глава восьмая. дневник - ночник
Забуду день, год, число.
Запрусь одинокий с листом бумаги я,
Творись, просветленных страданием слов
нечеловечья магия!
В.Маяковский «Флейта-позвоночник»
День нулевой.
Я пытаюсь. Я правда пытаюсь хоть что-то выдавить из себя. Сразу после того письма, которое меня заставило испугаться, которое въелось мне в сознание стрелой ядовитой, я поняла, что всё серьёзно. Но теперь поздно.
Я утопила рыбок. Я утопила рыбок. С этого всё началось.
По крайней мере, я заставляю себя так думать.
Хочу, чтобы всё это закончилось. Отчего-то силы меня покинули сразу же после того, как я прочла письмо. Это звучит как принятие поражения, но это не совсем так — я всё-таки ещё не проиграла. Я буду бороться.
Определяюсь со временем. Настоящее. В дневник — на бумагу — записать я ничего не могу, да и вообще никуда ничего записать не могу, всё куда-то исчезает, пропадает, испаряется. Как и предсказывал мой аноним, чьё имя я знаю подсознательно, но боюсь говорить вслух — вдруг ещё появится.
Я боюсь не только этого. Мне кажется, в жизни случается перелом, надлом, мне что-то отчаянно хотят показать, но не могут в силу своей не профессиональности. Я думаю, что вещи, которым меня хотят научить, мне не пригодятся. Мне кажется, я сейчас схожу с ума — говорить и не слышать собственного голоса, беспрерывно путаться в мыслях, говорить ложь и таить правду, хотя всё должно быть наоборот!
Стоит рассказать, что я чувствовала, когда смыла ещё живых рыбок в унитаз, потому что если я не скажу этого, то история будет неполной, верно? Я была как будто в заложниках. Та запись... я её так и не дописала — понадеялась на собственную вменяемость, подумала, что бумаге знать такие ужасы необязательно, верно ведь? Но бумага не стерпела, почему-то всё равно показала это всем, абсолютно всем, кого я знаю и кого не знаю. Боюсь, виноват аноним.
Пе Пе Же.
Я знаю, как зовут тебя, я знаю, что ты тоже это знаешь...
Я не помню, когда это случилось. Просто помню, что Матвей тогда был крайне раздражителен, он готов был срываться на меня и детей по любому поводу. Была зима — лютая.
Все ужасы априори происходят зимой. Это тогда, когда всю землю застилает пушистый снег, всё покрывается белым одеялом — обманчиво тёплым. Тогда мне каждую ночь снилось, что я сплю в иглу, а за снежными стенами воет ветер, что не может забраться в нашу обитель из-за слишком узкого входа...
И я слышала, как вперемешку с ветром шепчутся голоса. Вот они говорят, мол, Леночка, что же ты терпишь весь этот ужас, срочно уходи, ты же понимаешь, что всё вокруг — иллюзия. Он тебя всё равно достанет, он всё сделает по-своему, он бог твоего мира, понимаешь? Тогда это слышать было дико, скажу честно. Но сейчас, вспоминая, я содрогаюсь, но признаю, что эти голоса были правы...
Потом начала видеться Земля, а вместе с ней верная её спутница — Луна. Одна молчала, спала, вероятно, а вторая говорила, и голос её дробился, множился, меня собою укрывал, отчего мне приходилось раз за разом вспоминать о рыбках...
Замучили меня эти сны. Ничего в себе не несли, но вселяли тревогу, от которой даже вешаться было тошно...
И наутро после одного такого сновидения мы с моим мужем решили: рыбок надо убить. Я была не против, но я же и не была за, потому что убийство животных не приемлю. Но Матвею как будто хотелось поиздеваться надо мной, поэтому он вручил мне этих рыбёшек со словами: «Борись со своим страхом». Ненавижу бороться за то, что мне не нравится. Ненавижу бороться в принципе, мне кажется, дипломатия была не просто так придумана...
