Ликорис

Эта кухня была маленькой. Старый, ещё советский ремонт, включающий в себя и чуть-чуть кривой стык обоев, и пожелтевший потолок над плитой, и бугристый линолеум. Обычная кухня, правда, не в меру живо обставленная новомодной техникой. Будто женщина, перешедшая границу климакса, молодилась, с остервенением навешивая на себя всё новую и новую финтифлюшку. Дело вкуса, конечно, но вслед ей оборачивались и качали головой. Над кухней не посмеются, хотя зашедшие сюда гости иногда замирали, невольно разинув рты на скупленную хозяевами технику. В кредит взяли, что ли?

По кухне стелился солнечный свет, покрывая тонким златом мебель из тёмного дерева и круглый — почти что артуровский — стол. Краски, играющие на кухне, были преимущественно мрачных тонов, и лишь маковый чайник, выделялся на этом фоне. И только подумайте: не электрический. Какое лютое ретро! Дутый карапуз. Краснощёкий. Купленный на распродаже, причудливо выпуклый, он насвистывал свою песенку, а вода, пузырясь и вскипая, просилась вон из слегка почерневшего носика.

Чайник часто был на краю гибели. Пару раз его хотели выбросить. Выживал, наверное, благодаря своему исключительно красному, ядреному цвету. А ещё чай, залитый кипятком из него, получался по-настоящему замечательным.

София, сжимая в руке полотенце — а то раз уже палец обожгла, на всю жизнь запомнила и острую боль и забавные дутые пузыри, — схватила аккуратно чайник и разлила кипяток по чашкам. Дым прозрачным кружевом поднялся к белому потолку. Запахло бергамотом — голова закружилась от терпкого аромата. Отбросив полотенце в сторону, Софи села на высокий стул и, закинув ногу на ногу, обхватила ладонями чашку, ощущая тепло.

Мерцал экран телефона, и длинные пальцы Софии гладили его по серебристому корпусу. Она вздыхала, заглядывая в экран, и пила крепкий чай. Её пушистые ресницы подрагивали, когда девушка, прикрыв глаза, наслаждалась напитком. За показным спокойствием и расслабленностью скрывалось волнение, улавливаемое лишь в нервном подглядывании на мобильный.

В тишине, стоявшей на кухне, можно было топиться. И вздохи были волнами, что выбрасывали несчастных на поверхность, не давая окончательно пойти ко дну.

Чаще других вздыхала Элла. У неё, к слову, умение вздыхать было исключительно провинциально-театральное. Элле, правда, предлагали пойти в театральный, но исключительно из-за броской внешности. Публика любит красивые лица, горделивые осанки, эпатажную черноту образа. София знала причину этих показательных страданий, и именно поэтому не обращала на них никакого внимания. Элла любит внимание, чёртова королева. Но ничего она нынче не получит. Ничего. Сегодня её день, Софьи, только её. Мама звонила достаточно редко, и Софи имела полное право занять место в центре зала и получить всё внимание себе.

Хорошо хоть Вика молчала, смотрела в чашку и молчала. Но молчать она умела просто потрясающе — сразу чувствуешь себя жутко виноватым, и хочется падать на колени и извиняться. За тишину — особенно.

Если молчанье злато — то они богаты. Элла уже не понимала, что она здесь делала. Вика молчала слишком вызывающе, София не сводила взгляда с сотового. Он же раздражающе молчал.

Когда Элле надоело молчать, она спросила:

— Вы знаете, кто такая Ру?

София медленно вытащила из чая ложку и, стряхнув с неё капли, пожала плечами.

— Ты про Крошку Ру? — Вика откинулась назад, сложив руки на груди. — Что, в детство впала, и решила перечитать «Винни-Пуха»? Советую сразу начинать с седьмой главы: Ру появляется именно там.

 — Это типа тоже твой курсач? — поинтересовалась Софи, прекрасно помня, что совсем недавно Вика писала работу про одного из известных персонажей детской литературы. Вернее про его влияние на развитие прозы в начале двадцатого века.

 — Любимая книжка детства. Так любила, что порвала в клочья. А... Ру! — опомнилась Вика. — Нет, не знаю о ком ты.

— Так и думала, — махнула рукой Элла. — Дима предложил нам всем сходить куда-нибудь. Хотя на этой неделе явно не выйдет.

