Ликорис

София окончила второй курс. С сессией проблем не возникло, и лето обещало быть ей лёгким и свободным. И от этого приятного чувства ожидания сердце вздрагивало маленькой пташкой. Шёл очередной год, когда мать была далеко, но ничего. Ничего. Любовь, вскормленная единой кровью, может существовать вне пространства.

Это в детстве расстояние казалось ей пугающим, и, когда мама уезжала работать в столицу, София вздрагивала, прижималась к ней и просила остаться. Шерстяной материнский свитер больно кололся и пах духами. Каждый раз, уходя из дома, Рита, торопливо подкрашивала губы, стоя на носочках у зеркала, пшыкала на себя парфюм — только французский, никакой подделки, «и так не богаты, чтобы ещё на копии тратиться». И в конце, опомнившись разворачивалась на каблуках и целовала Софи в лоб, чтобы тут же тёплое рукой аккуратно оттереть красный отпечаток помады. Но в тот раз мама целовала её в волосы, жмурилась — точно не от солнца — и говорила, что так надо, что она любит Софи.

 — Ты только бабушку слушай, ладно? О, милая, посмотри на меня, — глаза слезились то ли от грусти, то ли от ветра. — Ну, не плачь. Разве котята плачут?

 — Я не котик, — упрямо мотнула головой.

Рита чуть склонила голову.

 — Для меня ты всегда моя маленький котик. Очень красивый и смелый котик, да? Ты должна позаботиться о бабушке, потому что она уже старенькая. Эй, котёнок, ты слышишь меня? Может я тороплюсь, но скоро — даже раньше, чем ты думаешь, — ты сможешь встать на моё место, и узнаешь, что я бы отдала всё, лишь бы не покидать тебя, солнце, но... Я не могу.

Осознание пришло почти сразу. София никогда не была глупой и в первый же раз, когда из железного ящика в подъезде посыпались счета, она всё поняла. Всё, до копейки. У матери, биолога, не было ни шанса на карьеру в их маленьком, тихом городе. Здесь самая большая зарплата ударялась об потолок в двадцать тысяч и распадалась на налоги и счета. Нет, мать не бросила её, как мишку из стиха, и не убежала. Работа в Москве была перспективна, научный центр имел достойное финансирование, а у её матери был талант.

Мать уехала, и вначале исчезла сама, а затем из квартиры выветрился и запах её духов. Иногда, заходя на кухню, Софи смотрела в никуда. «Вот тут мама сидела за столом... вот тут лежало зеркало. Здесь мама красилась». Какую помаду она любила? Открывала ли рот, когда красила глаза чёрной липкой тушью? Или это, вообще, необязательно?

И София бродила по квартире, ощущая призрачный шлейф прошлого: мамины вещи — ох, как кричала бабушка, когда Рита собиралась их продать: «Нет, пусть лежат! Может Соня что-то присмотрит.» Фотографии в забавных икеевских рамках. София, София, София идёт в первый класс, София с грамотой. Бесконечная череда любованием единственным ребёнком. Мама, стоящая на фоне море, держит в руках плетённую шляпку. Бабушка и дедушка: она в лёгком платье с кружевным белым воротником, а он в чёрном пиджаке и в галстуке. Бабушка склонила голову, чтобы быть ближе к нему, и он улыбается так счастливо, что и не скажешь — рак, метастазы в лёгких до похорон осталось десять мучительных месяцев. И ни одной фотокарточки отца.

Вопрос «А где мой папа?» звучал в их квартире редко, но всегда громогласно, как первый звон колокола в храме. Впервые маленькая София спросила об этом, когда ей не было и семи. Наигравшись во дворе с подружкой и её папой — тот учил девочек кататься на велосипеде — Софи, придя домой, нахмурилась и дёрнула бабушку за юбку. Она просто не понимала, почему у одних есть, а у неё нет. Что с ней не так?

— Ба-а, а где мой папа?

Вздохнув, пожилая женщина покачала головой.

— Нет его. И у мамы ничего не спрашивай.