Таким образом, в последнее время я борюсь с искусством. Приходиться отказываться от всякого рода картин, статуэток, различных арт-объектов, которые занимают место и портят мне идеально-голубые стены. Но я отвлекаюсь.
Я ещё пять минут стояла с этими рыбами, держала их навесу, чувствовала под пальцами их испуганные судороги, попытки освободиться, попасть в водную среду, ощутить себя на своём месте... а кто меня кинет в ту среду, где комфортно мне? Я ведь могла бы сейчас не быть женой одного человека (но подумать об этом мне страшно), но быть религией тысячи людей, множества тысяч (и от этой мысли ещё страшнее, чем от первой).
Я вообще много чего боюсь — с детства, например, меня пугают звуки больничного оборудования, различные писки, пиканья и трески. В моменты, когда я слышу всё это, мне хочется зажать уши, а ещё лучше оторвать их, чтобы никакие звуки больше не донимали. Но в таком случае активируется мой второй страх — страх полнейшей тишины.
В какой-то момент я поняла, что. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Рыбки дёргались. Всё-таки они были красивые, а самое главное — живые. Их живость выражалась, по большей степени, в этой самой тяге к воде, к выживанию. Они боролись — а я трусливо сбежала.
И их спустила тоже. Не знаю, за что уж боролись они, но я борюсь за чистоту и порядок в этом доме. Пока что за это.
Ночь нулевая.
Весь день ходила и размышляла о том, стоит ли сейчас звонить Паше, чтобы извиниться перед ним, а сейчас, ночью, надумала. Надо позвонить. Надо бы извиниться.
Матвей опять на работе, дети спят. О матери не могу вспоминать, слишком сильная накатывает боль.
Иногда я думаю, почему я так не люблю её? Дело же не в картине, которую мне подарили, дело не в её глупых сказках, и даже не в ней самой. Что-то меня отторгает от неё. Может быть, её критика в мою сторону, её противоречивая натура, которая запрещала мне делать что-либо, но в глубине души ждала, верила, хотела, чтобы я нарушила запрет и всё-таки что-то сделала?
Об её сказке, рассказанной мне, думаю постоянно. Чем же она может закончиться?
Пытаюсь представить это в голове, но ничего не выходит — сплошная каша из образов, которые я уже успела себе нарисовать, пока была у своей матери. Сколько уже прошло с того момента? Наверное, дней пять или около того — я их не считаю.
Набираю номер, а у самой мурашки по коже, и под кожей тоже, всё норовят меня утопить в волне испуга. Но я не сдаюсь, я преодолеваю, пытаюсь успокоиться, взять себя в руки, сосредоточиться, принять ответственность, а всё ради того, чтобы просто извиниться!
Слушаю гудки, а сама перебираю все слова в правильном (это крайне важно) порядке, чтобы случайно не нарушить предложений план — иначе я буду себя ненавидеть. Слушать приходится долго — то ли Паша меня намеренно игнорирует, то ли потерял где-то свой телефон. Он не только невоспитанный, но ещё и с дырявой головой.
Пока идут гудки, у меня есть время подумать над тем, что я буду делать, если он не захочет меня прощать. С одной стороны, всё просто — положи трубку и дело с концом. Но с другой стороны, той самой, которая меня всё ещё задевает и требует бережного к себе отношения, я не могу всё так оставить. Что-то в Паше меня привлекает, как привлекает какая-то деталь, движение, которое, однажды отмеченное взглядом, тебе хочется повторять. Делать так же. И это в какой-то степени похоже на воровство — ты просто забираешь чужое движение, чужую интонацию, в общем, что-то, что тебе изначально не принадлежало. Эта кража не карается законом, потому что она естественна, и никуда от этого не деться, верно?
В Паше меня привлекает его манера двигаться — в пространстве, — его жестикуляция, улыбки и усмешки, походка (странная, странная, странная!). Нравятся угловатые широкие ладони, как там руки эти называются, полезные? Вот у Паши очень полезные руки. И ими он пишет стихи — пытался, по крайней мере. Льёт куда-то слова, куда-то в бездонную пропасть, в стол, потому что никто этого видеть не должен. Мы и не видим.
