Ликорис

Скинув обувь, Элла залезла на кровать. Набрала номер Софи, закрыла глаза, прислонившись головой к стене. Трубку долго не брали, времени хватило на то, чтобы прогнать последние дни в голове снова. Когда Софи наконец ответила, Элла уже была на той стадии, когда голос срывается до странного, приглушенного стона, а в носу что-то щекочет.

— Эл, Эл, — воодушевлённо залепетала София, из-за возбуждения её голос напоминал трель. — С ума сойти, как я соскучилась по тебе. Думала, уже не позвонишь. Зачем тебе я, если вокруг море, песочек, все блага курорта. Ну что, как там? Красиво?

— Он мёртв.

— Кто?

— Мой отец.

— Как это случилось?

Шмыгнув носом, Элла коротко рассказала о том, что произошло, про поход в тот дом, про Тамару, вспомнила почему-то платок, лежащий на кресле, и разные ковры — такие яркие, что отпечатались в её памяти.

— Ясно. Эм-м, ты сильно расстроилась? Я имею в виду, ты же не была к нему эмоционально привязана?

— Ну, он мой отец.

— Но ниточки, что связывали вас, оборвались? — голос Софии звучал сухо. — Уйдя, он обрезал их, верно?

Элла опустила ноги вниз, ощутив, как ступни утопают в мягком ворсе ковра.

— Я не знаю.

— Ты ненавидела его. Я это знаю. А теперь он умер — и ты льёшь слёзы?

— Типа того.

У Софи никогда не получалось успокаивать, она вообще не пригодна для того, чтобы быть кому-то опорой. Слишком надломленная сама, слишком испуганная рядом событий из собственного прошлого. Оттого все её попытки быть полезной и пустить моральную поддержку «по проводам» в итоге выходят жалкими. Софи и сама это знает.

— Слушай, смерть не должна давать людям какие-то привилегии. Если человек был тварью, то смерть не искупает его грехи. Ясно тебе?

— Я опоздала, — выпалила Элла. — Верная своей привычке, я чуть-чуть опоздала. Кто мне мешал придти к тёте Шуре раньше, взять адрес и приехать сюда?

— Я бы тебе помешала. Ещё как! Бегать за бросившим тебя папашей, пф-ф.

— Ладно-ладно, — усмехнулась Элла.

Она знала, откуда растут эти корни. София ненавидела своего отца — отсюда и всех.

— Как вы там? Что с Викой?

София немного замялась, старательно пытаясь подобрать нужные слова.

— Нас же не прослушивают? — спросила она после паузы.

— В десять лет я украла жвачку из магазина. Как думаешь, этого достаточно, чтобы вызвать интерес спецслужб?

— Я спрашиваю, потому что это важно.

— Ты меня уже заинтриговала. Говори уже.

— Вика сбила человека, — сказала Софи после короткой паузы.

— О как, — только и смогла произнести Элла.

— «Яндекс» говорит, что женщина жива и не сильно пострадала. Выходит, Вике надо будет заплатить штраф. И всё, да? Я просто не знаток уголовного... или погоди, это административное право? Короче, от чего именно Вика бегает, я не понимаю.

— От вины, — предположила Элла. — Да, точно, от вины.

— Не знаю, — протянула Софи, — просто я боюсь, что не справлюсь и не смогу её поддержать. — Хотя, — она резко осеклась, — ныть тебе об этом сейчас я не должна.

— Да брось, я не собираюсь вешать на себя табличку жертвы.

— Я и не сомневалась в тебе.

Элла выключила телефон, не простившись, прекрасно понимая, что долгожданного облегчения ей не досталось.

Её самовнушение, умение держать всё под контролем (даже, кажется, чужие жизни) — всё пошло под откос. Может, это так солёный воздух влияет? Видно, износилось самолично натренированное умение отпускать прошлое, ибо те, кто ушёл, добровольцы, куда их снова звать, зачем терзать себя сентиментальными, по-детски наивными воспоминаниями?

Элла, церемонно улыбалась, ловя на себе взгляд Димы, острила, но физически уже ощущала, как внутри что-то ломается. С хрустом.

