Ликорис

«19 декабря.

Вот я ударилась о ту незримую преграду, когда знаю, что — писать, хочу писать, но совершенно не знаю как. „Руками", — смеётся мой внутренний голос, и пальцы уже стучат по клавишам.

Привет, зима. У меня на тебя никаких планов, правда. Я снова думаю о том, как бы быстрее скоротать время. Чёрт. Куда я тороплюсь? Я вечно чего-то жду, будто после этой полосы появится свет. Только этот долбанный хеппи-энд никак не наступает. Когда-нибудь я так состарюсь и умру, ожидая его. А может, мне уже хватит ждать? Нужно запомнить, что все люди — свободны и они вправе сами решать. И что бы я ни делала, ничего не изменится. Понимаю, я прекрасно понимаю, что имею право злиться только на себя.

Когда по ночам мне не снятся сны, я знаю, что это правильно, потому что я бы их и не вспомнила. Да и зачем они такой, как я?

Я бы тебе рассказала про обречённость, про то, как трудно, про истерики, которые некому выливать. Но как? Самое забавное, что ты это прочтёшь. Я испытываю лёгкую эйфорию, незнакомец. Будто царапаю старые шрамы, но нам-то не привыкать.

А ты, прошу тебя, не принимай близко к сердцу. У тебя там и так много всего».

Без любви жить было прекрасно, лучше — только поехать в кругосветку, но на столь масштабное путешествие у Димы денег не имелось, как, впрочем, и любви. Любовь — большой котёл с ведьмовским варевом. А мы же ещё с самого детства знаем: зелье либо чудеса творит, либо убивает. Варево Диму пусть и не убило, но и счастливым не сделало, поэтому он, немного подумав, решил, что это не его судьба.

Зиму он встретил безнадёжно одиноким в крохотной, но зато берлинской квартирке недалеко от Шамиссоплац вместе с бабкой-немкой. Ингу, красивую и белокурую пятилетку, знающую по-русски только несколько слов — родители ведь дома в основном по-немецки и говорили — вывезли в шумном поезде из Энгельса в Казахстан как только началась война. И впереди на ещё пару десятилетий её ждали шум и холод, помутневшие от ненависти и недоверия глаза, кличка «фашист» ещё на долгие десятилетия вперёд. В Германию она сбежала на последнем дыхании, как бегун, что готов сдохнуть, но прорвать финишную ленту. Собрала все бумажки, прошла бюрократическую волокиту, на до сих пор свободном и мелодичном (кто там врал, что это язык войны?) немецком поговорила со всеми чиновниками, консулами, странными людьми с пустыми от усталости глазами. В семьдесят два года переехала в Германию, в сам Берлин. Большой, офисный — до серости воздуха и стальных зданий, с теми известными улицами, которые в пять утра моют с порошком. Берлин, до самых своих краёв — от Фридрихштрассе до истинного воплощения барокко дворца Шарлоттенбург — пропитанный старой войной, бизнесом, деньгами и пивом.

Одни ехали к бабуле на каникулы в деревню, другие через несколько остановок в старую советскую однушку, а Дима летел в Германию. И нечему тут завидовать. У одних бабушки в Берлине, а у других нет всех этих кошмарных, тошнотворных воспоминаний, что подарил, кто бы мог подумать, отец, родной отец. В общем, Дима был несчастным, нелюбимым, но зато в Берлине. Комната была одна — маленькая, но уютная, с широким диваном, фирменной плазмой на стене, небольшим столиком и комодом.

Он положил ноутбук на диван, отошёл на кухню. Плеснул в чашку минералки. Холодная. На мгновение прижался губами к плотному стеклу, прикрыл глаза.

Ру...

Не стоит отрицать — он скучал по ней, но чем дольше они не общались, тем тоньше становилась связь. Интернет не умеет прощать паузы.

Пока Дима всячески игнорировал социальные сети, погрузившись в самого себя и паломническим взором взирая на улицы чужих городов, у Ру что-то случилось. Он писал ей иногда. Но в последнее время Ру всё чаще игнорировала его сообщения. Так, конечно, было и раньше. Общение складывалось успешно только в тех случаях, когда инициатором была Ру. Их дружба строилась на её расположении духа.

Дима вернулся к ноутбуку, провёл пальцем по тачпаду. Она была онлайн.

Di: привет.