Меня лишили возможности куда-то выливать слова, я не могу исписать мелким забористым почерком даже собственный дневник, который уж точно никому не покажу. Все мои крики уходят в пустоту, не растворяются в воздухе, просто потому, что их нет — растворятся в воздухе тупо нечему!
Наконец, он берёт трубку. Голос тихий, практически шёпот:
— Алло?
— Привет, Паша, извини за поздний звонок.
Я извиниться хотела не за это, совсем не за это!
Я тушуюсь. Замолкаю вдруг резко, ожидая его реплики, но он тоже молчит, потому что ждёт объяснений — моих. А если он спал? Почему я его разбудила? А если он говорить не может?
Молчание тоже не может продолжаться долго.
— Так чего ты хотела? — спрашивает, медленно вздыхая.
А я испуганно рот открываю — и закрываю. И вновь пытаюсь что-то сказать, но порядок слов нарушен, я не помню, что должно идти первым, что вторым, а что третьим.
— Извиниться, — выдавливаю.
И, неожиданно, слышу смех. Вот что мне не нравится в нём — это его смех. Он такой резкий, неприятный, режущий... Как будто вынужденный.
Словно он не умеет смеяться по-настоящему, словно его этому не учили.
Но сомневаться в искренности его смеха я себе никогда не позволяла.
— Что смешного? — вновь содрогаясь, задаю вопрос.
Моё самообладание кто-то съел. Волк и Собака... это же вы виноваты в этом?
— Ты звонишь мне в... м-м-м... полпервого ночи, чтобы извиниться за поздний звонок? Лена, вы очень странная девушка.
— Я не за поздний звонок хочу извиниться, — бормочу я, следом за ним переключаясь на шёпот. — Я за ту ситуацию... несколько дней назад, помнишь?
На самом деле, я не знаю, сколько дней назад была эта ситуация. Просто хотелось бы думать, что прошло не очень много времени.
И я слышу молчание. И меня оно пугает похлеще всяких больничных «пикалок» — потому что я не выношу звуки тишины. Я мгновенно теряюсь.
И в этот раз я тоже себя потеряла.
— Ах, за неё, — наконец, вспоминает Паша, — успокойся, я не держу на тебя зла. Но если я тебя тогда задел, извини.
— О, нет-нет, всё в порядке. Я думаю, глупо я тогда поступила. Просто, сам понимаешь, параноидальные мысли меня на протяжении нескольких дней настойчиво грызли, поэтому мне пришлось начать тебя подозревать...
— Всё, перестань. Я не злюсь, я всё понимаю.
Мы вновь молчим, а я ещё и сгораю от стыда. Так ужасно чувствовать себя виноватой, извиняться за это чувство, оправдываться — оправдание ужасней всего — и при этом знать, что ничего из этого не помогает, что бы ты ни делала, чувство вины всё равно будет тебя пожирать.
Ты доволен, Паша?
— Может, встретимся? — спрашивает вдруг он.
Смотрю прямо перед собой, в полутьме практически ничего не различая. Голубые стены сияют мертвенной бледностью, лунный свет, преодолевающий смертельно далёкое расстояние от небосвода до моего окна, сейчас слабо освещает кресло, что пустует напротив меня. Ещё я вижу столик, настолько крошечный, что он мог вполне сгодиться лавочкой для собаки, если бы таковая у нас была.
Всё это не вызывает ровно никаких чувств, кроме скуки. Я что, правда живу среди всей этой мебели? Такой холодной, отчуждённой, неживой?
— Лен? Ты спишь? — доносится мягкий голос из трубки, а я вспоминаю, кому он принадлежит.
Я же не из стали. Вдруг ещё сломаюсь.
— Давай встретимся. Завтра. Где-нибудь в полдень.
— Полдень это не место, — Паша смеётся, а я чувствую себя бесконечно глупой, — Но в кафе можно. Например, в кафе «Амбрелла».
