Ликорис

— Господи... — земля уходит из-под ног.

Вдох-выдох.

Сделала шаг назад, встретившись спиной с острым углом лестничных перил. Крыса, приподнявшись на задних лапках, посмотрела на неё своими чёрными бусинками. Здоровенное создание, переполненное людскими страхами, — радостный привет из чумного Средневековья.

— Ой, — появилась Алиса, как всегда цветущая и сияющая — и откуда в ней вся эта играющая переливами искра? — опустилась на колени перед грызуном. — Не пугайся, Олли, это наш друг.

Выпутавшись из паутины страха, София расслабилась. Вышло плачевно. Тут она увидела себя, стоящей на лестничной клетке: жалкую, испуганно перебирающую в озябших руках — снова перчатки забыла дома — бегунок старой куртки цвета хаки. Напряжённый взгляд не отрываясь следил за тем, как тонкие пальцы Алисы нежно гладят блестящую шерсть крысы. Мерзостная, однако, картина.

— Вообще-то, испугалась здесь только я.

— Хорошо-хорошо. Ты тоже не бойся, Олли милая.

— Она вообще не похожа на домашнего грызуна, где ты её нашла?

— Купила, конечно. Крупная, да?

Алиса, наконец-то, оторвалась от тисканья своего питомца и посмотрела на Софи, её глаза сверкали от совершенно хмельного счастья.

— Видишь, да? Шерсть просто загляденье.

— Ага, — кивнула София, старательно держа дистанцию.

Что её пугало больше: сумасшедший восторг Алисы или же крыса, она не знала.

Алиса позвала её к себе в гости, разбудив рано утром в субботу. Рыжая не могла ни в этикет, ни в обычное человеческое расписание. У неё была своя система координат, шкала времени и меры весов. У Софи не нашлось даже сил возмущаться. Она едва нащупала часы, пробурчала что-то крайне недовольное, но приехать в гости согласилась сразу. Ехать, правда, пришлось через весь город по жуткому морозу. А ещё встретила её крыса. Так что, день начался не самым удачным образом. Впрочем, могло ведь быть и хуже. Крыса противно водила длинным хвостом по руке Алисы. Переносчики опасных болезней, жертвы мутации, могут прогрызть и бетон... Ну, что ж.

Они прошли в комнату. Крыса довольно потчевала на ладонях своей хозяйки. София так и встала в дверях. Страшно было до сих пор. Старый, наверное, уже въевшийся в саму структуру генов, страх перед грызунами вспыхнул в ней, заставляя дрожать, бросая невольные взгляды на Олли. Чёрные, масляные глазки — смородинки. Туда-сюда.

— Как себя чувствует Вика?

— Почему ты спросила?

— Нередко слышала о ней от тебя, вот и подумала, что стоит узнать, вдруг что-то случилось.

— Всё нормально.

Соня прошлась пальцами по книжной полке. Покрутила в ладони крохотную латунную статуэтку, инстинктивно смахнув с неё пыль. Аккуратно достала толстенную книгу с потёртыми буквами на обложке.

— Это слишком уж расплывчато, — заметила Алиса.

— Мы в последнее время видимся всё реже и реже.

— Жаль.

Ей совсем не жаль. Алиса была далека не только от этикета, но и от всякого банального сострадания, что по сути внедряется в человеческий мозг с молоком матери. Но София не смогла уловить эту абсолютную эмоциональную пустоту в голосе Алисы.

Пожелтевшее, наверное, засветили плёнку, а выбросить было жалко, фото выпало из книги и упало к ногам. София подняла его, присмотрелась: красивая, круглолицая женщина явно мама Алисы — вон, нос и глаза просто один в один, даже взгляд одинаковый — как будто в незримую стенку, рядом двое: девочка (рыжая и хмурая) и кто-то ещё. Лицо заштриховано красным фломастером. В несколько слоёв.

— Алис, а кто это?

— Я не помню.

Даже не посмотрела.

— Всегда восхищалась теми, кто умеет рисовать. — София наклонилась над столиком, что находился почти у самого окна. Окинула взглядом разложенные на нём листы с эскизами, акварельными картинками и записями.

Алиса выпустила крыску из рук, посмотрела на Софи.