В кармане джинсов он нашёл сигареты, достал с полки хрустальную пепельницу. Сел на пол, зажав ноутбук между коленями и грудью.

Ruu: Мне это снится.

Di: плохие же сны тебе снятся.

Ruu: Жаловаться не стану, потому что просто дичайше скучала по тебе.

DI: почему тогда не писала?

Ruu: Нууу... у меня были проблемы с домом. Но мне помогают, так что сейчас стало проще выходить на связь.

Di: я рад.

Ruu: Пожалуйста, не обращай внимания на те розовые сопельки, что я написала в своём посте. Это была минутная слабость. А ещё сейчас половина третьего ночи, и поэтому я не отвечаю за своё поведение. Но тебя выслушать всегда готова.

Di: я, кажется, влюблён, Ру. очень сильно влюблён.

Ruu:...И ты опять не ставишь заглавные буквы.

Di: терпеть их не могу. ну, что будем делать с моим страдающим сердцем?

Ruu: Если напишешь предложение правильно, то, может, я помогу тебе ;)

Di: о, что же ты творишь? лааадно. Ру, я люблю одну девушку, но мы слишком далеки друг от друга.

Ruu: Кто виноват?

Di: я.

Он резко встал, захлопнул ноутбук. Ощутил, как внутри клокочет тревожное чувство, гонящее его прочь отсюда, скорее на улицу, вздохнуть свежего воздуха. Торопливо надел куртку, обулся, порылся в карманах в поисках ключей. Опомнившись, взял ноутбук, запихнул в его в сумку. Стены квартиры давили. Срочно, срочно на воздух.

Сбитое дыхание восстановилось только на улице. Был вечер, горели оранжевые фонари. Шёл снег. Дима медленно пошёл вниз по дороге, прилегающей к дворику дома, смотря себе под ноги. Это был тихий спальный район, машины ему встречались редко. Счастливо болтающие прохожие, одухотворённые скорым приходом Рождества, улыбались ему и шли мимо. Деревья облачились в переливающиеся серебром гирлянды. По дороге гарцевали блестящие механические олени.

На соседней улице был бар, в который Дима иногда заглядывал. Место там было всегда, а публика весьма пристойная. Он зашёл внутрь и сразу улыбнулся официантке: худенькая полячка приехала сюда полгода назад, учится на дизайнера. Они общались пару раз. Флиртовать не выходило, как бы он ни хотел. Короткие волосы девушки, окрашенные в чёрный цвет, напоминали ему о том, что лучше всего забыть. Но если мысли материальны, значит его мысли об Элле и есть Элла.

Она усадила его на небольшой диван, принесла меню — тонкую глянцевую книжку. Спросила, нужен ли кальян. Нет, не нужен. У неё была хорошая память: пепельницу она дала ему сразу. Улыбнулась.

Рядом сидела респектабельная компания, состоящая в основном из мужчин. Дима бросил невольный взгляд в их сторону. Русские. Близость соотечественников заставила не то чтобы расслабиться — скорее приземлила. Он достал ноутбук.

Официантка прошла мимо, изящно покачивая узкими бёдрами, Дима проводил её взглядом. С ней можно переспать. Он наклонил голову к чашке ароматного кофе. Можно, да. Она, наверное, мило хихикает, когда целуешь её за ухом. Дима сжал пальцы в кулак. Он никогда не был мнительным дураком. Кем угодно был. Мнительным — никогда. Прекрасно знал, почему девушка так мило улыбается ему. Стандартная приклеенная мимика. Дима, к тому же, всегда платил чаевые и никогда не опускал взгляда ниже её подбородка. Девушки это всегда замечают. Ничего ей не предлагал, не опускал сальные шуточки и говорил на неплохом немецком. Она была вежлива с ним потому, что отсутствие улыбки вычитают из её зарплаты. Надо просто успокоиться. Убегать от любви, затаскивая в постель другую девушку, — это не лучшее, на что он мог бы пойти. Русские за соседним столиком что-то очень шумно обсуждали и смеялись. Дима прикрыл лицо руками. Экран ноутбука мерцал в лёгком полумраке.

Ruu: Ну ты и дурак. Посмотри на себя, Дмитрий. Разве это не твой отец глядит на тебя из зеркала? Ну, что скажешь? Кто-то сможет влюбиться в лицо этой твари? Кто? Может, я и груба с тобой, но чего ты ждал — жилеточку и платочек? Я вообще не понимаю, почему ты ещё не свёл счёты с этой жизнью, идиот.