— Уезжаешь всё-таки? — спросила Вика, потянувшись за очередным печеньем.

Вся выпечка здесь принадлежала рукам бабушке Софии — сутулой пожилой женщине с большими бледно-голубыми глазами. Она была из тех удивительно одарённых, целованных богом людьми, что через всю свою жизнь, как бы их не швыряло по волнам, несли дар, не растеряв ни капли. Бабушка Софи — потрясающий кулинар, недаром столько лет проработала поваром в одном довольно респектабельном ресторане. Там сейчас, правда, всё изменилось, и вместо помпезной белизны стен, мрамора и салфеток пыль и никогда не улыбающийся персонал. Но раньше ресторан был излюбленным местом у состоятельных горожан. Особенно полюбилась им форель, запечённая в тесте. Рыбу привозили из Мурманска, специальным заказом. Всегда свежайшая, вкуснейшая. Бабушка умела самые простые, почти что домашние блюда превращать в изысканность, не перебарщивая с броскостью оформления и стилем подачи. На пенсию вышла совсем молодой — а как же её уговаривали остаться. Владелец ресторана приехал из Питера, клялся, что никогда ни за что её сам не уволит, зарплату обещал поднять, спрашивал может нужна рыба из Норвегии, ничего не помогло. Дома ждала маленькая, тощая внучка — глупая рыбёшка, выброшенная на берег жизни, крикливая и бесконечно любимая.

Бабушка сразу поняла, София особенная. Только увидела в роддоме: и круглые, как персики щёки, и большие, сонные глаза, и светлые ресницы — три штуки, и испуганные, даже расстроенный взгляд. Здоровая. Два килограмма шестьсот грамм. Бабушка только взяла её на руки и в голове все шестеренки закрутились, всё сдвинулось со своих зацементированных мест, закрутилось. И проплыло перед глазами шумное детство в далёкой деревне (пятьдесят человек, до школы двадцать километров на старом дребезжащем автобусе), эмоциональный поток и святая — не иначе — эйфория от того, что у неё есть талант, какой-никакой потенциал, что-то запрятанное за плохими манерами и вечным клеймом сельской девушки, собственная боль от родов и опустошение, смешанное с феноменальной, почти наркотической радостью. А когда замерло — уже окончательно — то в целом мире не было никого важнее, чем эта девочка.

— Я-то думала, ты в последний момент пошлёшь эту идею к чёрту, — вернулась к разговору Вика.

— Точно, — кивнула София, её густые кудри цвета ольхи каскадом рассыпались по плечам. — Вообще, это было бы вполне в твоём духе, Эл.

Лицо, о котором грезил художник-портретист, исказилось от возмущения. Элла отодвинула от себя чай. Коричневые волны, замкнутые в белом фарфоре, покачнулись.

— Во-первых, я достаточно целеустремлённая...

— Ага-ага, — закивала Вика, — мисс «я бросила институт на первом курсе».

— Во-вторых, это важно. Наверное, самое важное, что я делала в последнее время.

— Мисс...

Круглое печенье врезалось в высокий лоб Вики и разлетелось на несколько частей, осыпаясь ей на бордовую футболку.

— Ну ты и снайпер, — хохотнула Софи, закинув голову назад. — Так, почему ты спросила насчёт Ру? Кто это вообще?

— А, — опомнилась Элла. — Звезда интернетика местного разлива, зависает на разных форумах, ведёт блоги. Сама не читала, но Дима с ума сходит, — девушка невольно закатила глаза.

Она ничего не знала о Ру. Даже имя. Новый друг расхваливал загадочную Ру на все лады. Не верилось Элле, что этакая студентка, комсомолка, спортсменка и далее по всем канонам советского кинофильма — реальная особа. Было в ней нечто эфемерное, сказочное. И с каким же восторгом писал о ней Дима! Просто жуть. Элла явно видела, как он щурился, вглядываясь в экран, как у него дрожали руки, стоило Ру выйти в онлайн.

