, даже рта при ней не раскрывала. Но сейчас она уже видела — не слепая: крики, переходящие в надрывный ор, — это у них семейное. Волосы неясного цвета и истерия. Смешная издёвка надо всеми, кто когда-либо пересечёт свои жизни с жизнями их и омоется в вечном крике, услышит сломленный голос, надрывающиеся в плаче голосовые связки — будто веточки хрустят под проливным дождём.

Вика, впрочем, всегда хотела этого избежать. По крайней мере, планировала. Как и прочее, что должно было быть явью, оно таким и стало. Судьба, рождённая в крике, смеси крови и дерьма, пробирающаяся по тёмным комнатам, выловила Вику здесь, в университетском туалете, и ухватила за плечи, как мать хватает неразумное дитятко, что упрямо убегает от неё прочь. Она просто вскрикнула. Раз — и всё, замолкла, прикрыв ладонью рот, растянувшийся в гримасе. Испуганно посмотрела на своё отражение, внутренне надеясь, что это была не она. Но реалист внутри неё победил: слабо кивнул и расслабился, позволяя истеричным генам взять вверх. Вскрикнула: коротко и звонко, как птичка, пойманная двумя руками и зажатая в них. Вика никогда не могла владеть собой до конца, всегда чуть-чуть оставалось. И сейчас, ощутив, как неизменно плескавшаяся у ног тревога поднялась выше, коснулась холодком рта, Вика не смела ей противиться. Откинула голову назад, превращаясь в камень.

Ниоба, оплакивающая детей. Боль, разрывающая изнутри. Боги наказывали её за гордость и не умение молчать. Вика упала на кафель, обхватив себя руками.

Ночью она впервые украла. У матери, собственной матери.

Карточка лежала в материнской сумке, прижатая ребристой спинкой паспорта. Вика прекрасно знала пароль. Видела, как мать оплачивала покупки в супермаркете. Один, два, пальцы замирают, ноль или семь? Всегда забывала. А, ноль — это последняя цифра на кодовом замке на работе, значит, семь. Один, два, семь, три. Рудольф становится королём Германии. Начинается эпоха правления самой могущественной европейской династии.

У банкомата Вика ощутила странный удар, будто кто-то ударил её по затылку пятернёй, как чуть захмелевший отец, недовольный тройкой. Она дёрнулась, оглянувшись. Никого. Случайно вместо тройки нажала на четвёрку. Умер Фома Аквинский. «Если Бог существовал бы, нельзя было бы обнаружить никакого зла. Но в мире обнаруживается зло. Следовательно, Бога не существует». Где-то далеко, в доме за высоким забором, возле которого лаял пёс, пикнул телефон. Женщина, крутясь на кухне, бросая в закипающий бульон мелко нарезанную морковь, не услышала этот зов. Банкомат чинно отсчитал купюры, выплюнул длинный, как язык, чек. Телефон ещё раз пропищал, возвещая о том, что деньги сняты, и тактично умолк. Суп был почти готов. Скоро Гриша и Викуля придут.

***

Математика, как написано было на стене в одноименном кабинете в школе, царица наук. Вика же была не самым верным вассалом данной коронованной особы, но сосчитала без труда. За одну встречу требовали пятьсот рублей. Белую комнату она посещает дважды в неделю, то есть восемь раз в месяц. Если учитывать — а это обязательно — общий срок, то в итоге ей надо заплатить семьдесят две тысячи. И это не считая взноса за предстоящий банкет.

У Вики не было ни семидесяти, ни двух тысяч, что ж говорить об общей сумме. Финансами у них заправляла мать. Не работая, она занималась домом, контролировала покупку мебели, ремонт, траты на любые бытовые нужды. Прежде Вика не видела в этом проблемы — карманные деньги мать давала ей всегда, да и отец любил баловать свою дочь. Но есть крохотное отличие в наличке, данной на поход в кино и сладости, и сумме в несколько десятков тысяч. При этом деньги-то были, Вика не сомневалась. Труднодоступные, недосягаемые, необходимые. Самый простой вариант — попросить их, но мама не даст, Вика знала точно. Отец, может быть, и дал бы, но мать сторожила каждую копейку, словно дракон золото, хранимое в пещере. Мать вообще не умела ничего давать: ни денег, ни любви.

