Ликорис

Подпрыгивая на дороге, автобус миновал несколько кварталов и остановился в одном из спальных районов города. Девушка, распахнув глаза — видно, заснула, пока ехала, — огляделась, чуть привстала, пытаясь понять, её ли остановка, вскочила, попросила водителя подождать и вышла на улицу, едва не споткнувшись на ступеньке.

Он, идущий сзади, аккуратно прихватил её за локоть. Что-то сказал — было так шумно из-за урчания мотора, что и сам не расслышал. Девушка кивнула и пошла дальше. Он — за ней.

Вместе они перешли через не особо и оживлённую дорогу, прошлись по крохотному рынку (он уже закрывался: бабушки-торговки складывали свои жалкие пожитки, некоторые, правда, предлагали свой товар уже со значительной скидкой), пересекли несколько дворов, — и за всё это время девушка ни разу не обернулась. Только когда, замерев у очередного светофора, ощутила сзади его присутствие, вздрогнула и дальше уже пошла быстрее, едва не срываясь на бег.

Было темно — но трудно сказать, который час; свою песню завели сверчки. Чем дальше они шли, тем меньше народу видели. Он подумал вдруг, что девушка живёт очень далеко от остановки. Это хорошо. Он любит гулять пешком.

Время тянулось, как патока, и девушка уже сама потерялась, окончательно заблудившись среди дворов, пытаясь идти быстрее. Сколько она так кружит? Давно ли?

Его слегка забавляли эти причудливые попытки оторваться. Оставалось только гнать её дальше и дальше, глубже в безлюдные места, в проулки, где никогда никого нет, только порой кошки мяукают. Он уже ощущал это сладкое чувство, когда усталое, дрожащее тело трясётся в его руках.

Скоро. Всё будет скоро, главное — немного подождать. Счастье приходит к ждущим.

А девушка, почти спотыкаясь, забавно размахивая руками, уже перешла на бег.

«Топ-топ», — стучали по асфальту её каблучки.

Он усмехнулся. Впереди был тупик — старая кирпичная стена, которую всё собирались сносить, — но местная управляющая компания оставила её как преграду для автомобилей, чтобы те не въезжали во дворы. Выбрав этот путь, девушка напрочь забыла о стене. Ловушка захлопнулась.

И он захотел коснуться девушки. Невозможно, до боли в груди ему стало важно ощутить кожей её плоть, прочувствовать, узнать, тёплая она или холодная.

Он почувствовал, как что-то сжимает его изнутри, тянет. А она вдруг исказилась, словно он был пьян, зашаталась и потухла. Свет, что мгновением назад, казалось, исходил из неё, пропал, и вот она снова перед ним, мрачная и отталкивающая.

— Дима!

Он вздрогнул, понимая, что силуэт исчезает и вместо него возникает новый — крупный и куда более осязаемый.

— Вот уже и не думала, что ты спишь так крепко, — усмехнулась Элла, отходя от кровати. — Устал так сильно, что ли?

— Ты... ты это о чём?

— Спишь, говорю, крепко.

Он ещё покачивался на волнах сна, прийти в себя было сложно. Слегка мутило, и руки дрожали. Дима привстал на кровати и коснулся ладонью слегка вспотевшего лба. Прохладный. Посмотрел на Эллу.

Он не был таким, каким видела его Элла. И никогда бы таким не стал. Существовавший в пустоте, вырванный из самой глубины темноты, что как бархат обволакивала его сознание, когда он спал, уткнувшись носом в мягкую синтепоновую подушку. Он и спал бы так вечность или пока на улице опять не закричали бы дети, которых ведут в садик. О, как они визжали, глупые истерики, топали своими маленькими ножками, обутыми в новенькие туфельки. Топ-топ.

Маленькие гномики.

Он бы спал, да, он бы спал.

Всегда и везде.

Приклеившись к своей любимой подушке, потому что ночь — это помилование. Утро — палач, приходящий всегда вовремя.

У него не было на языке ни крохи правды, он наливал каждое утро себе в тарелку ложь и хлебал так, что брехло текло по подбородку. Тыльной стороной руки вытирал рот, вдох-выдох, «спасибо, мам». Он наелся и твоим, мать, варевом, и своим, мать, брехлом. Ты же это понимаешь, сама ешь его каждый день с тех самых пор, да всё не наешься.

Налить ещё?

И вот его будила не мать, а Элла, толкала в спину чем-то холодным, кажется, даже рычала.

— Дим, Дим, вставай.