Хотя, опустив руку на сердце, Элла могла точно сказать, что как парень Дима её волновал лишь самую малость. Он был... увлекателен. Да, именно так. С ним было легко, спокойно, смешно. Общались они мало — в основном переписываясь в чате, один раз встретились в кафе. Дима был трогательно скромен, не выдал ни одной пошлой шутки и жутко смущался, когда Элла предложила оплатить кофе, ибо инициатором встречи была она. Нет, он был не в её вкусе. Элла даже не помнила, когда в последний раз встречала кого-то подходящего. Но тут же она одёргивала себя. Для чего подходящего-то? Это были секундные колебания, вспышки, сотрясающие её спокойную почву. Тихие моменты, когда юноша наклонял голову и она видела, как его тяжёлая прядь ниспадала на лицо, а потом он улыбался ей, будто извиняясь за своё молчание. Сердце вздрагивало подбитой пташкой. Элла дёргала подбородком и резко отворачивалась. Нет, спасибо, никаких мужчин, спасибо. Это не её дорога, вы перепутали. Пальцы сжимались в кулак.

Телефон зазвонил, перебирая мелодию, как гитарист струны. Ахнув, София дрожащими руками схватила трубку и поднесла к уху.

— Да, мам?

На кухню вошла бабушка и застыла на пороге, точно статуя: полные руки держались за косяки, цепкий взор устремлён вдаль, губы приоткрыты — слово замерло у неё во рту.

— Здрасте, — шепнула Вика, отодвигая стул. — Садитесь.

Бабушка махнула рукой — она тут ненадолго. Её взгляд устремился к Элле.

— Здравствуй, Алла.

— Элла, — устало.

Бабушка всегда путала её имя. Всегда — на зло. Есть вещи, которые даже самые добрые люди не могут простить.

— Нет, мам, — София кивнула бабушке, та, вытащив из холодильника зелёное, как молодая трава, яблоко, уже удалялась из кухни. — Парня у меня нет... Что? Нет, я не хожу никуда, ты же знаешь. Господи, мам, вот только не начинай...

Элла тихонько прыснула в кулак. Библиотека была единственным местом, куда Софию можно было вытащить. Да и там сидеть долго Соня не любила: выберет пару книг и уйдёт, недовольно бурча, что в их городе очень скудные библиотечные каталоги. Это куда ж деньги уходят, а? Нет, ну вы видели: ни Эко, ни Камю, ни Джойса — или они прячутся за Донцовой?

Однако, бывало, сама София проявляла инициативу, приводя своих подруг в состояние крайнего удивления. Совсем недавно она заявилась к Элле и голосом, дрожащим от восторга, заявила, что приехал какой-то жутко модный современный поэт. И как тут не пойти? Тем более, чего греха таить, все эти литературные сборища сама Элла очень любила. Они сидели на полу, обложившись подушками, в полумраке, слышали мелодичные голос поэта, стихи, притаившиеся за туманом пафоса, алкоголя и косых рифм, но было что-то мистическое во всём этом. Счастливое единение друг с другом, чьим-то талантом и красотой букв.

Они виделись реже, чем раньше. И в тот раз их перерыв длился месяц. Элла опустила руку на плечо Софии и сжала пальцы, притягивая подругу к себе. Улыбнулась, когда, вздрогнув, Софи обернулась. Они посмотрели друг на друга, в полумраке улавливая только очертания лиц, блеск глаз и белизну зубов. Софи подалась чуть вперёд и прижалась головой к руке Эллы, так и застыла до конца вечера.

Элла была вихрем, кометой, что прорвалась сквозь атмосферу, так и не сгорев. Облачённая в чёрное — ведьма из старой киноленты ни дать ни взять — Элла бродила по школьным коридорам, вызывая невольное восхищение всех учеников. Она была красива. До ужаса. Рядом с ней хотелось немедленно записаться к пластическому хирургу. Становилось стыдно за любой изъян внешности, ибо Элла была бесконечно идеальна.

Когда она подошла к парте, за которой сидела София, то Софи не могла даже рта раскрыть.

— Привет, — сказала Элла, опустив руки на парту. — Я хочу с тобой дружить.

Так и сказала. Никаких ухмылок, никаких дурацких ужимочек, намёков. Ударила в лоб, выдав одну из своих невероятных улыбок. София сдалась сразу же.

Их дальнейшая дружба могла быть описана одной фразой: Элла улыбалась — София поднимала белый флаг.

Элла всё делала без лишних сантиментов. Она была до безобразия уверенной в себе девочкой. Таких либо ненавидят, либо усаживают на трон и вручают корону. Элла сжимала в тонких, как стебли цветов, пальцах школьные тетради, сидя на громоздком пьедестале, и учтиво улыбалась всем и каждому. Одному — за то, что помог. Другому — за то, что уступил ей место. Третьей — просто так. София как приближенная королевы стояла подле трона.