На третий день после посещения квартиры, начисто лишённой отцовского духа, оказалось, что загнанный в рамки «железного» характер дал трещину, и Эллу будто окатило ледяной водой.

Впервые за очень долгое время — настолько долгое, что и не вспомнить, — она плакала до сдавленного крика, до искусанных губ. И самое прекрасное в этом для Эллы было молчание сидящего на соседней кровати. Она сжимала до боли в пальцах тонкое одеяло, скулила, как раненная, втягивая воздух, и ощущала на себе его взгляд. Но, слава богу, Дима молчал, уважая её надрывные попытки быть сильной.

Дима замечал, как она отводила глаза в сторону, хмурилась, смотря на него исподлобья, как в свете солнца, что проникало сюда через распахнутые тяжёлые шторы, её кожа казалась ещё белее, чем обычно. Как свои изящные руки Элла сложила на груди, как улыбнулась — едва уловимо, краем рта, как бы извиняясь.

— Тебе стало лучше? — поинтересовался он, внимательно следя за ней.

Она поднялась с кровати, приблизилась к нему, опустила руки на его плечи, выдохнула.

— Нет. Но давай не будем про это, ладно? Я-то думала, это было тактическое молчание.

— Жаль твоего отца, — он сделал крохотную паузу, не решаясь продолжать, взвешивал свои слова на только ему видимых весах. — И тебя жаль. Не злись, Эл, но ты хотела его увидеть — и явно живым, приехала сюда, так далеко, чтобы прийти в тот дом. Глупо говорить о том, что тебе всё равно.

— Мне никогда не было всё равно, — отстранёно промолвила Элла, удобнее усаживаясь рядом с ним на кровати. — Когда мы жили втроём, в нашей крохотной квартирке, и мама и папа выглядели такими запредельно счастливыми, а я была рада. Когда отец ушёл, потому что... потому что я, кажется, дура и не видела того, что ни черта он не любил мою мать, я была зла. Зла и раздавлена, как насекомое, на которое наступили, а оно ещё дрыгает своими крошечными лапками, пытается перевернуться на живот. Потом, когда приехала сюда, я испытала страх, который всегда преследует нас, людей. Страх перед чем-то неведомым, тем, что просто должно случиться. Понимаешь? Но мне никогда не было всё равно. Никогда.

Она откинула в сторону одеяло, пододвинулась ближе к Диме, слегка задев его своим плечом.

— Спасибо тебе за эту тишину, — прошептала Элла, чувствуя, как тёмный сгусток внутри, мешающий дышать, стал постепенно рассасываться.

Дима усмехнулся.

— Может, теперь перейдём к более приятной части отдыха?

— Например?

— Ну, у нас тут, море есть. Слышала о нём?

— Да, что-то, кажется, знаю.

— Это уже совсем нонсенс, но, может, мы удостоим его своим вниманием?

Элла прыснула, опустив лицо вниз, забавно прищурившись.

— Ты чего? — Дима дёрнул её за рукав, — не смейся, Эл, у тебя лицо сразу же такое, как у пятилетки, у меня вмиг комплексы проявляются. Гумберткомплексы.

— Ну и ну, — еле слышно произнесла она, утыкаясь лицом в его грудь. — Ты такой дурак, господи, какой же ты дурак...

Пальцы вцепились в запястья, Дима чуть приподнялся, ощущая слабый запах цветочных духов, посмотрел на то, как вздымается округлая грудь под тонкой чёрной майкой. Дима обхватил её лицо ладонями, позволяя себе вдоволь насмотреться, рассмотреть бледную кожу, большие глаза, смотрящие на него пристально, без капли страсти, слегка вздёрнутый нос, отчего верхняя губа казалась чуть больше. Наверное, он всё это время знал: эта горделивая, хитрая красавица его заарканит, но боялся признать своё поражение.

В ней было нечто заставляющее влюбляться. Не сразу, но безоговорочно. Будто раньше он слушал ненастроенный рояль, а она пришла и всё исправила. Элла манила его, как манит вкусная еда и тёплый кров, как манит сладкий запах конфет и цветов, напоминающий о далёком детстве, как манит тепло матери, хранимое в крепких объятиях.