Я знаю, где это, конечно. Мы с Матвеем иногда там останавливались, сидели и болтали ни о чём — это было до свадьбы, после неё местечко потеряло свою привлекательность. Но раз уж Паше так хочется встретиться со мной там...
— Ладно. До завтра.
Кладу трубку, а потом с какой-то странной тоской задумываюсь о том, что скажу Матвею об этой вылазке. Перед глазами всё ещё пустая мебель и голые стены — я так больше не могу.
Это всё — не моё. Это всё — чужое.
Оно меня сейчас — задушит.
День первый.
Не знаю, каким образом у меня получилось так быстро прийти сюда, но вот — я уже здесь. Непонятно чего ожидаю, непонятно почему взволнована. За последние дни я волновалась так часто, что у меня начали выпадать волосы — прямо клоками. Приходится расчёсывать тщательнее, бережнее, накупить масок, масел, шампуней, всякого прочего барахла — это чтобы Матвею было спокойнее, он не хочет однажды обнаружить меня лысой.
Отвлекаюсь. Смотрю по сторонам, можно сказать, что считаю ворон, но вместо них здесь только мухи, а они — шальные.
Чем-то обстановка в кафе напоминает мне мой недавний сон, который я уже успела позабыть и вновь вспомнить. Ужасно.
Я чётко помню, как прихожу домой с улицы, а вокруг запахи, множественные, постоянные, непрерывные, мечущиеся из угла в угол, в каком-то странном хаотичном порядке — и я вижу эти движения так чётко, словно сама их нарисовала.
Вся семья готовит пиццу, много пиццы, самой различной: от стандартной с колбасой, до экзотической с ананасами. Вся семья — это, конечно же, Матвей, Катя и Саша, а ещё и моя мама — одно это уже могло меня насторожить, но нет, я спокойно улыбаюсь.
«Что же вы такое готовите?» — спрашиваю, хотя ответ мне уже известен.
«Пиццу, дорогая. Хочешь попробовать?» — предлагает мама.
Пицца выглядит толсто, аппетитно, но бледно как-то. Ей не хватает красок, тесто в печи словно выцвело, хотя должно было нарумяниться, разве нет? Но мне всё равно, я готова есть и такую — правда, я на дух не переношу домашнюю пиццу.
И я ем, и мне вкусно, но вкуса я уже не вспомню. Пицца ещё и с луком, и это худшее решение, которое могли предпринять мои домочадцы — но мне всё равно, я сама не своя.
Потом я вижу, как мама моя берёт куски пиццы и кромсает их своими худыми узловатыми пальцами, так кромсает, что по её рукам течёт жир вперемешку с соусами — кетчуп, майонез, терияки...
Потом происходит самое странное — я же не придаю этому значения — мама запихивает помятые куски в банку, прессует их, бормочет, что закваска будет отличной. Меня ничего не смущает, да и семья в порядке. Все веселятся, смеются, едят.
Чтобы отвлечься от созерцания этой странной сцены, я перевожу взгляд на окно, но замечаю там раскрошенные булочки, а среди всех этих крошек нагло побирающегося таракана.
«Это что?» — спрашиваю.
«А, таракашка. Взялся откуда-то, наверное, в пицце завёлся»
«Мы его назвали Пашей — он теперь будет жить с нами».
Мне уже не до еды.
— Кошмар, сколько ты уже тут сидишь? — восклицает Паша, присаживаясь рядом.
Я вздрагиваю, не успеваю поменять в голове картинку — и Паша это замечает.
— Ты мне не рада?
— Я просто... о плохом подумала.
Слышу, как лапками шуршит таракан. Но потом осознаю: нет, это его пальцы. Пашины пальцы — красивые, чёрт возьми.
У сна было продолжение — всё опять сводилось к зияющей подобно белой дырке Луне и хозяйке её, Земле. Голосов не было, но одно их призрачное присутствие в небе заставило меня проснуться в холодном поту.