Он открыл глаза и посмотрел в стену. День седьмой. Крым. Элла. То же самое тело — та же самая ложь. Да и жизнь всё та же.

— Я остаюсь, — сказал он. — Спать хочу.

Ночь — помилование. Утро — палач.

Ночь — помилование... Сколько там? Десять утра? Ах.

Он слышал, как заскрипела соседняя кровать — наверное, Элла встала, а потом голос — прямо у самого уха:

— Мы пойдём к моему отцу сегодня.

Пришлось подняться, обещал ведь ей сходить вместе, сейчас уже не стоит отнекиваться. Подождал, пока Элла умоется, кое-как расчесался, оделся. В ванне осмотрел себя в зеркало, в очередной раз проклиная жалкий вид: болезненные синяки под глазами, впалые щёки, блестящие, как при температуре, глаза. Когда чистил зубы, паста, белая, как снег, и такая же густая, попала на футболку. Кое-как отстирал.

Перед выходом из ванной комнаты, посмотрел на себя в зеркало ещё раз: ну, кто он? Да-да, неудачник.

А теперь хором — все: неудачник.

Элла ждала его уже внизу, у подъезда, сидя на лавочке в тени. Волосы были слегка намочены, а то жарко слишком, идти невозможно. Он только вышел — она сразу же поднялась ему на встречу.

— У тебя майка мокрая? Что-то случилось?

— Нет, ничего.

— А если не врать?

— Это ерунда, Элла.

— Просто ты жутко неопрятный.

Сейчас она должна была вспомнить сок, разлитый в самолёте.

— Вот когда ты сок опрокинул на себя, я сразу всё поняла. Ты же взрослый, надо как-то следить за собой. Будь более внимательным.

Он обогнал её. Пошёл дальше один. Её взгляд прожигал в его спине дыру размером с небольшую планету.

— Извини. Я просто волнуюсь.

Элла его нагнала, вцепилась в руку.

— Сам понимаешь.

Дима хотел кивнуть, не получилось, так и завис со слегка наклонённой головой. Сломанная кивающая игрушка из коробочки.

— Я не видела его слишком долго. Интересно, он сильно изменился?

Они шли: она держала его за локоть, он держал в себе ложь. Странно, ничего ж с утра не ел.

***

Приехали по нужному адресу к обеду, когда солнце было в зените, а на улицах бродили только нерадивые туристы, не успевшие попасть в тенистые укрытия до самого пекла. На Элле было лёгкое летнее платье, украшенное кружевом, и чёрные босоножки. Взволнованно теребя в руке ленту пояса, она посмотрела на стоящего рядом Диму. За то время, пока они вместе, ей стало привычно видеть его на расстоянии вытянутой руки. Слишком уж близко. Пугающе близко. Он просто шёл рядом, говорил с ней, смеялся над её шутками, и было такое ощущение, будто Дима всегда был рядом. Элла усмехнулась своим мыслям. Забавно ведь: как можно привыкнуть к человеку за такой короткий срок?

— Готова?

Элла покачала головой. Нет, конечно, она не готова. В её воображении эта картина была совсем другой: здесь не было ни страха, ни жутких переживаний. Сильно ли изменился её отец? Что будет в его взгляде, когда он увидит свою дочь? И Элла сама не понимала, какую реакцию ей более всего хотелось бы лицезреть. В конечном итоге, она маленькая девочка, которая просто давно не видела папу и никогда бы не призналась, что очень по нему скучает.

— Ты будешь со мной?

Спросила и тут же ощутила, как щёки покрылись лёгким румянцем.

— Постараюсь не сбежать, — улыбнулся, опустив руку на её плечо. — И ты ведь тоже не сбежишь?

Уверенности в ней было мало, но отступать Элла уж точно не собиралась. Упрямо сцепив зубы, она толкнула металлическую дверь подъезда.

— Какой этаж?

— Кажется, третий... минутку, — Элла достала бумажку с адресом из сумочки. — Да, третий, сорок восьмая квартира.

Она уже стала подниматься по лестнице, когда он вдруг схватил её за руку, вынуждая обернуться.

— Удачи тебе, — пауза, и Дима пытался подобрать слова, которые могли бы сейчас поддержать её, но в голове был хаотичный поток мыслей.

— Думаешь, я верно поступаю? У него же другая жизнь.

Он мотнул головой.

— Брось, ты же его дочка.