Наступившее молчание было невыносимо тягостным. Элла задумчиво взяла его руку, словно пытаясь что-то рассмотреть на широкой, мужской ладони, всматривалась в линии, а затем поднесла к губам. Наверное, когда они опустили ту потребность в расстоянии — нет, держись вон там, не подходи ближе, никаких рук, — отпало и вынужденное состояние постоянной обороны.

— Иногда мне кажется, что в такие моменты время идёт иначе и ты будто бы застываешь посреди мироздания. Держит тебя не гравитация, а что-то совсем другое. Ты понимаешь, да?

Элла на самом-то деле ничего не понимала. Ей просто было хорошо и спокойно, а мысли, что кружили в её голове, как стая ворон над лесом, были хаотичны и не имели чёткой формы. Ей хотелось — почти до одури — знать больше о нём, заваливать его глупыми (так, чтобы потом стыдиться) вопросами, следить за его реакцией и слушать ответы, напоминающие зазубренные параграфы из учебника по истории.

— Не понимаю, но, веришь, меня сейчас вообще ничего не волнует.

Он вздохнул.

Когда-то Дима обронил, потерял жизнь свою, и теперь вот, смотрите же, влачит это странное, отрешённое существование. Сам-то, кажется, забылся и никак не мог обрести себя, настоящего. Кто-то стёр программы, удалил коды в системе, и Дима уже совершенно не помнил, откуда корни-то растут. Кто карты ему раздал. Впрочем, всё это было эхом и слова, сорванные с губ, превращались в пыль. Дима потерял прошлое, но не память. Он — помнящий. Именно отсюда выходят корни его снов, таких кошмарных, вжимающих в землю, кричащих на него.

Надо было расставить всё по местам своим, ибо дорога между ними так широка, что и не перейти. Потому, что две параллельные прямые не пересекаются. Потому, что счастье не дано таким, как он.

Но Дима почему-то ощущал, как даже накрученные сомнения и отговорки превращаются прямо в его голове в труху, а весь этот огромный мир гнёт его, прогибает, ведёт к ней — к девушке, что сидит рядом. Лицо его озарилось на мгновение чем-то отдалённо напоминающим облегчение. Элла ухмыльнулась и закрыла глаза.

***

— Всё-таки спасибо, что пошла со мной, — сказала Вика, толкая рукой тяжёлую пластиковую дверь.

София, идущая следом, промолчала.

— Я же знаю, что ты вполне могла бы сейчас сидеть дома, ну, или делать то, что тебе самой заблагорассудится.

— Сейчас важнее всего помочь тебе.

Они шли по коридору городской больницы, бахилы неприятно шуршали на ногах. Вика замерла и, слегка обернувшись, выпалила:

— Ты помогаешь виновному.

София резко качнула головой.

— Мы хоть и не женаты, но «в горе и радости» относится к любым отношениям. И, вообще-то, мне ли рассказывать тебе о помощи другим? Кажись, это ты в прошлом году упала в обморок, потому что была донором крови, а через неделю отправилась в какой-то богом забытый лес, чтобы убрать его от мусора. До сих пор ору с того, что твой отец запер тебя дома в наказание за... эй, как он это обосновал? За «гуманитарное шило в заднице»? Да?!

Вика усмехнулась.

— О, сейчас начнётся моё любимое.

— Ага. Вика — ясно солнышко помогает друзьям и недругам.

— Это так глупо и так неверно, что я просто промолчу.

— Слушай, — Софи схватила Вику за руку и потянула к себе, — твоё желание помочь всем и всякому похвально, оно делает тебя такой, какая ты есть, и мы любим тебя, но ты не становишься святой и не восходишь на крест. С каких вообще пор быть добрым — великий поступок? Сама сказала, что мы должны заботиться друг о друге. Это не величие, это долг, чёртов контракт, который мы подписали, начав дружить. И вообще, — её глаза сверкнули, — это я обычно ною и использую тебя в качестве жилетки.

— Ясно-ясно, — выдохнула Вика, поднимая руки, — я поняла, только не кричи. И стой, когда это ты мне ныла?!

Они прошли мимо охраны, показав паспорта, узнали, как попасть в нужное отделение. Затем, не дождавшись лифта, поднялись по лестнице. Когда на их пути стало встречаться всё больше людей в белых халатах и сильнее запахло лекарствами, желание разговаривать пропало окончательно. Вика крепче сжала руку Софии.