Садясь, Паша безумно спокойно смотрит прямо перед собой, кажется, будто ничто не способно его смутить. Если он сейчас откроет рот, я закричу от обиды на то, что он такой спокойный, в то время как я — трясусь от обуревавших меня сомнений.
Но рта он не открывает. Всё смотрит на меня, смотрит пристально, настолько пристально, что я тушуюсь, отвожу взгляд, теряюсь в слоях пространства, застреваю где-то между первым и вторым — а их здесь тысячи, и все они накладываются на меня, сдавливают голову, у-ни-что-жа-ют.
Я куда-то падаю, но руки меня подхватывают — это руки мои собственные.
Смотрю теперь мимо Паши, пытаясь отыскать чужое знакомое лицо, которое уже когда-то мне встречалось — могло бы встретиться. Может, здесь я смогу тебя найти, Пе Пе Же?
Все люди как люди, одинаковые на вид, но различные внутри. Их лица я тоже могла бы назвать одинаковыми — один нос, два глаза, две брови, приоткрытый в разговоре рот, краснеющие щёки... но самое главное различие не в этих мелочах скрывается, нет. Оно спрятано там — под слоем кожи, под слоем кости, внутри головы. Это нас всех и отличает друг от друга — опознаёт.
— Ты думаешь, — говорит Паша, подстраиваясь под мой образ мыслей, — что люди эти мыслят как-то по-другому, нежели чем ты?
— Допустим. Как ты понял?
— Ты буравишь взглядом их головы. Если бы я не знал, что у тебя в руках нет оружия, я бы решил, что ты сейчас их расстреляешь.
— Это так заметно?
— Это заметно только в том случае, если кто-то соберётся буравить твою голову взглядом и специально на тебя посмотрит.
Я напрягаюсь, отвожу взгляд от многочисленных голов, сама смотрю на Пашу. О, Боже, он пьёт какие-то таблетки? Почему такой спокойный?
— Ты, — говорю я.
— Я, — отвечает он.
Я вижу в его глазах невысказанную мысль. Что-то, что он нестерпимо хочет выплеснуть, поведать мне, дать это прочувствовать — но не может. В силу своих комплексов. Словно бы у такого человека, как мой дорогой друг, они есть.
— Зачем ты меня позвал? — спрашиваю я, на ощупь выискивая ту самую мысль, которую он намеренно держит в себе.
Паша вновь улыбается, но теперь улыбка это скорее заговорщицкая, нежели добродушная. И я, непонятно почему, расслабляюсь. Не нужно пытаться взять ситуацию в свои руки, если её уже взял кто-то другой. Кто-то, кому ты можешь доверять.
В разговоре всегда один ведущий, а второй — ведомый. Сейчас я займу вторую позицию.
— Хотел расспросить тебя о твоём тайном поклоннике, но только что передумал. Вряд ли ты захочешь это рассказывать, да?
Глаза его мерцают, отражая свет многочисленных лампочек, светящихся во всех щелях кафе. Мои, наверное, мерцают так же, как и его, но мне всё равно на эти мелочи. Пытаюсь сосредоточиться на том, что Паша спрашивает.
Выглядит так, будто ему небезразлично. Что-то его словно задело... Может, рано я выбросила его со счетов?
Хочу ли я рассказать это?
— А ты готов слушать? — спрашиваю серьёзно.
Краем уха слышу, как официантка переговаривается с каким-то посетителем слева:
— Ну? Как оцените нашу работу, дорогой друг?
Молчание.
— Тебе есть что сказать, Кирилл?
— Вы подаёте ужасный кофе.
— Спасибо!
И стук каблучков, достаточно громкий, чтобы их услышал и Паша.
Я тихонько посмеиваюсь, всё ещё ожидая ответа от этого невоспитанного доставщика пиццы (господи, пицца), но потом замечаю, что ответа не дождусь — он уже приготовился меня слушать.