На стол опустилась тарелка с томатным супом, звякнули столовые приборы.

— Приятного аппетита, — прошелестела полячка.

Дима кивнул, но через мгновение опомнился и поблагодарил. Немецкий у него был лёгким, чуть-чуть шипящим, как налитая в стакан газировка.

Di: а почему этого ещё не сделала ты?

Ruu: Ты правда хотел бы, чтобы я это сделала? Тебя, чёрт возьми, это волнует? Ты думаешь, мне будет трудно?

Di: что именно?

Ruu: Набрать горячую ванну воды, перерезать себе вены лезвием и ощущать, как тяжелеет моё тело под грузом мёртвого будущего. Нет, мне совсем не трудно. Но вот забава: купить лезвие, сесть в ванну, сделать полосу на вене — это куда проще, чем изо дня в день влачить на себе крест свершённого, чем каждую минуту ещё долгие года пытаться не сойти с ума от осознания собственной вины. Умереть — это как щёлкнуть пальцами. Я мысленно отрезала себе руку, только бы не щёлкать. Только бы вытерпеть. Ты хотя бы понимаешь, что это за ад?

Di: в одном ты права: мы лишили себя права выбраться из него.

Ruu: Вот поэтому, именно поэтому не забывай кто ты, и не раскатывай губу. Единственное, на что ты можешь надеяться, так это на минуты спокойного сна, когда собственное чувство вины не сжирает тебя до костей. Понял?

Di: однажды я сумел выбраться из этой ямы.

Ruu: Что? А, это тогда... Ну, у тебя всегда была склонность к самообману.

Суп остывал. Дима вгляделся в тёмно-красную жидкость, покачал головой. Ру права. Всегда права. Он не должен верить в своё право на любовь. Однажды, довольно давно, Дима сделал кое-что неправильно, и с тех пор обязан быть наказан.

***

В день их отъезда Элла проснулась в тот самый момент, когда он захлопнул дверь шкафа, довольно возвестив о том, что собрался. Запихать малочисленные пожитки в рюкзак было просто. Звякнул бегунок, рюкзак отправился в угол. Элла сонно поморщилась, приподнялась на локтях.

— Ты с ума сошёл? Шесть утра.

— У нас самолёт через три часа, Эл, собирайся.

Подошёл и как бы невзначай коснулся её волос. Мимо совершенно бесшумно пронесся вчерашний вечер и скрылся за дверью — он-то ушёл навсегда, но память всевластна.

Она проснулась хмурая. Долго расшатывалась, сидя на кровати. Тёрла кулаками сонные глаза.

— Я сделаю кофе.

Элла посмотрела на него и слабо кивнула.

— Мне без сахара.

— Ага, помню.

Девушка медленно моргнула и тряхнула головой. Наконец-то встала, шаркая ногами, прошлась по комнате, на ходу собирая разбросанные вещи. Невольно глянула на руку — синее, размытое пятно, болезненное. Элла поморщилась. Это хорошо, что обошлось только осипшим голосом и синяками. Она прижала к груди полотенце. Всё прошло, всё нормально. Дима ходил по кухне, гремя посудой. Будто ничего не случилось. И Элла вдруг слабо улыбнулась, содрогнувшись в беззвучном рыдании. Всё нормально, да.

Кофе они выпили быстро — слишком уж торопились. Она вышла на балкон, достала вещи оттуда — ещё влажные, чуть слышно ругнулась, скрутила их.

— Элла, всё равно стирать потом, бросай, как есть, что ты мучаешься, — тихо засмеялся Дима, за что и получил скомканной футболкой по голове.

— Если буду бросать, как есть, не смогу сумку застегнуть.

— Понесёшь, что не влезет, в пакете.

Элла замерла, вопросительно вскинув бровь.

— О, и много ли пакетов ты мне предлагаешь нести?

— Будто я знаю, сколько у тебя вещей. Если что, часть можно будет продать по пути в аэропорт.

— Ага, — кивнула Элла, — и этим окупим билет.

— Мне нравится.

— Мне — нет, — она резко потянула молнию на себя. — Вот сейчас молись, чтобы застегнулось.

— Отче наш?