Они поднялись вверх. Подъезд был грязным, с облупившейся краской на стенах и чёрными пятнами на потолке. Дверь сорок восьмой квартиры была деревянной, и рядом лежали окурки. Элла нажала на звонок. Стоило раздаться мелодичной трели, как она шагнула прочь от двери, едва не натолкнувшись на Диму.

— Прости, — тихо сказала Элла, чувствуя, как его руки обнимают её за плечи. — Похоже, я в самом деле очень боюсь.

Дверь им открыла смуглая женщина в длинном зелёном халате с закатанными по локоть рукавами, белёсые волосы были собраны в пучок и заколоты шпильками.

— Вы к кому? — спросила она, оглядывая их с ног до головы.

Взгляд задержался на Элле, в узких глазах женщины мелькнуло что-то сродни удивлению.

— Ты?!

— Меня зовут Элла Лейман. Я ищу...

— Я поняла, кто ты, — перебила её женщина и взгляд её стал тёплым, словно она встречала старых-добрых друзей, но никак не могла позволить себе кинуться их обнимать. — Ты дочка Володи. Меня зовут Тамара. Заходите!

В квартире было чисто. И скромно. Мебели почти не было, в прихожей стояла пустая вешалка, ковры, существующие ещё с советских времён, лежали в каком-то странном цветовом порядке, и пол в квартире походил на калейдоскоп. Они прошли в зал, Тамара усадила их на диван, а сама села в широкое кресло, на спинке которого лежал сложенный платок. Рядом стояла тумба, украшенная белыми кружевными салфетками. Тамара молча смотрела на Эллу, внимательно всматриваясь в её лицо, и, опомнившись, медленно произнесла:

— Он был бы рад тебе, девочка.

— Был?

Элла инстинктивно повернулась к двери, предвкушая, что отец зайдёт в комнату. Вот, вот сейчас покажется в проёме: худой, как всегда, растрёпанный, с чашкой в руках, улыбнётся ей, тщательно скрывая своё удивление. Решилась всё-таки, доченька, уж прости меня. Дима опустил руку ей на спину.

— Умер наш Володя, два года как нет его.

— Это не так, — возмущённо прошептала Элла. — Он не мог меня не дождаться.

Это была, конечно, совершенно юношеская упёртость, готовая оспаривать даже смерть.

Тамара печально усмехнулась. Она ведь знала, что придёт день и ей надо будет собрать всю волю в кулак и попытаться рассказать правду. Видит бог, Тамара ждала Эллу... точно как и Володя ждал.

— Он очень любил тебя, дорогая. Очень сильно. Показывал твои фотографии и говорил: «Смотри, Томка, это моя Эллочка». А ты такая хорошенькая на тех фото... Простите.

Она, всхлипнув, развернулась к платку, вытерла выступившие слёзы и продолжила:

— У него сердце было слабое, вот и не выдержало. Сидел на кухне, голову откинул и... и всё. Я сразу Марии позвонила и Лидочке из Одессы, чтобы они ко мне приехали, а как мне тебя было вызвать?

Тамара снова потянулась к платку.

— Мы его сразу схоронили, на следующий день. Знаешь, Эллочка, он в гробу такой красивый был, в костюме.

Ему было неловко находиться здесь, слушать эту незнакомую даму, её историю, и Дима не находил себе места. Он видел, как плакала Тамара и как дрожали колени Эллы, которые она прикрывала, оттягивая подол платья.

— У меня есть кое-что для тебя, — сказала Тамара, поднимаясь. — Это письмо, — она открыла шкаф и достала из него обувную коробку. — Володенька писал его для тебя, но не смог отправить.

Тамара замерла.

— Он боялся, что ты не захочешь читать.

Она вытащила письмо — измятые листы бумаги, сложенные в несколько раз.

— Но ты же прочтёшь, да?

— Конечно.

Элла взяла письмо и тут же положила его в сумку. Та вмиг стала в разы тяжелее, будто накидали в неё камней. Слова тех, кто не услышит ответа, никогда не были легки.

— Мы не хотели вас беспокоить, — обронил Дима, — и, думаю, нам уже пора.

— Да-да, — закивала Элла, поднимаясь с дивана. — Простите, что вот так ворвались.

Тамара резко поддалась вперёд и обняла её.

— Может, ты останешься? Я постелю вам обоим на диване, а сама на балконе посплю. Сейчас воздух такой хороший. Вы не волнуйтесь, я рада гостям.

Они переглянулись. Дима качнул головой.

— Нет, не стоит. — Элла была с ним согласна. Оставаться здесь будет неправильно. — Но, вероятно, я вас ещё навещу.