И я рассказываю, рассказываю всё, что хоть как-то связано с этими письмами, стараясь аккуратно обходить тему о моей семье, о моём отношении ко всему этому и о моих подозрениях. Эти выводы он сделает сам — я же просто буду кивать, иногда соглашаться, иногда — отрицать. Это удобно — повесить все рассуждения на шею другому человеку, просто потому, что со стороны эта ситуация воспринимается легче — да?
Повсюду играет приятный джаз, смешанный с людскими шепотками, переговорами, смешками. Кто-то шуршит стульями, ветровками, кофтами. Доносятся скрипы приборов, звон чашечек о блюдца, — это сводит с ума. Я вижу улыбки, метающиеся от одного человека к другому, как по цепочке, взгляды — не всегда добрые, — летающие в хаотичном порядке от столика к столику. И на нас попадают — тоже.
И я буквально ощущаю эти взгляды то горячими, то холодными ожогами, и от этого мне то холодно, то тепло, то весело, то грустно. Я ёжусь — мне дурно.
— Значит, он знает о тебе многое, но ты о нём ничего, верно? — спрашивает Паша, которого вообще ничего не смущает.
А я, погибая под взглядами окружающих, вдруг вспоминаю, что мы так ничего и не заказали. Что-то неразборчиво отвечаю Паше (не могу сказать, что именно, потому, что я не помню), а сама взглядом ищу официантку, чтобы срочно сделать заказ — мне бы хоть стакан воды выпить, а то из-за перепада температур в этом помещении я совсем усохла.
— Ну, я бы на твоём месте бы тоже себя подозревал, — отвечает Паша, рассуждая сам с собою.
Что-то в его лице мне не нравится.
— Я не хотела тебя подозревать, — говорю я, — просто у меня было какое-то помутнение.
Хмурит брови. А взгляд всё равно говорит что-то, намекает как будто.
— Не надо оправдываться — я этого не люблю. Я и так прекрасно понимаю, что подозревать меня было необходимо, Лен. Я не глумлюсь, я серьёзно тебя понимаю.
Всё равно это всё похоже на глупую шутку, которую с нами затеяла вселенная. Такие шутки — ужасны, они могут довести если не до сумасшествия, то до самоубийства уж точно. И что она, наша вселенная, может предложить за моральный ущерб, интересно? Какую я компенсацию получу, если однажды не выдержу всех этих насмешек со стороны судьбы?
Мне уже надоело думать, что всё это — правда. Но если это действительно шутка — тогда всё ещё хуже.
Шутки ведь не все можно простить. А пережить — тем более.
Наконец, встречаюсь взглядом с официанткой, кажется, той самой, которая вела странный диалог с посетителем слева. Кириллом, да?
Она всё понимает, она двигается к нам, натягивая обворожительную улыбку. Она мне знакома, но я не помню, кто это — мы уже встречались?
— Хотите что-нибудь заказать? — воркует она, глядя преимущественно на меня.
Потом её взгляд плавно перемещается к Паше и я вижу, как тело этой девчушки вздрагивает. А Паша клонит голову к самому столу, будто бы хочет прилечь, вздремнуть после тяжёлого разговора.
— Я хочу заказать чай. Малиновый.
Единственный, который я успеваю рассмотреть в распахнутом меню.
Я кидаю взгляд на Пашу, ожидая, когда официантка уйдёт, но она стоит и тоже смотрит на уткнувшегося в стол парня, который ни со мной, ни с ней встречаться взглядом не хочет. Что-то неладное. Они явно знакомы, но я их стесняю. Может, мне отойти?
Едва я прихожу к этой мысли, Паша стремительно вскидывает голову и, мило улыбаясь, резко (и довольно громко) говорит:
— Привет, Карпова.
Названная нелепо расплывается в улыбке, потом бормочет что-то, чего я не в силах понять. Наверное, она называет его фамилию, говорит с ним на понятном только им одним языке, потом грациозно откидывает волосы за спину и уходит.
— Это кто? — спрашиваю я, хотя не должна была.
Но я уже не выдерживаю.
— Моя одногруппница. Юля Карпова.