София поражалась: как же так вышло? С чего Элла решила дружить с ней? Что узрела в простом лице, в скромности, что услышала в дрожащем от волнении голосе?

Хотя нет, назвать себя совсем уж серой мышью Софи бы не смогла. Она была умной — ни одной четвёрки за все одиннадцать лет, несколько грамот, пройденные олимпиады, потенциал, о котором распевали на все лады учителя. Была ответственной — до одури, могла сутками не спать, пока не выучит, чтобы от зубов отскакивало. И в классе к ней относились хорошо: не пинали, за волосы не таскали, дохлых тараканов в сумку не кидали. К дереву ночью не привязывали. Нигде не запирали. А она всегда этого боялась. Видела, как мучают страшненькую девочку из параллели и боялась этой лютой участи, потому что всегда знала: не выдержит. Просто не сможет. Конечно, желающих сидеть с ней особо не было, но так за одиннадцать лет никто особо не издевался. Спасибо и на том.

А когда София стала особой частью свиты Эллы, остальным ничего не оставалось, кроме как признать обожаемую фаворитку своей королевы и склониться в кротком поклоне.

В университет они поступили отдельно: Элла и в школе едва дотягивала до четвёрок, поэтому не смогла набрать нужное количество баллов. А другой вуз, в который всё-таки смогла пройти, бросила, не проучившись и семестра. Ей никогда не нравилось сковывающее постоянство.

И, будучи одной в огромном университете, София ощущала себя ребёнком, которого потеряли в супермаркете. Будто она кричала и плакала, а все проходили мимо, игнорируя само её существование. Было трудно посещать лекции, учиться, делать вид, что она в порядке и не гниёт, погружённая в сферу одиночества. Кроме Эллы у неё и друзей-то не было. Софи никогда не владела тем простым жизненно необходимым навыком, когда можно просто подойти и начать знакомство, стать частью всей этой хаотичной, бурлящей системы. Она была маленьким винтиком, который никак не мог найти себе места в огромном механизме, и его массово посчитали лишним. Ей казалось, что дни длились слишком долго, а время, застыв в одной точке, потешалось над ней. Сентябрь, октябрь, ноябрь, декабрь — месяца как дни перед казнью. София пыталась зацепиться. Была нарочито приветлива, стояла чуть в сторонке от одногруппниц, иногда перекидываясь с ними парой слов, помогала отстающим. И ничего. Как была пустым местом, так и осталась. Сама не заметила, как остальные слились вместе, разбились на группы, шумные компании, рука в руке, звонки перед парой. «Ты пойдёшь сегодня? Давай встретимся тогда?» Шёпот на парах, шелест свёрнутых записок, тихий смех. У неё ничего не было. Никто не просил её подождать после пар, забрать пальто из гардероба, занять место в столовой, не целовал в щёку, приветствуя, не спрашивал, куда она идёт на выходных. В конечном итоге в декабре София перестала здороваться с остальными, спокойно заняв место за первой парте: потешно отдалённое ото всех, окружённое вечной аурой всех зубрил, когда-либо там сидевших. Винтик, покачнувшись на скользком линолеуме, закатился под стул.

София приходила на пары, сидела, обычно не проявляя инициативы, боясь, что привлечёт лишнее внимание. Потом шла в кафе, читала там книги, пила чай и возвращалась домой. По выходным гуляла с Эллой, про университет к радости обоюдной они не разговаривали. Элла не любила говорить про учёбу. У неё всегда были другие темы: одна работа сменяла другую, новые интересы, шутки, которые понимала только она, и от этого смеялась всегда неприлично громко.

А потом случилась История — в своей голове и Элла, и София так и называли её — с заглавной буквы, как некоторые пишут слово «Бог» или «Смерть». Потому что некоторые вещи становятся выше прочих, и навсегда тормозят всё, что было до них.

Она видела черноту ночи и проваливалась в её бархатные объятия. Замирала в подвешенном состоянии, всматриваясь в собственные руки. Смотрела до тех пор, пока не видела стекающую на них кровь, густую и липкую, вязко скатывающуюся в середину ладоней. А потом в крови можно было рассмотреть глаза: мутные, испуганные, зелёные. Чужие глаза, чужие — София никогда не боялась крови, глаза были всегда страшнее. Покрытые лёгкой дымкой, издевательски смотрящие на неё, глаза не должны были принадлежать ей. Они — чужие. И кровь начинала бурлить, покрывалась пузырями, как лужи во время ливня, падала на пол, растекаясь вокруг.