Бегунок лязгнул и, пару раз застряв, пронёсся по тонкой зубчатой дорожке. Элла скептически рассмотрела дутую, как жабу, сумку.

— Ну, получилось.

— Моими молитвами.

Она усмехнулась.

— И на этом твоём таланте денег заработаем.

Дима кивнул, крутанул в руке её футболку, недавно прилетевшую к нему.

— Чёртова еврейка.

Элла выхватила одежду из его рук.

— Эй.

— Надень её.

— Зачем это?

Дима дёрнул плечом.

Она прижала майку к груди, подошла к зеркалу. Затем раскрыла шкаф и скрылась на мгновение за дверцей. Вышла уже в майке.

— Доволен?

— Это было не так уж и важно.

— Я убью тебя, — простонала она, — ей-богу убью.

Он рассмеялся.

— Ты всё обещаешь.

Элла расчесала волосы, повернулась к нему и увидела его в рубашке, кипельно белой, почти сияющей. Чёрный галстук висел двумя тонкими лентами. Элла решительно подошла к нему, прекрасно помня о том, что если есть цель, то надо её достичь. Если есть объект, то дорогу к нему надо пройти. И нет никаких оправданий.

Худые руки ловко обращались с галстуком, быстро завязывая его, хоть опыта у неё в этом почти что и нет. Дима молча смотрел на неё.

Она, конечно, рисковала. Близость к человеку, из-за которого что-то внутри вздрагивало, — это определённо худшее из зол. Для неё уж точно. А ещё после вчерашнего до сих пор болели руки и голос, сорванный криком, никак не приходил в норму. Но всё это — лишь здравый смысл, а правда — вот она: Дима смотрел на неё довольным взглядом из-под длинных чёрных ресниц.

Элла провела рукой по его рубашке, даже через ткань ощущая жар тела. Аккуратно расправила воротник, едва ощутимо задевая шею. Густые волосы щекотали кожу рук.

Она чувствовала, как где-то внутри, там, куда она так давно не заглядывала, сердце делало сальто и замирало в нерешимости. Разница в росте у них довольно большая, но это не помешало ей: Элла встала на цыпочки и прикоснулась губами к его губам. Всего секунда — что-то зависло внутри.

Она оторвалась и посмотрела на него, сжимаясь, то ли очарованная собственной отвагой, то ли испуганная его молчанием. Дима напомнил себе, что у каждой ласки в руке кинжал. И если бы тогда он знал, что они на самом деле прощаются, то купил бы флешку и отдал ей.

«Я собрал для тебя свои любимые песни и стихи, записал их. Слушай это, ладно? Даже когда нас не станет. Особенно когда нас не станет».

Но Дима этого так не сделал. Просто не смог.

***

В зале аэропорта было шумно. Диме вдруг показалось, что в груди не хватает воздуха, — он пошатнулся, едва не врезавшись в тучную женщину, несущую огромную сумку, открыл широко глаза. Он попытался уловить в этих мгновениях — последних мгновениях их крымской истории — нечто напоминающее хотя бы отдалённо тот роман, что мог бы порадовать девушку. Нет, ничего даже мало-мальски похожего. Никаких цветов, ни знаков внимания, ничего. Только грубые прикосновения, слова, произнесённые на выдохе, и алчное желание обладать.

И сколько так будет дальше: он, неспешно идущий за ней, зная, что так никогда и не догонит? Элла всегда будет впереди, будет неизменно стремиться прочь.

Наверное, Элла чуяла там, у самого сердца, что рядом с Димой находиться просто не стоит, ну или берёг её бог, как одну из лучших статуэток. А Дима легко мог её разбить. И что самое важное: он понимал это. Где-то глубоко внутри себя, смотря на ускользающий среди толпы силуэт Эллы, он даже желал этого.

— Перестань, — шепнул сам себе, качнув головой.

Он же всегда ждал, что кто-то придёт и вытащит из него тьму. И вот — Элла. Что не так? Кисть руки горела от её пальцев. Всё не так.

Интересно, оглянется ли она так же, как и всегда, бросив на него разгневанный взгляд? Ну, Дима, давай быстрее. Или так и будет идти вперёд, даже не представляя, что он следует за ней — как и раньше, как и всегда, без права на прощение, без всякой мысли о том, что может её догнать?