Это имя мне знакомо, да и фамилия теперь тоже.
— У неё есть брат, Лёня, кажется, да?
— Ага. Я пару раз его видел — такой милый мальчик. Да и Юля тоже крайне милая. Она со своим братом совершенно не подходят её родителям.
Тема так стремительно меняется — я едва это замечаю.
— А что с её родителями?
Но Паша, видимо осознав, что выдаёт личную жизнь своей знакомой без её разрешения, замолкает. Просто смотрит на меня странным взглядом, будто бы намекая, что сказать он не может, но тут и так всё ясно. И я понимаю.
Когда спустя десять минут Юля приносит мне чай, её лицо уже не такое самоуверенное. Она меня, кажется, узнала. И она меня, скорее всего, стесняется.
Дожидаюсь, пока она уходит.
— Так что там с твоими стихами? — спрашиваю я Пашу, чтобы как-то отвлечь его от созерцания стола.
Паша поднимает голову, улыбается заискивающе, будто бы сейчас поведает мне какую-нибудь постыдную об этом тайну.
— Мои стихи как шли, так и ехали. Я пишу их потихоньку, но никому, естественно не показываю.
— Но один я всё-таки слышала, — произносит вдруг Юля, проходя мимо и одаривая Пашу торжествующим взглядом.
— Ты подслушивала, пока я их читал! — восклицает Паша, но сам смеётся.
Мне не столько смешно, сколько странно. У них такие отношения... достаточно дружеские, но при этом они друг друга как будто стесняются — что-то в этом меня крайне смущает. Уж не в любви ли дело?
Но спрашивать, что-то узнавать, выпытывать я не хочу. Чужие отношения меня не касаются. Поэтому, взяв ситуацию в свои руки, я продолжаю развивать тему о стихах:
— Как давно ты начал их писать?
Теперь ведущая я.
Паша смотрит прямо перед собой, прислушивается к окружающему гомону, чужим обрывкам реплик, к чужим голосам и чужим вещам, что издают чужие звуки. Мы же звуков не издаём — мне так кажется.
— Да с самого детства и писал. Только прятал за семью замками, а если кто их и находил, я отказывался от авторства. Потому что писать стихи стыдно, к тому же такие неумелые, какие пишу я. Мне нравится лить свои мысли на бумагу, но не нравится, когда это кто-то наблюдает.
— У меня так было с рисованием.
— А сейчас?
Теперь я чётко ощущаю, как ситуация плавно перекочёвывает в его — распростёртые — руки.
— Сейчас я не рисую. Не хочу. Я против маранья бумаги — и холста тоже. Матвей, конечно, купил мне один, но не думаю, что я когда-либо что-нибудь там нарисую.
— Звучит глупо, Лена. Если ты просто нарисуешь там круг — это уже будет твоя мысль, которую ты выразила таким образом, разве нет?
— О, круги выглядят просто ужасно. Нет, Паша, я не хочу пачкать своими мыслями невинные, чистые холсты.
Но в голове всё равно настойчиво звучит голос моей матери, которая просит, умоляет нарисовать конец той истории, которую она мне поведала. Я знаю, что её конец всяко будет отличаться от того, который сделаю я. Но она хочет, чтобы я посмотрела на трактовку этих событий по-своему. Приняла другое решение. Она хочет, чтобы я поняла — мы разные, пусть и кровно близкие.
Мне достаточно мишек, спасибо.
И вообще, мама, почему? Почему теперь, после всех конфликтов, которые мы терпели, почему ты хочешь от меня вновь этого глупого рисования? Я же всё поняла ещё тогда.
Паша придвигается ближе, и я чувствую раздражение, смешанное с интересом. От него пахнет шоколадом, очень сладким, ни разу не горьким — и это меня бесит точно так же, как и его близость.
Но мне интересно, что ты скажешь, Паша. Продолжай.
— Надеюсь, в твоей жизни случится такая ситуация, которая заставит тебя кардинально пересмотреть свои взгляды относительно искусства.
