Ликорис

В аудитории было шумно — обычное университетское утро. Элла бросила сумку на стул, приподнявшись на цыпочках, присела на край стола. Белая нить наушников спуталась и переплелась с чёрными прядями волос.

Волосы, отросшие уже до плеч, казались колючими, заострёнными: не трогай — порежешься. И сама Элла, отчего-то всегда грустная, отрешённая, молчаливая, с тонкой полоской плотно сомкнутых губ на неизменно бледном лице, если бы её одногруппники разбирались в японском оружии, получила бы прозвище «Катана». Но, к сожалению, одногруппники были невыносимо глупыми, навязчивыми, с вечными сладкими улыбочками и медовым сюсюканьем.

К ней подошла Инна — староста и известная активистка, вонзающая своё звонкое «я» в горло каждому. Обтянутая в шерстяное платье, въедливая до скрежета зубов, умная — до презрительного «ботанка».

— Эл, а ты что, отшила того спортсмена?

— Какого? — без особого интереса подняла взгляд.

— Ну, футболиста, — устало пояснила Яровая Инна и медленно моргнула своими ужасно длинными белёсыми ресницами. — Он ещё к нам на стадионе подходил, когда кросс бегали. Ты что, забыла?

— А-а-а... Точно. Мы обедали вместе, и ничего больше.

Один из тех, кто просто прошёл мимо, едва задев её.

Один из.

— Значит, он свободен? — оживилась услышавшая их разговор Карина.

Она была красива — по-другому, искусственно красиво. Её косметичка весила больше, чем чемодан, который брала Элла с собой в Крым. Только вот про Крым думать не надо — от слова «совсем» не надо. Вообще. И никогда. Лишь забудешься — и начнёшь вспоминать и ту квартирку, и солёную кожу (слишком слабый напор воды в душе, чтобы хорошенько всё промыть), и валун с наброшенным на него чёрным полотенцем...

— Свободен, — пожала плечами Элла. — Но зануда жуткий, Карин, я серьёзно: мы разговаривали час, и ничего кроме турнирных таблиц в «Евролиге» его не волновало.

Инна хихикнула.

— Это ничего, — произнесла она весело, — у Каринки папа за «Реал» болеет, как-нибудь справится. И ты бросай пацанов отшивать, неправильно это. Так одна и будешь, — она посмотрела на Эллу очень внимательно, как на практически готовый дизайнерский проект, к которому надо лишь пару штрихов добавить. — Красивая ведь. Была бы чуть выше — прям как модель.

— А ты как инженер, — выпалила Элла.

Потому что нельзя выглядеть как модель, совершенно точно нельзя. Это работа, трудная и закрытая — за фаянсом тех самых журналов. Нельзя выглядеть как адвокат, как врач, как модель. Даже самая тощая, самая красивая и изящная девушка не модель, ибо всё это труд, который дорогого стоит.

А что касается мужчин, Эллу устраивало такое положение дел. Она прекрасно понимала, что никогда никого не полюбит. Это было очень простое осознание. Потому что мать у неё — однолюб, на самом-то деле. И бабушка тоже. И прабабушка. И так далее. До самых глубоких пращуров. Элла ощущала в себе это у самого сердца. И принимала с какой-то девичьей, благородной радостью, как средневековый рыцарь принимал кроткий взгляд дамы. Без всякой надежды, но счастливо. Да, этого достаточно.

Элла уже видела себя взрослой. Нет-нет, сейчас ей нет и двадцати, какая ещё взрослость? Вот когда будет тридцать, Элла увидит в зеркале совершенную картину: зрелую, интересную, огранённую, как алмаз, женщину с уничтожающим взором красивых глаз. Никакого мужчины, никаких детей. Бульдожья хватка, очаровательная улыбка, постукивания каблуков, узкая — даже идти трудно — юбка, крепко сжатый подмышкой клатч. С восьми утра до восьми вечера. Вызубренные статьи кодексов, неизменно открытая вкладка с «Консультантом» на планшете. Элла смотрела в будущее и была им довольна. Никаких драм, головокружений, истерик, сбитых в кровь пальцев и мокрой от слёз подушки. Совершенно сухая, чопорная жизнь. Настолько сухая, что крошится.