Наверное, это особенность каждой больницы — запах. С порога гостя обволакивало странным, едва уловимым ароматом, будто бы вербуя. И дело даже не в лекарствах, что в склянках таились на различных полках или звенели в карманах то и дело бродящих туда-сюда лекарей.

Запах был иным, более высокого уровня, статуса. Он был соткан из слёз и стонов, криков и молитв. Он заполнял палаты и коридоры, опутывал с ног до головы, покрывал тело незримой плёнкой.

— Здесь, — коротко сообщила Вика, остановившись у палаты.

Оттуда пахло спёртым воздухом и испорченными апельсинами. София заглянула внутрь: шесть кроватей, две из которых пусты, измятые простыни, закрытое и заклеенное клейкой лентой окно, несмотря на жару, один стул, на котором сидела молодая женщина; увидев девушек, она резко встала и закрыла дверь.

— Неплохое начало, — усмехнулась София. Она обернулась к Вике и спросила:

— Мне зайти первой или ты сама?

— Вместе.

Они открыли дверь, сразу же встретившись с недовольным взглядом женщины. Она коснулась указательным пальцем рта, кивнула на спящую бабушку. Вика медленно моргнула: хорошо-хорошо, они будут вести себя тихо.

На кушетке у окна сидела дама лет сорока, её длинные чёрные, как угли, волосы были распущены, руки сложены на груди. Глаза прикрыты, будто женщина впала в лёгкий сон, так и не успев лечь на подушку.

Подойдя к ней, Вика молча поставила на тумбочку пачку сока, взяла с подоконника вазу, вытащила из неё пожухлые розы, выкинула их в мусорку у двери, поставила принесённые бархатцы*. Помыла фрукты, выложила их на тарелку, вытерла руки о подол платья. Встала напротив женщины, коснулась её рукой.

Когда, открыв глаза, женщина увидела перед собой Вику, её лицо на секунду исказилось от удивления, но потом, вздрогнув, она немедленно взяла себя в руки. Зевнула, прижав продолговатую ладонь ко рту, поправила ворот халата.

— Меня зовут Вика, вы не против немного поговорить?

— Я? — голос у женщины звучал приятным бархатом. — Смотря кто вы и о чём.

— Я уже представилась, но моё имя, не сомневаюсь, вам ничего не даст.

— Тогда я совсем растеряна... Мы ведь не знакомы?

Вика села на край кровати, осторожно отодвинув от себя одеяло.

— Это я, — слова кружили в её голове, отплясывали танец на языке, но никак не желали выходить наружу. — Я... — она бросила умоляющий взгляд на Софию: та стояла соляным столбом, и Вика понимала, что это её роль и играть ей нужно до конца. — Это я сбила вас.

— Не отказалась бы от сока.

Вика и София переглянулись; Софи взяла с тумбочки стакан, протёрла его салфеткой, налила яблочного сока, протянула.

— Валерия, — тихо произнесла женщина, — Валерия... отчества вам знать не обязательно. Зачем ты пришла?

Вика не знала, что сказать, оттого и молчала.

— Трудно просить прощения молча, — усмехнулась Валерия. — Или ты пришла не за этим?

— Вы правы, не за этим.

— Ах, вот как, — Валерия покрутила в полных пальцах кружку, на мгновение прижалась к ней сухими губами, задумчиво прикрыв глаза. — А я, к слову, тебя помню.

— Вы пропустили меня в очереди.

— Благие намерения.

Кружка ударилась о стол, и немного сока пролилось на аккуратно разложенные салфетки, Валерия, выдохнув, казалось, устало, посмотрела на Вику.

— Спасибо за сок, спасибо за цветы. Ты смелая девочка, раз пришла сюда.

— Почему вы не обратились в полицию?

— В прошлом году меня ограбили. Квартиру вычистили полностью, даже диван вынесли. Не представляю, как. Думаешь, воров нашли? Конечно, нет, а вот меня затаскали по органам. Я, кажется, целое состояние отдала. А ещё помню, пять лет назад судилась с одной бригадой: деньги взяли, а работу не начали. Полгода разбирательств, опять же — куча затрат, и ни-че-го. Так что у меня свои, особые отношения с законом.