Чувствую ожоги на своём лице, такие сильные, что тянусь потрогать больное место — вдруг во мне кто-то прожёг дырку. Тут же замечаю взглядом Юлю, которая откровенно на нас пялится.
— Могу с уверенностью сказать, что какие бы ты ни выплеснула мысли, они у тебя — превосходные. Не нужно их в себе держать.
Я не держу. Я их просто прячу.
Ночь первая.
Мне снится какой-то бред, хотя я не сплю. Лежу на спине, смотрю в потолок, вижу там какие-то картинки — моё воображение рисует мне фильм. Он ужасный, транслирует всё то, что я видела и слышала сегодня днём, только в уродском качестве, с отвратительным звуком, который варьируется от нестерпимо громкого до практически неслышимого.
Рядом никого нет, а может, есть, просто я не замечаю. Ничего не могу осознать, где реальность, а где сон, что я здесь делаю, я что-то забыла в кафе, да? Голову забыла, да?
Чью?
Вижу Юлю, но не так чётко, чтобы описать её. О том, что это именно Юля, я догадываюсь интуитивно, просто понимаю, что какая-то официантка с белыми кучерявыми волосами — вьётся вокруг меня, такая бедненькая. Я уже почти в истерике от одного её присутствия, она же спокойна, как глыба льда посреди океана. А может, это всё-таки я бедненькая?
Сквозь сон (а я не сплю!) я слышу запах — не сирени, — шоколада, такого приторно-сладкого, какой был у Паши. Меня тошнит, мне хочется вырвать.
Теперь на сцене — ой, то есть в кадре, — появляется Паша, его я почему-то вижу очень чётко, а потому хочу закрыть глаза, ибо его лицо мне очень противно. Но веки мои пусты, прозрачны, невесомы, я закрываю глаза — и всё ещё его вижу. Меня как будто заставляют смотреть на то, чего я видеть не хочу. Это похоже на пытку.
Запах усиливается, к нему примешивается нотка малины — она льётся мне в горло.
Нотка соль-фа-ми, нет, Даниэла Ван, не ты. Настойчиво слышу эту трель в ушах, меня она пугает — в кафе не было таких звуков, откуда они взялись?
По ночам спать особенно страшно, мне ещё и одиноко, я чувствую себя ненужной, единственной живой среди мёртвых — как справляться с этим?
Вдали замечаю призрак Луны. Смотрит на меня, гадина, ждёт, пока я начну с ней разговаривать. Иди ты к чёрту. Вместе с Землёй иди. Не нужны вы мне, уйдите, ради всего святого!
Паша подходит, но я не могу различить его лица, теперь оно будто в тумане — и слава Богу, иначе бы я не могла больше смотреть ему в глаза. То, что происходит дальше, вгоняет меня в краску, потому что ведро на потолке, которое я поначалу не заметила, буквально опрокидывается прямо на меня. Теперь я понимаю, что сплю, хотя глаза мои открыты, и они сохнут. Я не могу их закрыть — меня парализовало.
Мне теперь ещё и мокро — меня облили краской, я даже не могу понять, какого она цвета!
Слышу собственные стоны, потом начинаю драться — но с кем, так и не осознаю. Меня пытается изнасиловать призрак, а может быть, мой собственный муж, но только если одного я представляю во сне, а второго в реальности, то здесь, на перипетии этих двух пространств, я вижу только Пашу.
И мне ужасно страшно — его собственный страх и нерешительность передаётся мне. Мы оба друг друга боимся.
Потом, едва я смахиваю с себя слои тяжёлой краски, он меня целует, делает это очень долго и продолжительно, пока я вновь пытаюсь подраться.
И мне теперь, как и тогда, в кафе, в равной степени противно и интересно, что будет дальше. Вроде бы хочется досмотреть, но боязно, так, чёрт возьми, боязно, что меня вновь парализует.
Он чувствует то же. И ему крайне стыдно. Мне же стыдно вдвойне.
Потому что я знаю, что ему сейчас снится то же самое.