От бабушки отставать она не желала. Ходила вокруг, смотрела в глаза, хныкала периодически. И когда уже окончательно надоела, бабушка не вытерпела.

— Пообещай, что это будет нашим секретом.

Соня кивнула. Ей уже двенадцать. Достаточно взрослая, чтобы слово держать.

Бабушка села рядом, и её руки нервно дрожали. Она дышала часто и кусала сухие губы. Если бы он пришёл к ним, позвонил бы в дверь, она бы его убила. Своими руками. За всё. А главное: за Сонечку.

Это было давно.

Очень давно — некоторые воспоминания смыло временем, словно следы на песке, что ежедневно омывался волнами.

Рита — мать Сони — была очень красивой и очень умной девушкой. Хотя красивой она, может, была потому, что так думала её мама, но вот умной — точно. Ну, недаром Сонечка такая умничка.

Рита была родительской гордостью, божьей отрадой. Вежлива, со всеми приветлива, учтива. Если есть в мире бог, то он, несомненно, Риту в макушку поцеловал.

Но, как и всякой девушке, ей пришлось столкнуться с мужчиной, на которого можно было навестить ярлык «первая любовь» и навсегда запечатлеть в памяти, как нечто эталонное, вечное, незыблемое. Вначале он показался ей совсем ужасным: низкий, нос кривой, на голове уже зреет лысина. Вовсе не тот идеал, что рисовало воображение Риты. Но потом он заговорил с ней, и все представления о нём, составленные в голове, треснули, как первый лёд. Он был до безобразия умён. Знал всё — а может, и больше, просто они не зашли настолько далеко в разговорах, увлечённые друг другом. Разбирался в живописи, сам рисовал портреты, почти не курил, цитировал Рембо — господи, кто сейчас цитирует этих проклятых поэтов? — носил с собой книги и никогда не перебивал её. Как ни крути, но у Риты почти не было шанса не влюбиться в него.

Любовь обрушилась на неё, как дикая кошка, растерзывая плоть, больно царапая, впиваясь в самую глотку. Не было ни воздуха, ни спасения. Окончательно сойдя с ума по этому мужчине, Рита собрала вещи и переехала на съёмную квартиру в центре, что он великодушно арендовал для неё, роскошно обставив. Переезжать к нему Рита не смела. Там, в трёхкомнатной квартире, среди его картин, любимых книг, которые Рита, несомненно, все бы перечитала, жила его жена.

Квартира была большой, пахнущей свежим ремонтом. Оттого всё время казалась нежилой, искусственной пародией на тёплый домашний очаг. Запахнув махровый халат, Рита бродила по комнате, проводя ладонью по шершавой стене. Здесь можно повесить картину, а вот там — будут цветы. Много цветов. И прикрывая глаза, полные восторга и отчаянной радости, Рита погружалась в эйфорическое будущее.

Она не видела ту женщину, ничего не знала о ней. Но когда он приходил к ней, то у него всегда было два букета. И тот, что он ей не дарил, был крупнее. Самое время для битья посуды и бурной ревности, но Рита, загладив наживку, продырявила себе сердце крюком.

Требовать развода было глупо. Сегодня она уведёт его из семьи, завтра его у неё уведёт другая. Рита почему-то была уверена, что мир качается маятником и карма наступает ещё при жизни. В квартира оживала с его приходом и гибла, когда закрывалась дверь.

Это была любовь — Рита видела её в старых сказках, и вот, получила. Трепетные вздохи, целование рук, смотреть в окно, провожая его взглядом, ждать, кусая губы, чтобы, едва он придёт, кинуться на шею и целовать, целовать, целовать. Никаких обязательств, никаких бытовых проблем, в которые так отчаянно вляпывались её подруги. И Рита ведь его правда сильно любила, так что на многое закрывала глаза. Например, на то, что он никогда не снимал обручального кольца. Ему просто не надо было играть в прилежного: она прощала ему и отсутствие, и инфернальную пустоту вместо счастливого будущего. Какое к чертям у неё, бабы, раздвигающей ноги перед женатым, могло быть будущее? Рита даже не пыталась ласкать своё эго, лелея мысли о счастье. А он иногда шептал чужое имя. Так Рита и узнала, как зовут ту, другую женщину. С тех пор она звала её в своей голове не «его жена», а только по имени. Это должно было отдалить ту женщину от него, потому что притяжательные местоимения порой очень ранят. Особенно, если никого её, Ритиного, не было.