Занимать было не у кого. К тому же совершенно не было желания признаваться той же Софи в своих проблемах: не то что бы осудит, но взгляд её будет весьма удручающим. Разве что вздыхать не начнёт. Ещё была Офелия. Она, судя по количеству перстней и чёрному авто, стоящему на парковке торгового центра, деньгами владела. Вика просить и ждать не умела, а главное — боялась. Стыдно было. А ещё, может, это всё Булгаков виноват был, пообещавший, что всё предложат и всё дадут. Не давал, к слову, никто и никогда. Ничего. Всегда надо было самой забирать, отнимать, топать ногами, требуя. Вика и этого делать не умела.

На последней встрече в белой комнате она подошла вплотную к Офелии. Женщина пила апельсиновый сок, задумчиво рассматривая больнично пустые стены.

— Одолжитемнеденег.

Бокал так и повис в воздухе. Офелия медленно моргнула, опуская его на стол, потянулась к салфетке. Вытерла полные губы. Сдержанно улыбнулась. И лишь затем снова посмотрела на Вику.

— Родители, значит, не дадут.

— Не дадут, — кивок.

— И ты не работаешь?

— Мама считает, что получить образование важнее, а работа будет отвлекать. Да и нужды в деньгах у меня никогда не было... раньше не было.

— Понятно.

— Что, не дадите? — усмехнулась Вика.

— Нет.

— Так и думала.

 — Ты не злись, ладно? У меня последний спектакль был полгода назад, живу на зарплату мужа — уже совестно. Он у меня человек далеко не бедный, но содержанкой быть никогда не хотела. Могу дать тебе немного... просто ты же отдать не сможешь, я права?

Вика промолчала.

— Продай что-то, — задумчиво произнесла Офелия. — У тебя есть золото? Ну или телефон? Господи, конечно, есть... Продай всё, что сможешь. Это единственное, что я могу тебе предложить.

— Почти все мои украшения на самом деле принадлежат матери. Да и телефон старый, и если его и купят, то за довольно-таки маленькую сумму.

— Ты же богатая, — выпалила актриса.

— Деньги получает офис моего отца. Папа тратит суммы на продвижение бизнеса, а всем остальным занимается мама. У них кое-какие разногласия, поэтому я стараюсь не лезть в их дела, чтобы ещё больше не усугубить ситуацию. В итоге все эти богатые, как ты говоришь, финансовые потоки обходят меня. Нет, Офелия, я не богатая. Мне просто очень повезло с семьёй. Наверное, повезло.

— Продай...

— Почку? — нервно хихикнула Вика.

— Я хотела сказать, свои переводы. Ты же хорошо знаешь языки, вот и дай объявление. Но раз тебя тянет в органику, то некоторые салоны дают неплохие деньги за волосы.

— Отрежу их — и родители отрежут мне голову. Да и сколько я получу за них? Нет, — качнула головой Вика, — это совсем не вариант. А вот над переводами я подумаю.

Не подумала.

***

Она всё вернёт. Найдёт работу и вернёт, если не сейчас, то потом — с процентами. Не сумеет не вернуть. Попросту умрёт. Она была в призрачном коконе, в какой-то недосягаемой глубине собственного припадка, когда кто-то схватил её за плечо и потянул на себя. С трудом раскрыв глаза, Вика всмотрелась в едва различимый силуэт. Девочка. Вся в беленьком, рюшечки да косички. Какое-то совершенно гумбертовское наваждение. Вика тряхнула головой.

— Вы в порядке? — обеспокоено спросила девочка.

— Да, в полном.

Сил вставать не было. Ничего не было.

— Ой, у вас синяки на руках.

Вика бросила взгляд на руки. Действительно. И когда ж успела?

— А, это ничего.

— Вы... кололись?

Не засмеяться не получилось. Журфак. Большое будущее.

— Нет. Спасибо тебе, — вышло не то что бы без ноток благодарности, скорее скомкано, словно «а теперь отвали».

И девочка отвалила. Отвернулась к умывальнику, но всё-таки украдкой поглядывала на Вику. Вставать было трудно, ноги странно подгибались, как у новорожденного жеребёнка. Вика сцепила зубы и опёрлась о стену. Улыбнулась своему отражению в зеркале. Девочка ей кивнула, даже, кажется, ободряюще. От этого стало ещё тошнотворнее. Она сейчас ничего, кроме удара, не заслужила.

Это было простое осознание, как озарение во время решения задачи по физике. Вика даже ухмыльнулась, приняв мысль как данность.

Она в самом деле ничего, кроме удара, не заслуживает.

Ей нужен этот удар.

Ей.

Нужен.

Удар.

_______________________________________

драцена — в некоторых странах Центральной и Южной Америки ее называют «дерево счастья»