— Но это неправильно, — покачала головой Вика. — Я виновата.

Валерия тихо усмехнулась.

— И что? Спецназ вызвать?

— Вы не можете делать вид, что всё нормально. Я сбила вас, скрылась с места событий.

— Ты пришла сюда.

— Да, но не для того, чтобы просить прощения.

— Я это уже знаю, но, честно говоря, не понимаю.

— Виновные должны быть наказаны, я виновата, но почему тогда вы ничего не сделали?

— Мне тебя наказать?

— Я не говорю что...

— Что мне сделать?

— ПОЧЕМУ ВЫ ДЕЛАЕТЕ ВИД, ЧТО ВСЁ НОРМАЛЬНО?

Девушка, сидящая на стуле, одарила Вику испепеляющим взором, быстро подошла к проснувшейся бабушке и погладила её по серебристым волосам.

— О, у меня для тебя кое-что есть, — выдохнула женщина, потянувшись за аккуратной сумочкой, лежащей на полке тумбы. — По вторникам и пятницам мы собираемся в здании торгового центра, напротив этнического магазина, на втором этаже. Иногда занимаемся йогой, но чаще просто пьём чай и мило беседуем.

Виктория недоверчиво покосилась на белую картонку, где была изображена красная миниатюрная гвоздика*.

— Это что, секта?

— Брось, — усмехнулась Валерия, — ничего религиозного. Обычные посиделки, иногда, правда, у нас проводят разные семинары... или как сейчас модно говорить? Тренинги?

— Почему вы меня приглашаете? — визитка отправилась в карман.

— Люблю видеть новые лица. С возрастом всё труднее и труднее заводить какие-то знакомства; я не учусь, конечно, на работе коллектив уже сложился, да и, признаюсь, коллеги мне порядком поднадоели, — губы Валерии слегка дрогнули. — Вот и занимаюсь всякими глупостями. Приходи, тебе понравится.

***

Элла вытряхнула полотенце цвета воронова крыла, и из его складок посыпался мелкий, как пшенная крупа, песок. Бросила его на валун, чтобы сохло, — у арендованной квартиры окна выходили в тень, и ничего не высыхало (даже в такую жару, ничего, совсем ничего). И, сняв с себя одежду, отправилась прямиком к воде.

Море нынче холодное, видно, ещё не прогрелось, хотя солнце взошедшее, кажется, в шесть утра, а если точнее — в шесть часов десять минут, как сообщал «Яндекс», — сияло, ощутимо припекая обнажённую спину девушки. Потянувшись, Элла осторожно вошла в воду, поёжившись и обхватив себя руками. Волна холодной ладонью ударила её по сутулой спине, точно как мать: ну, Элла, что ты, как верблюд — а ну спину распрями!

— Бр-р, — зажмурилась Элла, наклонив лицо, и тут же, глубоко вздохнув и задержав дыхание, нырнула.

Когда море коснулось её всей, ласково обнимая своими синими руками, словно долгожданную гостью, с которой давно не виделось, стало куда теплее, а Элла перестала дрожать и наконец-то расслабилась.

Плавала она хорошо. Мама отдала Эллу на плавание, когда ей было семь лет, но, надышавшись хлоркой в местном бассейне, Элла долго кашляла, и было решено забросить это дело. После она часто отдыхала на городском пруду — там, конечно, было грязно и тина росла вдоль берега, но Элла любила сидеть на холмистом берегу, всматриваясь в зелёную гладь воды. Иногда, когда, повзрослев, приходила туда одна, сбрасывала шорты да футболку и плескалась в холодной воде. Так и плавать научилась.

Проплыв, по её мнению, достаточно, она остановилась, смахнула воду с лица и обернулась. Возле валуна стоял Дима; отсюда его лица не было видно, но Элла точно знала, что он смотрел на неё.

Он всегда на неё смотрел.

Она махнула ему рукой, чуть поднявшись в воде. Затем снова развернулась и поплыла дальше, к виднеющемуся красному шару буйка, что болтался в воде, как поплавок. Хлёстко ударив по нему ладонью, Элла перевернулась на спину и поплыла в сторону берега, расслабленно закрыв глаза и подставляя лицо солнцу.