Потом он извинялся, целовал её руку, читал стихи, которые после бурной ночи казались ужасно приторными, и уходил. Первое время Рита спокойно засыпала. Позже стоило ему уйти — как Рита открывала шампанское. Напивалась до слёз, сползала со стула и засыпала на полу. И было до дрожи страшно оттого, что никто не поднимал её, никто не целовал в лоб. Никто не оберегал.

Уйти, бросить его, послать ко всем чертям она не могла — любовь грызла её сутками, не давая и вздоха сделать. В мире погасили всё, каждого мужчину, оставив только его. И Рита, подавляя в себе рыдания, радовалась, что всё-таки они вместе. Хромая, но любовь.

Через два года отношений букеты стали одинаковыми, и Рита поняла, что желать большего ей не следует.

Когда гинеколог после унизительного осмотра, стянул перчатки и сообщил ей о беременности, то Рита ощутила смутную радость. Ребёнка она хотела, и тем более от него, но что-то дёргалось внутри и камнем замирало у сердца. Гинеколог черкнул корявым почерком по её медкарте, будто подписал ей приговор, и выставил вон. Следующая!

Сказать ему решилась только через две недели, когда он предложил ей вина — его выставка прошла с успехом. Услышав новость, он, у которого уже было двое детей, лишь дёрнул плечом и покачал головой. Ему даже не надо было раскрывать рот. Рита поняла всё по молчанию, по хмурому взору и морщинке на лбу. И он даже не коснулся её. Ни разу. Когда он ушёл, удар дверью показался Рите похоронным набатом.

Это был последний раз, когда Рита его видела.

Квартиру он оплачивал долго — его щедрость всегда восхищала её — ещё полгода после, но вот больше никогда не звонил, не писал и тем более не приходил.

Вначале Рита тосковала, как брошенный на улице щенок. Она не выходила из квартиры. Когда кто-то из подруг приносил ей еду, то пугался бледного лица Риты и не успевал начать читать нотации — как Рита закрывала дверь. Она набирала его номер, слушая гудки до тех пор, пока соединение не оборвётся. Внушала себе, что так надо и он несомненно вернётся. Надо ждать. Время вгоняло в неё свои острые иглы, заставляя кусать губы и царапать руки, падая в пучины отчаяния. Каждый день — как гвоздь в крышку её любви.

И когда прошло три месяца, и живот заметно округлился, Рита поняла, что ждать не стоит. Она вышла из дома, пошатываясь от слабости и кутаясь в кардиган. В магазине на бледную беременную Риту смотрели с нескрываемой жалостью. Провожали взглядом, покачивая головой. Она в лучшем случае напоминала алкоголичку, которая очухавшись после долгой пьянки, снизошла до быта и решила заскочить в магазин. Продавщица мрачно посчитала ей пачку кофе, жидкое мыло. И качала пергидрольной головой, заглядывая в дрожащую ладонь. Ну, считай уже быстрее, залететь смогла, а мелочь посчитать не можешь! Рита высыпала звонкие монету на прозрачный поддон, закусила губу, чтобы не харкнуть в лицо продавщицы. Когда пришла домой, прошлась по квартире, не снимая ботинок, срывая все картины, стянув с кровати простынь. Затоптала её, белую, грязной обувью, плюнула, хрипло засмеявшись. Потом набрала себе ванну. Смешала кофе и соль в пустой банке из-под крема. Разделась, налила жидкое мыло в банку, перемешала с кофе и солью. Опустила туда губку и закусила губу. Самодельный скраб больно царапал кожу, но она оттирала от себя все его прикосновения, желая избавиться даже от памяти. Чем сильнее она тёрла, тем тише становился запах его парфюма. Прежде она думала, что он незримым панцирем покрыл её плоть.