— Рисовать меня учила соседка, женщина лет сорока, короткостриженная и высоколобая. Помню, у неё щёки и локти были в краске, а губы искусаны до крови. Она всегда их прикусывала, когда рисовала, и щурилась — так, что в уголках глаз было очень много морщин. Но она была красивой женщиной, интересной. Она скрещивала руки у лица и слегка наклоняла голову, смотря на меня. Вернее на мои ущербные попытки нарисовать что-то хоть немного отдалённо похожее на рисунок. Не буду врать, я не старалась её порадовать своими талантами и уж тем более усердием, но почему-то кисть я держала уверенно, а как оказалось, чувство композиции у меня врождённое. Потом была музыкалка. Три года... как сейчас помню: встаёшь в восемь утра и идёшь через весь город, а потом несколько часов сидишь, сгорбившись за пианино, слушая заунывные речи учителя. А я дико ненавидела эти чёрно-белые клавиши и музыку тоже ненавидела. Представь, ты терпеть не можешь картошку. Но тебе надо есть только картошку каждый день. Ничего кроме. И так несколько лет, и вот ты жрёшь её, а рядом кряхтит и сморкается какой-то мужик, и ещё с таким упоением говорит: «ну-с, девочка моя, ещё немного потренируешься, и сможешь есть картошку чаще, а там, посмотрим, и вообще до смерти на одной ей продержишься». Мне обещали великое будущее... такое великое, что хотелось кричать и топать ногами, желая доказать всем и каждому, что мне ничего подобного и не надо. Как-то во время годового отчётного концерта я ощутила лютую ненависть ко всей этой жизни, к нотам, к пианино, к своим пальцам, и почему-то к Шопену, и решила, что никто мне не смеет скармливать картошку, если мне не хочется. Понимаешь, никто? Даже не помню, как решилась на это, просто желание быть свободной было сильнее всякого страха. Без подробностей, ладно? Палец, дверь, удар, и всё, прощай пианино, прекрасное будущее. Здравствуйте, бальные танцы. Но тут, прости уж, ничего интересного, меня ни один партнёр не выдерживал. А сам досуг весьма дорогостоящий, и наверное, финансовый вопрос и стал решающим. Я даже к латиноамериканской части не подошла... Ну, рисую я до сих пор, хотя бы потому что работа обязывает. Музыку ненавижу и искренне полагаю, что это не пройдёт. А у тебя что? Пение?

София, ошарашенная таким многословием, медленно моргнула.

— Эм, нет. Я бы вообще таких мучений не перенесла.

Приподнявшись на цыпочках, София прижалась носом к плотному стеклу, сквозь который проглядывали корешки книг и посеревшие от пыли рисунки. Книги были в основном медицинские, ещё советского издания. Брошенные бумажные дети, никому здесь не нужные.

— Респираторная терапия, — прочла по слогам.

— А, это мама покупала, думала, я врачом стану.

— Кажется, она слишком много в тебя вкладывала, — усмехнулась София.

Аккуратно пододвинула дрожащее стекло, вынула книгу. Ладонью провела по шершавой поверхности, кожей ощутив чуть вдавленные буквы. Книга раскрылась с приятным хрустом, и София тут же ощутила вкусных запах старой печатной бумаги. Почему-то ассоциирующийся с теплым, зимним вечером, чашкой ароматного чая. Хрустящий, как хлебец. Пролистнула пару страниц. Вернула книгу на место. Перевела взгляд на рисунки. Они были разными: и куда более проработанными, чем эскизы, лежащие на столе. Но все были чёрно-белыми, нарисованными грифелем и углём, а один выглядел совершенно иначе. Высокий замок, парящий над пропастью, кажется, мраморный, средневековый. С голубой крышей и изумрудным плющом на окнах.

— Это твоё? — сама того не замечая, Софи, завороженная изяществом замка, спросила шёпотом. — Красиво.

— Да ладно, — отмахнулась Алиса. — Так, наброски, которые никогда не станут полноценным эскизом. Видишь вон ту розу? Лепестки хотела сделать с лёгкой резьбой, но вышла волна, не умею я делать чёткие штрихи, понимаешь? Всё какое-то заторможенное что ли. Слишком плавное. Для акварельных тату самое оно, но мне не подходит. Хочу быть, как те, у кого ни одного штриха зря. Знаешь Хоан Миро? Много всего, много деталей, схем, вставок, но ничего лишнего. Есть даже что-то совершенно логическое.

— И не скучно?

— Немного, — согласилась Алиса, — но мне нравится. Красота, заключённая в простоте, куда приятнее, чем та, что окружена нелепым пафосом. В этом, вообще, вся суть искусства: уметь в пустоте видеть совершенство. Мастера прошлого все так умели. И я научусь.

— Но ты уже сейчас очень хорошо рисуешь. Лучше многих других, чьи работы я видела. Не думала, заняться этим всерьёз?