Её характер — вольный ветер, причудливый и строгий. Она самоуверенна и по-девичьи ранима. Дима сталкивался с её гранями каждый раз и, вроде бы теперь должен меньше колоться — но всегда как впервые. Он вспомнил первую встречу. Когда её голос — ровный и надменный — достиг его. Когда она посмотрела на него, то ли ехидно, то ли с жалостью.

Элла замедлилась, высматривая их рейс на стойках регистрации. Прижала палец к губам, задумчиво прищурилась.

— Вот, нам сюда.

Наконец-то обернулась. И не то что бы у Эллы была сильна интуиция. Просто на его лице была такая неизмеримая тоска, что возникает, только если людям предстоит проститься навсегда. Элла поморщилась, губы невольно сложились в улыбке.

— Ты сейчас серьёзно?

Он мог бы сказать ей, что ему жаль и что у них ничего бы и не вышло. Но это стало бы очередной записью в книге, полной оправданий его слабости. Кивнул головой. Воздух, превратившись в ржавчину прямо в его лёгких, застрял внутри. Элла не настолько глупа, чтобы изображать непонимание. Она вообще не дура, и боже сохрани того, кто подумает иначе. Видела Элла, конечно, множество фильмов, где героини драматично бросались мужчинам на шею, страдали, хныкали, устраивая драму, но ума понять, что это не синий экран, ей хватало, поэтому, быстро взяв себя в руки, она двинула головой, будто ей в миг стал туг ворот. Чистый интерес и любопытство толкают ее на это безрассудство. Взгляд Димы наконец-то обретает вполне подходящий эпитет. Он даже не флегматичный, он отрешён настолько, что уже не здесь. И это не пугает уже: слишком поздно доходить до страха.

Элле вдруг показалось, что аэропорт сжался до размеров капсулы и её, втиснутую туда, раздавило, расплющило по толстому лабораторному стеклу. Она будто вскрикнула, но вовремя захлопнула рот ладонью. Потому что иногда стального стержня, вставленного в хребет, попросту недостаточно. Он гнётся предательски так, практически бесшумно и выдаёт своё жалкое состояние исключительно в самые критические минуты — Элле попросту хочется стать сильнее, чем это в принципе возможно.

— Дим, не дури.

«Не бросай меня, не смей».

Он молчал. Невыносимо молчал. Элла тряхнула волосами, резко отвернувшись. Дрожащими руками вытащила из сумки его билет и разжала пальцы. Бумажка медленно опустилась на землю, точно слетевший цветок абрикоса в июне. Захотелось растоптать его ногой, вскрикнуть, возненавидеть. Но Элла лишь усмехнулась.

— Спасибо, — холодно, почти что колкий лёд, предельно сухо. — Спасибо за помощь. И впредь, какие книги я бы ни читала, они будут не о тебе, — как решающее.

Снова тишина. Ей никогда прежде не было так тихо и страшно одновременно. К нужной стойке двинулся народ. Элла крепче сжала лямки сумки. Вокруг целая вселенная, огромная и бесконечная, а она одна, совсем одна, такая маленькая, щуплая, жалкая, временная.

— Пожелай мне удачи, что ли.

Дима коснулся рукой груди, закрыл глаза. «К чему ты руки приложил, — подумала вдруг Элла, — нет у тебя сердца».

— И ты не болей, — свою руку она подняла вверх и махнула ей, точно сбрасывая с кончиков пальцев ненужный груз. Звякнули серебряные браслеты.

Элла подошла к стойке регистрации. Пока шла мимо лент, мимо других людей, мимо громоздких сумок, всё время хотела оглянуться, посмотреть на него один раз — последний, но мало ли чего она хотела.

Шумный, хрипящий, как старик, аэропорт, холодный, несмотря на адскую жару, звенел, точно королевский зал, смыкаясь над ней своей покатой крышей, будто купол. Элла вздрогнула — попыталась смело расправить плечи, снова стать стальной ехидной девушкой, но не сдержалась — поникла, заплакала. Зарыдала, вздрагивая и закрывая лицо руками, как обычная маленькая девочка, как много лет назад, когда отец ушел навсегда, плакала, плакала, не понимая от горя это или от простого осознания факта.