Она не была уверена, но Тамара выглядела одинокой, поэтому стоило её обнадёжить. Правильность своих слов Элла поняла сразу: на лице Тамары заиграла слабая улыбка.

Из квартиры они вышли молча, в полной тишине спустились по лестнице. Рядом с подъездом Элла остановилась, села на скамейку, стоящую возле мусорки, достала письмо. Покрутив его в руках, она ощутила непривычную тревогу внутри, и тут же письмо вернулось в сумку. Нет, сейчас она не станет его читать.

— Я могу побыть одна? — спросила, не смотря на него.

Он вытащил сигареты. Протянул одну ей.

— Можешь, но я тебя не оставлю.

— Я не курю. Уходи.

Дима усмехнулся. Наклонился к ней, опуская ладонь ей на руки и крепко сжимая её пальцы, произнёс:

— У нас уговор, забыла, Фисташка*? Я помогаю тебе в этом путешествии, от начала и до конца. Узнать, как добраться до нужного адреса, провести до самых дверей, удержать, если испугаешься. Сама ведь просила. Но разве это конец? У нас, кажется, ещё много дней впереди, так что тебе придётся терпеть меня.

— Ты мне ничем не обязан, не стоит строить из себя мученика. Уходи.

Он засмеялся, приставив кулак к губам, сощурился. Она в самом деле была невыносимо своенравной. Дима сжал её запястья своими пальцами, посмотрел в глаза.

— Ну, что ты творишь?

Элла пожала плечами.

— Не знаю, ничего не знаю, да и знать не хочу. Будто очень долго чего-то ждала, но вот... ничего не получила. Это нечестно!

Правда ведь, ничего, абсолютно ничего, даже кроха отцовского тепла не хранилась в этой чужой квартире. Сейчас Элла поняла, что вся эта ляпистая, старая, какая-то несуразная комната не сохранила в себе ничего от её отца, ни одного блика, аромата, предмета. Пустота, лишённая знакомого духа. Как если бы кувшин, из которого она собиралась отпить, оказался полым и вместо утоления жажды, Элла извлекла бы одно гулкое эхо.

Мать быстро вычистила их квартиру ото всего, что напоминало мужа, но до сих пор Элла хотя бы иногда ощущает блеклое, невесомое чувство, словно предметы до сих пор хранят воспоминания о прикосновениях её отца. А здесь такого не было. Она хотела, сама не понимая этого, ощутить его, увидеть, пусть и гневаясь, но встать лицом к лицу к нему. Но ничего не получила.

— Да послушай уже, — Дима обхватил её лицо ладонями. — Твой папа не маленький мальчик, и да, он ушёл от вас, а затем умер, даже не позвонив тебе. Но это был его выбор. И ты должна перестать вести себя как умалишённая истеричка, ясно? Хочешь ты этого или нет, но жизнь вообще крайне нечестное событие.

— Не разговаривай со мной в таком тоне, — процедила сквозь зубы Элла. — Рыцарь на вороном коне прискакал, дабы пояснить мне, глупышке, истину. Спасибо, не надо.

Дима вздохнул, отдувая со лба прядь.

— Элла, не дури.

Он мог сердиться, вспыхивать, как газовая конфорка, и затухать, беря себя в руки. Щёлк-щёлк. Мог быть усмиряющим — тут уже даже стараться не надо было: спокойный характер тушил чужое пламя. Но Дима перестал ненавидеть: ненависть — это слишком сильно. Если зло — чёрный цвет, а добро — белый, то у него внутри всё должно быть прозрачным. Так проще. Так правильнее. Ненавидеть — это слишком. И он сейчас не мог позволить себе ненавидеть её отца за то, что оставил Эллу, даже если бы очень захотел. Попросту бы не сумел.

И тошно так стало вдруг, так невыносимо тоскливо, что аж скулы свело. Будто он сидит в огромном зале кинотеатра совсем один, а вокруг темно и страшно — хотя покупал билет не на страшилку. Ничего, думает, всё нормально, вдруг кино понравится? А уже половина фильма прошла, а он ничего не понял, не запомнил, пытается цепляться за линию, за диалоги, но всё утекает сквозь пальцы. Страшно от этой смехотворной собственной тупости, от темноты вокруг, и главное — никому же не рассказать, что ничего не понял, ни у кого не спросить, про что собственно кино.

Элла хмурилась, кусая губы, стараясь не зареветь, а он, всё ещё сжимая её руки, думал: откуда это странное, спонтанное чувство глубокого отчаяния. Неужели из-за сегодняшнего сна?