Она гребла медленно, рассекая слабые волны, слушая, как журчит вода, — а где-то у берега играли дети. Хорошее место они нашли, немноголюдное. Обычно народу больше, вещи скинуть негде, все застелют полотенцами берег, займут всё — ступить нельзя. А сейчас как-то легче, хотя туристов всё равно много.

Когда стало мелководно, Элла встала на ноги и, уперев руки в бока, посмотрела на солнце. Похоже, надо купить крем посильнее, а то с такой погодой точно можно обгореть. Кожа у Эллы была белая, молочная, как шутила София, нежная — с такой опасно много загорать. Элла тряхнула головой, и всё поплыло перед глазами — так бывает, когда много смотришь на солнце, — обернулась к Диме.

— Слушай, — сказала она, выходя из воды и старательно обходя по раскалённому песку разложенные вещи отдыхающих, — я сбегаю за кремом, а ты вещи посторожишь?

— Да давай я с тобой сбегаю, — Дима оторвался от экрана телефона и скептически посмотрел на Эллу.

— Ну нет, — девушка опустила руку ему на запястье, вынуждая слегка нагнуться, — место-то хорошее, надо бы не упустить.

Он улыбнулся. Хитрый блеск в глазах Эллы ему понравился.

— Хорошо, я останусь. Только ты недолго, сам искупаться хочу, — выдержал паузу и добавил:

— С тобой.

Элла кивнула, внезапно понимая, что теперь этот лёгкий флирт, который допускал Дима, её уже не напрягает и она готова его принять. Забавно это вышло: за какие-то несколько дней она так сильно привыкла к нему, хотя прежде подпускала к себе людей очень неохотно, предпочитая держаться одной или же с теми, кого сама, как Элла думала, избрала.

Может, это Крым с его синим, почти сапфировым морем, зелёной хвоей и старыми улочками так действовал?

 

Натянув короткие чёрные шорты из потрёпанной джинсы и схватив майку в одну руку и босоножки в другую, Элла направилась к тротуару, осторожно ступая по горячему песку. Она чувствовала, что Дима смотрит на неё, и поэтому, когда дошла до лестницы, чтобы обуться, глянула на него.

Улыбнулась.

Влажные ступни скользили в босоножках, и ноги так и норовили выскочить. Элла шла медленно, стараясь не упасть. Хотя, честно говоря, это было трудно. В ближайшем ларьке нужного крема не было, пришлось пройти дальше, и минут через пять Элла поняла, что цены рядом с побережьем просто аховые: боже мой, в три раза дороже, чем в супермаркете за углом, совесть ваша где, так же нельзя!

Элла вышла с курортной зоны и направилась к ближайшему супермаркету. Короткие волосы практически высохли, да и верх купальника к телу противно не лип, с него уже не стекала холодная вода. Она провела пятернёй по волосам, приводя их в божеский вид, и едва не споткнулась, заскользив ногами.

В супермаркете нужный крем был и стоил вполне нормально. (Это вам не ларьки у побережья с их безумными ценами.) Оплатив покупку, Элла взяла на кассе ментоловую жвачку и белый шоколадный батончик. Запихнув всё в карман и прижав крем к груди, она пошла назад.

Когда девушка переходила через дорогу, на которой обычно и машин-то не было, — Дима ещё поражался, куда все подевались, улица-то вполне оживлённая, а автомобилей и нет почти, — ноги снова заскользили, и на этот раз Элла не сразу смогла поймать равновесие. Взмахнув свободной рукой, она ахнула и кое-как выровнялась, едва не упав на серый асфальт. Когда замерла, обретя наконец контроль над обувью, повернула голову и увидела: чёрный — всё, как Элла любит, — автомобиль мчался на неё.

Весело живёшь, Элла, весело.

__________________________

*_ бархатцы на языке цветов означают верность.

*_ гвоздика — в Христианстве это символ гвоздей распятия. Во времена Великой Французской революции красная гвоздика была эмблемой сторонников короля, которые, идя на эшафот, украшали себя этим цветком.