Но стереть его голос, что звучал у неё в голове, было невозможно. Она включала музыку как можно громче, танцевала в одном белье, кричала, подпевая. Любовь надо вырывать с корнем — нет ничего, что должно остаться.

Убрать, стереть, выкорчевать.

Рита сжигала все его записки, мило прикреплённые к холодильнику, оставшиеся после его ухода, выбрасывала десятки подарков. Серьги, которые он подарил ей на год знакомства, она держала в руке минут двадцать, клятвенно обещая себе, что никогда больше не позволит мужчине делать из неё дуру.

Убрать. Стереть. Выкорчевать. [Как мантра.]

Когда золотые серьги полетели в мусорный бак, Рита впервые ощутила свободу. Кошка, что драла её сердце последние пару лет, наконец-то, спрыгнула.

Уходя из квартиры навсегда, Рита выкинула с балкона все вещи, что он забывал, оставлял здесь. Ну, потому что она до сих пор была маленькой, шумной девочкой. И её жизнь, ударившись о первые скалы, ощерилась и покрылась иглами. Она разломала свои пальцы об не_любовь и навсегда распростилась с наивностью. Это было, конечно, глупостью, но Рита, молоденькая совсем, пылающая светом первой беременности, была готова клясться, что больше никто и никогда. Никто и никогда.

Убрать, стереть, выкорчевать...

Конечно, бабушка рассказала Соне далеко не всё. Просто факты, от которых у неё самой кружилась голова: так и так, дорогая внученька, твоя мама была влюблена, очень сильно, но так вышло, что у него была жена и вместе они быть не могли. Уж прости, бывает и так. Бабушка и себя презирала за то, что позволила, чтобы с её Ритулей всё это случилось. Она сразу возненавидела его. Слишком взрослый — Рита ведь тогда совсем девочкой была, едва восемнадцать лет исполнилось, — слишком чужой. Любимый мужчина должен быть как тёплое одеяло из спальни: привычное, родное, необходимое. А тот человек был скорее пледом, что изредка достают из шкафа. Но Рита этого не понимала, ослеплённая первым сильным чувством.

Хотя бабушка никогда не скрывала, что всё же за одно она ему благодарна: свою кроху, ангелочка Соню она любила до безумия. Когда Рита наконец заканчивала университет, брошенный как раз из-за него, бабушка сидела с Софией, носила её по врачам, когда та кашляла, дарила первых кукол. Никакой отец им был не нужен, полагала бабушка. Они и сами справляются.

Софи всё понимала. Видела такое в кино. Но почему-то там, в кино, отцы всё равно приезжали, дарили подарки, ходили с детьми гулять. А с ней всё не так, всегда не так. София тогда могла только сравнивать свою жизнь с кадрами кинофильмов или завистливо заглядывать в чужие семьи, дышащие эталонным счастьем. Но потом уже подростком она поняла, что с ней всё действительно не так.

Бабушка никогда больше не говорила с ней об отце и несколько раз попросила не поднимать эту тему при матери, точно, услышав хотя бы слово, Рита разорвётся на части, превратившись во всё то хлипкое, жалкое, юное, чем была при встречи с ним.

***

— Ну что, — Элла посмотрела на себя в зеркало, поправила косую чёлку. Волосы у неё были густые и короткие, чёрного, почти смоляного цвета. — До июля?

Крепкие руки Вики обняли её. От сладких духов Эллы защипало в носу.

— До июля.

— Береги себя, — строго сказала Софи, когда настал её черед обнимать. — Никому не позволяй обидеть себя, ладно?

— Обещаю, — Элла театрально вскинула руку вверх. — На чём поклясться в этот раз?

— Иди ты, — усмехнулась София, обнажая идеально белые зубы.

Она долго смотрела своими большими карими глазами на подругу, пытаясь зафиксировать её образ как можно более чётко. Элла молча улыбалась ей одной из своих потрясающих улыбок. А потом они снова обняли друг друга.

Вика открыла дверь.

Провожать Эллу дальше никто не стал. Когда она вышла из квартиры, даже не оглянувшись, Софи и Вика вернулись на кухню.

Там их ждал остывший чай.