— Портреты, выставки, презентации? — Алиса театрально приподняла несуществующую шляпу. — «Хотите я вас нарисую?» И шляпа лежит у ног.

— Почему сразу так? — возмутилась София. — Надо узнать, как попасть в галерею, найти нужных людей...

Алиса мягко улыбнулась.

— Ты ведь ничего не знаешь про это, верно?

— Абсолютно ничего.

— Ну вот. Попасть куда-то практически нереально. Тебя либо твой учитель, ясное дело, известный мастер, проталкивает, либо пытаешься прорваться через интернет. Некоторые прославились благодаря открыткам, другие рисуют арты по известным книгам или сериалам, третьим, вообще, повезло, их фирменный стиль приглянулся массе. Пошло-поехало. Но ты знаешь, сколько их, талантливых художников, что рисуют и складывают работы в ящик стола? Молча, сцепив зубы. Потому что никому не нужны ни их картины, ни они сами. Уж поверь, они намного талантливее тех, кто популярен, меня уж тем более. Рано или поздно ты встретишь их, этих художников, где-нибудь в магазине, они будут вежливо улыбаться тебе и предлагать померить размер больше. Или цвет другой посмотреть, с цветовой гаммой у них-то всё просто прекрасно.

— Какая-то совершенно безрадостная картина получается.

Алиса заправила рыжие волосы за уши. Широкий рукав сполз по её руке, обнажая букет ликорисов.

— Это не картина безрадостная, а мир такой: несправедливый, глупый, построенный на сплошном невезении. Потому что, во второй урне у бога тоже зло, понимаешь?

Крыска бесшумно перебралась на плечо и скрылась за копной волос.

— Это как с любовью. Одних любят, других — нет. Одним везёт найти свет в этом мире, другим — нет.

— А матери? Всех же мать любит? — быстро спросила Софи, ощутив внутри странную колючую тоску.

— Не всех же. Сколько брошенных детей. Даже близнецов. Не слышала что ли? Есть же так много историй, когда мать говорит: вот этого возьму, а этого не буду. Как выбрала? — Алиса прищурилась, всмотревшись во французские окна замка, будто искала кого-то, спрятанного среди так и не нарисованных залов. — Кто, чёрт возьми, монетку кинул?

— Наугад?

— Ты бы смогла?

— Нет. А ты?

Алиса чуть покачнулась на носочках. Её длинная многослойная юбка двинулась в такт этому движению.

— Не знаю. Может в этот самый момент всё иначе выглядит, и ты точно знаешь, что вот этот — твой ребёнок, будешь его грудью кормить, не спать по ночам, а вот тот — нет. Он чужак.

***

Сумки тяжёлые, до верху набитые продуктами, ручки натянуты до предела, вот-вот лопнут. Толкнув ногой дверь, Анна ввалилась в прихожую, разжав покрасневшие пальцы. Яблоки, которые в магазине нерадивая кассирша пробила последними (ну, кто так делает? Специально же Анна положила на ленту вначале овощи и фрукты, а всю молочку потом, чтобы не помялось), выкатились из поваленного пакета на ворсистый ковёр.

— Аля, иди-ка сюда!

Тонкая чёлка лезла в глаза, отмахнув её, Анна, сгорбившись, стала собирать яблоки, которые как испуганные, катились всё дальше и дальше от неё. Из комнаты вместе с Алисой вышла ещё девочка, и Анна выпрямилась, смущённо оправив помятую кофту.

— Ой, у нас гости? Что же ты меня не предупредила?

— Мам, это Софи.

Скуластая девушка лучезарно улыбнулась, стеснительно склонив голову. Даже — вот уж удивительно: покраснела! К Алисе обычно никто не приходил. Точнее: никогда никто не приходил. Анна, окинув Софи пристальным взором, вдруг ощутила странную потребность позаботиться об этой девочке, подпустить ближе к семье, чтобы Алисе было лучше. Она увидела и пунцовое лицо Софи, явно напуганной её приходом и к этому неготовой, и хмурое лицо дочери. Блеклые обои, порванные у плинтусов, пыльные полки, жирные пятна у выключателей, грязь у порога — след растаявшего снега, приносимого с улицы сапогами — как будто впервые рассмотрела собственную квартиру. И ахнув, ринулась на кухню.

— Сейчас, сейчас, девочки, я вам кушать приготовлю. Вы небось голодные, да? Алька, ты, что, чайник не поставила? Соня, ты будешь курочку? А?