Утром София просыпалась, дрожа от страха, цепляясь пальцами в угол одеяла. Бабушка говорила, что надо просто смотреть перед собой и пытаться дышать. София фокусировалась на тонкой линии света, проходящей между тюлью и стеной. Иногда это её расслабляло и она, усталая, засыпала снова, заваливаясь на бок. Но чаще так и сидела до самого утра, уткнувшись взглядом в одну точку.

Она слышала, как бабушка говорила по телефону с её матерью.

— И что ты предлагаешь мне делать? Что? О, Рита, может ты приедешь? Я не справляюсь, я просто не справляюсь.

Мама всегда говорила «нет». И в конце концов бабушка перестала спрашивать, а Софи — слушать эти разговоры. В последний раз, когда бабушка звонила, София сидела на кровати, зарёванная после очередного кошмара, со стаканом корвалола, разбавленным водой, в дрожащей руке.

— Не хочешь с ней поговорить? — спросила бабушка, протягивая телефон.

Софи качнула головой.

— Она устала и напугана, — безэмоционально произнесла пожилая женщина в трубку. — Ей всего семнадцать, ты хотя бы представляешь, что она перенесла?

На той стороне прозвучал короткий ответ. Мать в то время была пугающе молчалива.

— Ты должна была приехать... Сразу же. Как ты так можешь?!

— Могу.

София повернулась к бабушке, уголки её рта слабо дёрнулись, и она потянула руку к трубке.

— Мам.

— Да, дорогая?

— Я люблю тебя.

— И я тебя.

— Мам.

Она уткнулась лбом в плечо бабушки, шмыгнула носом, совсем как маленькая.

— Мам, даже не думай приезжать, всё хорошо. Всё. Хорошо. Всё.

Софи закрыла рот ладонью и вышла из комнаты. В коридоре, прижавшись спиной к стене, заревела.

— Она не хочет, чтобы ты волновалась, Рит, — сказала бабушка, закрывая дверь в комнату. — И мы обе это знаем. Софи боится, что ты, приехав сюда, потеряешь то, чего добилась за эти годы.

— Какая же она умная у нас выросла.

— Но Софи — твоя дочь. И сейчас ты должна заботиться о ней, а не она о тебе. Это неправильно.

— Дети растут слишком быстро. Ты сама это знаешь. Я не могу замедлить её взросление и что-то изменить. Софи справится со всем сама. Вы справитесь, я в вас верю. И, чтобы ты не думала, мама, я вас очень, очень люблю.

— Да знаю я, — фыркнула бабушка. — Знаю! И ты не думай, что мы виним тебя. Я прекрасно понимаю, почему ты не можешь приехать. Просто Сонечку жаль. Господи, почему... Я же звонила ей, просила идти быстрее... Господи.

— Всё будет хорошо. Просто надо ждать. Она жива и это самое главное. Соня в полном порядке, ей просто надо всё забыть и справиться с кошмарами. Это будет сложно, но так надо.

Бабушка встала, бросила быстрый взгляд на дверь, прикрыв ладонью рот, зашептала в трубку:

— А если она не забудет, и более того — вспомнит? Рита, она же, правда, может вспомнить!

— Нет.

— Но...

— Из-за сильного стресса вернуть воспоминания будет ещё сложнее. Сны — это обрывки, которые подсознание даёт ей, но всё это слишком абстрактно. Сейчас она словно смотрит на картину, написанную Пикассо, и пытается понять, что на ней нарисовано, но даже если интуитивно понимает, то разум всегда знает, что эти догадки неточны. Ты только смотри, не рассказывай ей ничего. Она не вынесет и этого.

— Я, что, дура? Я не хочу, чтобы наша девочка ощутила весь этот ужас и начала бояться саму себя. Всё будет так, как и прежде. Мы справимся.

София стояла в коридоре, закрыв глаза. Её кудри липли к влажным щекам, а глаза были полны слёз. Она не помнила, когда не плакала в последний раз. До истерии в то время её могло довести всё, абсолютно всё. Даже криво повешенная фотография напротив. Вся жизнь была пародией на старый американский триллер. Страшно было есть, спать, выходить из дома, общаться. Её жизнь тогда — билет лотерейный, в котором ни одной цифры не совпало.