И что скрывать: иногда были те, кто улыбался ей слишком уж искренне, даже как-то по-детски очаровательно, и Элла не могла относиться к этим парням с отторжением.

Пара свиданий, лёгкий флирт, забавное совпадение — одинаковая нелюбовь к кофе с сахаром, неловкое касание пальцами. Элла в такие моменты ощущала себя вдруг снова живой, снова горящей, бурной. Зачем врать: ей нравилось это внимание, льстивое, неправильное — знает же, чего именно от неё ждут, — но почему-то такое невыносимо нужное покинутой женщине. Протягивать руку — ну господи, дай мне хотя бы секунду своего внимания, хоть кроху тепла.

И все они, эти жадные до её тела, блуждающие взглядом по бледной коже, всенепременно ждали от Эллы той глянцевой безукоризненности, которой сияют с обложек модели. Ничего, что там отретушированы носогубные складки — будто реальные, живые женщины никогда не улыбаются, а все покраснения, мелкие капилляры глаз вычищены, выбелены так, что удивляешься, как вся эта крахмальная белизна ещё не светит в темноте. Хлипкие, молчаливые юнцы, провожающие Эллу до подъезда — только до подъезда и только взглядом! — порой укоризненно подмечали: «Эх, задницы нет совсем, обидно-то как». Элла вообще была неспортивной и не пыталась стать такой. Красивая — спасибо природе, но никак не трудолюбивая, не из тех, кто будет часами потеть в зале, только чтобы накачать косые мышцы живота.

«Нет, — мысленно напоминала она себе, — это мне не надо, это мерзко даже».

И этим парням она не нужна.

Красивое лицо, аккуратная фигура, пусть и не спортивная, белая, чистая кожа, даже пресловутая плоская задница — вот что им надо. Тело. Её тело. Желательно извивающееся под ними. Но Элла этого точно не хотела, даже ради собственных вполне себе разумных потребностей, ибо никто не мог выключить женскую потребность в сексе. Стоило подумать о прикосновениях этих глупых, болтливых, совершенно — до ужаса — чужих мужчин хотя бы до её плеч, и сразу же становилось так пугающе гадко от самой же себя, от всей этой холодной безысходности.

Просто, всё было так просто. Даже самые чудесные, милые, обаятельные парни, вселяющие в неё хоть какую-то веру, всё равно были отдалёнными манекенами, которые могли идти рядом с ней, но не войти в её жизнь даже на секунду, даже не постоять близко.

Рядом — несколько сантиметров, общие привычки, фотография на телефоне.

Близко — колючие воспоминания, общие шутки, и никаких фотографий, никаких — и слава богу, это же была бы такая мука!

И как решающее: все они были ей не нужны. Даже самые-самые распрекрасные.

Просто потому что они не умеют молчать, как он.

Вообще не умеют.

Потому что они не смотрят на неё так, как он. И Элла уверена: даже если бы она предстала перед ними совершенно голая, то всё равно ни один бы не смог посмотреть, как он.

Просто потому что они — не Дима.

Просто не Дима.

Господи, как же всё просто, слишком уж.

Не Дима.

От этой простоты даже подташнивало.

***

Дима пошатнулся, нога утонула в песке. Горизонт слегка наклонился, линия берега плавно пошла вверх. Вытер испарину на лбу, вдохнул ночной солёный воздух. Перед ним странная картина — впрочем, чертовски пленительная.

Он видел её в своих снах.

Часто и много.

Чаще, чем сам того хотел, и больше, чем мог бы вынести.

Девушка — призрачно знакомая, но что-то эхом отзывается в груди и размашисто ударяет его по спине. Воздух урывками входит в лёгкие. Расплавленный металл стекает по позвонкам, опаляя органы. Страшно. Дима поморщился — да, это он уже видел прежде.

Девушка вскрикнула снова. Двери автобуса противно скрипнули и захлопнулись за ними.

Это Элла.

Дима вспомнил.

Она — реальна. Прекрасная и сияющая реальность. Он это ощущал прежде.

Она — кинжал. Острая рапира. Тонкая и опасная. Он боится встать с ней вровень, ибо дверь автобуса закрывается снова и снова.

Снова и снова.

Элла.

Дима прищурился, и огоньки набережной превратились в мерцающие искры. Что-то прижалось к его спине, и горящий шёпот щекотал шею.