София глянула на Алису и, будто нарвалась на незримую преграду, поморщилась, испуганно отшатнувшись. Тогда в кафе она уже видела Алису, переполненную странной, бурлящей злобой. Хмурую, покрасневшую от гнева, с крепко сомкнутой челюстью и взглядом, полным странной ненависти. И вот в этот самый момент София, наконец-то, поняла, почему сжигали ведьм, почему выбирали рыжих. Воздух, переполненный злостью Алисы, стал тяжёлым и с трудом входил в лёгкие.

— Мама, прекрати это, — отчеканила Алиса таким грубым тоном, что София могла только возмущённо приоткрыть рот, но не сметь и слова сказать, ибо голос Алисы цинковой тучей повис в воздухе. — Немедленно.

— Да что ты... — пробормотала Анна, выходя из кухни. В руках у неё было полотенце. — Я просто курочку вам пожарю и всё. Накануне ещё замариновала, вкусно будет.

— Не лезь к нам.

— Алиса, — умоляюще выпалила Анна, — не начинай...

— Я не против курицы, — улыбнулась София, пытаясь хоть как-то разбавить обстановку, — с удовольствием поем.

— Кто тебя, вообще, спрашивает? — вскрикнула Алиса с такой злобой в голосе, что София вдруг ощутила себя лишней не просто в этой квартире, а вообще на земле. — Почему вы обе делаете это? Снова...

И она обернулась так резко, что волосы последовали ровно по траектории, взметнувшись вверх. Перед глазами Софии пронеслось рыжее пламя и тут же скрылось за хлопнувшей дверью.

София молча зашла на кухню. Села на стоящий ближе к двери стул, посмотрела на Анну. И обе одновременно вздохнули, будто только что нашли в друг друге странную опору, неожиданную поддержку в спонтанно свалившейся на их плече войне.

— Не думай о ней ничего плохого, — Анна поставила перед девушкой стакан с молоком, волшебным жестом вынула откуда-то тарелку с печеньями, — Алька у меня славная девочка. Просто иногда грубит, когда из себя выйдет. Говорю ей: вот замуж пойдёшь, никто тебя терпеть такой не будет, а она только бурчит на меня.

— Нечасто она злится.

— А, — улыбнулась Анна. — Понимаю. Сама помню, как удивилась, когда она впервые крикнула на меня. В детстве была очень послушной девочкой.

Анна Матвеевна, как та самая Павлова, умирающий лебедь, была хрупкой и болезненно желтолицей. Педиатр в районной седьмой поликлинике советовала проверить печень. Некогда всё, некогда, муж, дочка, сынок. Счастливая, традиционная семья.

Была.

Вначале пришла та женщина. И Анна её совсем не рассмотрела и не запомнила, потому что на руках у незнакомки была Аля. Толстое стекло в ступне, сбоку, надо промыть перекисью водорода. Или хлоргексидином. Чем?

Позвонила соседке, пусть у сына спросит, что делать. Он сам пришёл, был не на дежурстве. Промыл ранку, поразился тому, что Алиса не плачет, не хнычет даже, посыпал каким-то порошком, забинтовал. Через день надо будет сменить, справитесь? Анна кивнула, справится. Алиса молчала, как партизан, который только что позорно получил боевую, крайне глупую травму и теперь стране придётся обходиться без него.

Алиса уже тогда смотрела на неё этим страшным, отчаянным взором совершенно взрослых глаз. Анна бегала вокруг неё, испуганно ахая, орлицей, оберегая своего птенца, выпавшего из гнезда прям на стекло, и не могла разглядеть во взгляде дочери ни страха, ни благодарности, ни любви. И она не могла понять почему. До сих пор не может.

— Так, — стул надрывно простонал, когда София вставала. — Я пойду к ней.

Анна вздрогнула, нерешительно кивнула и промолчала. Давно поняла, что в этой войне за ней остаётся только тишина.

Открыв дверь в комнату, София на мгновение застыла, пытаясь побороть очередной прилив отвращения. Сидела Алиса на полу. Крыса — на диване.

— Я ухожу.

Ни крыса, ни Алиса не повернулись.

— Отсутствие радости делает наш мир серым и пустым. Вот ты уходишь от меня, и краски исчезают.

Голос Алисы звучал монотонно, но сердце Софи невольно сжалось. Она попыталась улыбнуться, но губы лишь слабо дрогнули.

— В этом мире, кроме красок, много всего прекрасного.

И тут-то Алиса посмотрела на неё — даже куда-то дальше, туда, в будущее, будто лишённая всякой эмпатии, обрела силы более мощные.

— Я же всё-таки художник.