Но время щадить не умело. Чем отчаянней закрывала София все замки, тем громче тикали стрелки. И однажды ей пришлось вернуться к прежней жизни. Шаг за шагом, точно ребёнок маленький. Только ей скоро будет восемнадцать, и она просто хотела жить так, словно ничего, ничего не случилось. Делать вид, что ничего не случилось, у неё всегда получалось особенно хорошо.

И тогда появилась Вика — бывают такие люди, что возникают в нашей жизни в самый подходящий момент и напоминают спасательный круг, брошенный богом. Они увидели друг друга в столовой, взгляды пересеклись и, что-то высмотрев в ней, Вика подсела. У неё были лохматые волосы, обрезанные под каре, круглые щёки и томный, красивый голос. Она носила широкие свитера и старомодные юбки. Вика училась на втором курсе филологического, писала статьи в местный журнал, имела страсть к языкам: несколько раз забывшись, она забавно внедряла иноязычные слова в речь, а потом, широко улыбнувшись, извинялась за оплошность. Напоминала вырванную из старой эпохи книжную героиню, готовую всегда придти на помощь товарищу, попавшему в беду.

Они встречались в университетских коридорах, кивали друг другу, проходя мимо. София провожала взглядом новую знакомую, невольно улыбаясь. Это чувство — быть нужным — самое трогательное и приятное из всех, что она когда-либо питала, снова захлестнуло её тёплой волной. У Вики обычно была целая охапка книг — чаще всего это были научные работы российских филологов. Она недовольно бурчала о том, как много читать им задают, хотя ни разу не сказала, что хочет перейти на другой факультет, оттого София считала, что выбором специальности Вика довольна. Желание проводить больше времени с Викой помогло Софи вернуться в прежнюю колею, и уже через месяц она отработала все пропуски, улучшила свои баллы и вновь была той же девочкой, как и раньше — заучкой с потенциалом.

***

Телефон вернулся на стол, София закрыла глаза. Разговор получился хорошим. Лучше, чем она предполагала, томясь в ожидании. Голос матери был твёрдым, смеялась она редко — будто порциями. На усталость не жаловалась, была здорова и задавала много глупых, как показалось Софии, вопросов — уже хорошо.

— И значит, ты окончательно собралась ехать? — никак не успокаивалась Вика. Нотки плохо скрываемого сомнения звучали в её голосе. Она поправила выбившуюся из-за уха прядку прямых волос и продолжила: — С парнем, которого ты знаешь две недели? Серьёзно?

Элла медленно кивнула, прекрасно понимая удивление подруги. Пусть она никогда не считала себя изрядно осторожной, но с парнями не спешила. Дима в самом деле показался ей весьма здравым и приятным человеком, хотя, может, она действительно спешит. Чем скорее она это выяснит, тем меньше будет жертв. В тоже время синяк, что набьёшь через неделю, не будет болеть меньше, чем набитый сегодня.

Элла поставила чашку на стол.

— Торжественно клянусь, что не буду общаться с незнакомцами и не вляпаюсь ни в какой криминал. Если хотите, могу поклясться на... — она бегло оглядела кухню, — да хоть на кофеварке. Хотите? Или вы больше доверяете миксеру?

София фыркнула. Элла, конечно, далеко не дура, но характер у неё горчит: то пошутит, где не надо, то нагрубит, кому не следует.

— Будешь отчитываться, — тоном лектора произнесла Софи, опуская тёплую руку на изящную кисть подруги. — Каждый день. Раз не выйдешь на связь — мы поедем за тобой.

— Ладно-ладно. Услышу звук вертолёта, буду знать, что это вы.

Убеждать Софи в том, что Элла будет крайне осторожна, не стоило. Всё равно она бы не поверила, только время было бы напрасно потрачено.

Город играл свою летнюю мелодию — старик на улице, улыбаясь, уже приставлял к своей скрипке смычок. Июнь вышагивал по проспектам, заглядывая в каждый дом. На жару никто не жаловался — весна была холодна, морозы держались слишком уж долго. И вот, наконец, в кронах деревьев солнце оставляло своё золото, раскрывшие свои бутоны растения в клумбах раскрашивали город в разные цвета.