«Брось её, брось, она тебе не нужна».

Он тряхнул головой. Пошёл дальше.

«Она нам не нужна. Она никогда не станет нашей».

Кто-то пьяно смеялся. Впереди двигались мужские силуэты, кто-то ругался матом, и звенело стекло. И Элла была там. Дима наклонился, опустив руку в песок. Набрал немного в кулак.

«Она не твоя семья».

В сиянии мерцающих огней он видел только развивающееся платье Эллы. Чужие руки, трогающие её. Звериные усмешки. Слышал крики.

И его захлестнуло незримое чувство, такое, что хоть ладони оттирай. Его. Его. Его. Что-то билось внутри, алчное и совсем жалкое. Он так долго искал, желал, что почти отчаялся, но вот — вот! — бери и радуйся. Его спасение, ну наконец-то.

Это было неизбежно.

Дима всё время только об этом и думал. Сколько бы он ни убегал, настоящее всегда было быстрее его.

Сегодня ему снова придётся вспомнить, кто он.

Что-то щёлкнуло у него в голове. Взорвалось, разлетаясь на сотни, тысячи осколков. Тонкие, острые льдинки падали ниже, врезаясь в самое сердце. Прошло не больше секунды, а Дима уже ощущал колкую ярость, не дающую ему никакого права на здравомыслие.

Он ухватился за человека, впившись пальцами ему в плечо. Развернул.

— Парень, отойди, — человек испуган. Дима чувствовал этот страх, ощущал его своим нутром. — Серьёзно, проваливай.

Он слегка наклонился вперёд и будто махнул рукой, но в воздухе блеснула сталь. Человек чуть слышно вскрикнул.

— Ч-что?..

Двое других растерянно обернулись. Сами ещё ничего не поняли. Только ощутили, как алкоголь поразительно быстро выветрился из организма, оставив их наедине с пугающе резкой реальностью. Элла больше не кричала. Не могла.

Скоро, скоро всё будет. И кровь, и много боли. Дима в этом хорошо разбирается. Он склонился над человеком. Тот, скуля, удерживал руку, из которой текла кровь. Дима резко обернулся. Спиной ощутил, как к нему приблизились. Слепо махнул ножом.

— Что ты делаешь? — она, шатаясь, встала на ноги. — Дима, пожалуйста, остановись.

Он вздрогнул, услышав имя, и замер. Элла стояла перед ним, испуганная и в слезах. Двое парней — совсем мальчишки, пьяные, мерзкие рожи, — по-дурацки скалились. Ему стало грустно и смешно.

Наконец, очнувшись, мужчина резко взмахнул рукой и ударил Диму, отталкивая от себя. Во рту соленый вкус железа. Голова кругом.

— Я тебя урою.

Это всё неправильно.

Дима подался вперёд, на этот раз точно решая бить до конца. А конец всегда один.

Он никогда не был тем, кого видели другие. А может, это и к лучшему.

Парни едва не вскрикнули, точно барышни, когда Дима навалился на мужчину. Слегка покачнувшись, тот упал на песок. Помогать ему никто не станет — это не благотворительный фонд. Острие ножа уткнулось ему в горло.

— Ублюдок...

Картинка поплыла.

Элла замахала перед собой руками. Истошно вскрикнула. Вздохнула, пытаясь придти в себя. Почему никто не слышит? Почему никто не идёт к ней?

— Прекрати! — закричала, хватая его за плечо, пытаясь развернуть к себе. — Просто остановись!

Секунда — ему бы хватило: он взял бы человека за голову, крепко сжав ловкими пальцами, продавил бы мелкие глаза, выковырял бы, достал. Глаза обманчиво мягкие на ощупь, скользкие, липкие. Если прокусить, сок сильно брызгает и вытекает густая слизь, слегка горькая на вкус.

Диме это тоже снилось. Или нет.

— Что ты творишь? — кричала Элла.

Это что, страх? Он усмехнулся. Элла, не дури, поздно бояться.

Он был готов убить. Всех убить. Разорвать, уничтожить, сожрать. Потому что ему было велено: любить её и беречь. Она тряслась и кричала. Дима почувствовал, как дрожало её тело, и сам ощутил страх. Поднялся на ноги.