Дима был достаточно эгоистичен, чтобы ждать её. Просто стоять и ждать. Вот-вот она вынырнет из толпы, крикнет на него, скажет, что он дурак, дурак, дурак... Но Элла так и ушла. Ни разу не взглянув на него, так и не оглянувшись. И кто кого бросил. Он вытер влажный лоб, наклонился, чтобы подобрать билет. Бумажка показалась ему слишком плотной. Перевернул. На обратной стороне, приклеившись к липкому глянцу, был сложенный в двое лист бумаги. Письмо её отца. Дима чуть слышно чертыхнулся.

Плохо, боже, ты свою статуэтку бережёшь.

И Элла просто должна знать, что, если будет землетрясение и его дом начнёт падать, разрушаясь, он в первую очередь захочет спасти не паспорт и не деньги, а это письмо — единственную, пусть и такую тонкую ниточку, ведущую к ней.

Какой же он всё-таки дурак.

***

Были ли они хоть раз по-настоящему счастливы? Слишком много вопросов, а ответов не было нигде: ни в здании аэропорта, ни на берегу моря, ни в Диминой голове. Иллюзия радости, эфемерная, сотканная из солёных брызг, скрывалась за наложенными друг на друга днями, точно старые вещи, наспех запиханные в сундук, забросанные сверху всё новым и новым грузом.

Он вспоминал порой лёгкие движения Эллы. Как она, чуть приподнявшись на носочках, поправляла причёску, крутилась у зеркала, облачённая в тёмный наряд. Её смешливый взор, лёгкий поворот головы, мимолётная складка между бровями. Часто хмурилась, злилась на него, глупая. Тонкая рука поднималась вверх, и пальцы, изящные, как балерины Дега, вальсировали над чёрными волосами, взбивали жёсткие пряди, цеплялись за мелкие серьги. Нет, не потеряла. Спускались ниже, к воротнику, бегло поправляли его. Оборачивалась, едва уловимо улыбаясь, цепляла его взгляд на себе и усмехалась. «Мне идёт это платье?» Он кивал. Ей вообще всё шло. Элла была невообразимо хороша. До той линии, где красота превращалась в смехотворную трагедию, вырванную из рук зависти. Элла закидывала на плечо свою аккуратную, маленькую сумочку, в которую странно что вообще что-то влазило, и протягивала руку ему. Так начинался их день. Две недели. Четырнадцать дней он протягивала руку. И каждый раз он её брал. Лишь раз не смог. Отпустил.

Элла ушла. Скрылась в толпе аэропорта, как будто старая фотография среди пожелтевших страниц книг. Кто теперь знает, где она?

Это никогда не было слабостью. Дима прощался с надеждой, как со спасательным кругом, позволяя кораблю плыть дальше без него. И Элла оставалась с ним, даже уйдя, даже отвергнутая им самим: в музыке, в рваных воспоминаниях, в напитках без сахара. Даже в тех вещах, что никак её не касались, но каким-то чудом стали переливаться блеском её волос и звучать нотками её голоса.

Дима вытер лицо руками, выдохнул. Томатный суп окончательно остыл, поэтому есть его пришлось без особого аппетита. Люди за соседним столиком сменились. По залу пошла лёгкая дымка, будто опускался туман. Раздалась знакомая мелодия, и Дима откинулся назад, оглянулся, будто ждал, что ему кто-то подскажет название песни. А потом зазвучал голос исполнителя, и он не сдержался: дёрнул рукой, точно в судороге, крепче сжал зубы.

«But I still need love,

Cos I'm just a man.

These nights never seem to go to plan.

I don't want you to leave,

Will you hold my hand?»

Дима уже слышал эту песню, и не раз. И он вдруг подумал, что каждый раз музыка звучит по-новому, но она всегда остаётся трогательно прекрасной. Далёкое море всё так же пенится и выплёскивает свои тревоги на берег, переливаясь синевой. Каждое лето туда будут приезжать разные люди. И уже они включат эту песню. Земля крутится, время идёт вперёд, музыка играет. Только он стоит на одном месте, боясь даже пошевелиться.

«Всегда ли я был таким? Неужели я мечтал об этом?»

И ему стало невыносимо грустно от собственной слабости. Официантка забрала со стола опустевшую тарелку супа, обаятельно улыбнувшись Диме краешком рта. Постукивая толстыми каблуками, скрылась из виду. Дима встал и пошёл за ней.

Море, которое прежде было у его ног, теперь невыносимо далеко.