И ведь не расскажешь им, этим гадам, — даже пытаться не стоит — как жутко и противно ему засыпать, когда в воздухе пахнет страхом. Как печально осознавать себя частью их мира: грузного и грубого. Смертельного. Брошенная на кон жизнь. Если бы Дима только мог рассказать кому-то о своей печали, но он похоронил её слишком глубоко. Сказать им, что не будь таких, как они, то он бы и не вспомнил это щемящее чувство внутри. Эту алчную жажду. Бредовое чувство сакральной вины.

— Он какой-то ненормальный, — наконец-то заговорил один из парней. Тот самый снайпер. — Валим, пацаны.

Элла закрыла лицо руками. Они шли мимо неё. Кривые, окровавленные, плевались гнилью.

Влюблённая парочка: он хмурился, а она звонко смеялась, когда он взял её на руки.

Чёртов контраст.

Элла качнула головой.

Вся жизнь перед глазами — такая короткая.

Впервые с тех самых пор, как они познакомились, он оказался перед ней, и, несмотря на пелену слёз — слишком перепугалась — и ночной мрак улицы, Элла рассмотрела его спину: чуть сутулую, будто вмиг обрушилась невыносимо тяжкая ноша, с выпирающими позвонками — господи, худой какой, оказывается, она и не замечала. А, подумать если, сколько всего Элла не видела, упускала: и эти крепкие руки, пугающий, почти что адский взор, хрипотцу в голосе — отчего-то похожую на звук старой пластинки: такая же тоскливая, такая же никому не нужная. Всего этого Элла не замечала, ведомая исключительно своими тревогами. И вот — распишись: человек, которого ты вела за руку к морю, улыбаясь и выискивая его силуэт среди людей на берегу, чуть приподнимаясь на цыпочках, не тот, вообще не тот.

— Дим? — она коснулась его руки, осторожно, едва уловимо, двумя пальцами.

— Что?

Фух. Она резко согнулась, выдыхая «слава богу».

— Ты напугал меня.

— В самом деле?

Он не смотрел на неё, так и оставшись стоять в стороне, впереди, спиной к ней.

— Никогда не видела тебя таким.

Дима, если она верно расслышала, усмехнулся.

— Я не могу повернуть время вспять, Фисташка, и сделать так, чтобы ты ничего не видела.

— Да брось, ничего ж не случилось.

— В самом деле?

— Повторяешься.

На этот раз он обернулся, и Элла, встретившись своим взглядом с его, чуть отпрянула, растерявшись: откуда, господи, у него такие синяки под глазами? Откуда вся эта серая грусть на лице? Маска литая. Сколько же Элла спала, раз не видела этого? Сколько...

— А, чёрт, — Дима вдруг ухмыльнулся и потрепал себя по волосам, будто пытался скинуть осевшую на волосах пыль бремени, — чёрт! Извини меня, — он, наверное, и не видел, как дрожат её руки, как блестят испуганно глаза. — Хорошо? Я не хотел выглядеть грубо, ну, или быть грубым... чёрт, Элла, я просто...

— Замолчи.

Растерянно моргнув, он уставился на неё.

Бегать вокруг своих проблем хорошо, конечно, а ещё и легко — зациклиться на одной точке проще всего. Элла хотела бы и дальше ничего не замечать, но вот досада: ей претила всякая эгоистичность с тех самых пор, как она познакомилась с Софи. Дима дурак-дурак-дурак, и неопрятно жуткий, и шутки у него глупые, и Элла с пугающей постоянностью ловила себя на том, что вот бы его отругать, как маленького мальчика, но — вот причуда — где-то у самого сердца колется что-то острое и дыхнуть нельзя.

— Я рада, что всё обошлось, — улыбка вышла кривая, — спасибо тебе. Пойдём домой.

— Ты хотела сказать, на квартиру.

— Да без разницы, — дёрнула она плечом. — Главное, там тепло и есть еда.

— И кроватка.

— Видишь, — Элла взяла его за руку, — сколько причин пойти туда.

Он кивнул, крепче сжал её пальцы, ощущая непривычную прохладу.

— Хотел бы, чтобы у нас был свой дом.

Элла ничего не ответила — теперь уж точно нечего было отвечать.