Во сне откроет глаз Земля

Лес, в лесу собака скачет,
Твердой лапой с твёрдым когтем
на коре прямой сосны
ставит знак.
И если волки бродят стаями
и лижут камни спящие во мху
и ветер чёрными носами обнюхивают
Собака поднимает шерсть и воет
и на врага ворчит и пятится.

Д. Хармс

...если и есть какая-то история, не тронутая прежде руками человека, то только эта. В ней содержится множество перипетий, связанных с человеческой природой. В этой истории в равной степени существует добро и зло, эгоизм и благодетель. И нам тоже придётся с ними столкнуться.

Жил на свете Песоко. Нельзя сказать, что он был преимущественно существом человеческим, но сотворён он был по образу и подобию, а потому мог спокойно считаться высшей формой эволюции. Оказавшись в лесу, Песоко вынужден был признать, что заблудился, но, едва эта мысль озорно мелькнула в его уме, как взгляд наткнулся на домишко. Хиленький с виду был домик, построенный на скорую руку, криво сколоченный и неумело сконструированный, но почему-то жилой.

В домике том жили две сестры, одна королевских кровей, вторая — бастард, но кто их них кто, они сами уже позабыли. Сёстры приютили Песоко в своей кривой обители, где рассказывали ему о своей печальной жизни. Почему они живут в лесу, отчего не помнят, кто они есть, где их жизненный ориентир и почему они не пытаются выбраться? Всё это они спрашивали у путника со скучающими лицами, словно сами давно пришли к выводу, что ответов на эти вопросы просто не существует.

— Вы же сами знать должны, — отвечал им Песоко, слегка обескураженный.

— Но мы не знаем, — отвечали сёстры, — откуда нам взять это знание? Не выдумать же, в самом деле?

И это было резонно.

Перед тем, как отправиться в дальнейший путь, сёстры попросили Песоко, чтобы он не забывал и думал об этих вопросах, чтобы к следующей их встрече у него уже были готовы ответы.

— А как же вы?

— Мы тоже думаем над этой загадкой, — отвечали сёстры, — но со стороны виднее.

И Песоко пошёл дальше. Чем дальше он шёл, тем страннее становилась местность — причудливо стали виться деревья, изменилась почва, постепенно измельчала в пыль, где не росли даже сорняки, не жили насекомые, не гуляли животные. Даже воздух стал тяжелее, грязнее будто бы. Песоко же только порадовался хоть какой-то перемене в местности, значит, близко выход из леса.

Правда, навстречу ему вышли двое. Один был хмурый — с ушами, как у самого злого волка, а второй, забитый морально и физически, был под стать сутулой собаке, хотя принадлежал тому же роду, что первый.

Первый Песоко не понравился, второго ему стало так жалко, что он, вместо того, чтоб обойти этих странных полулюдей, воскликнул:

— Вы чего такие кислые?

Первый, который явно был Волком, оживился:

— Тебе какое дело? Иди куда шёл!

Второй, что приобрёл звание Собаки в голове Песоко, промямлил:

— Мы идём по важному делу...

Песоко, которому вообще-то не было ни до кого дела, хотел идти дальше, но вдруг Собака подал голос ещё раз:

— И это всё? Даже расспросить нас не хочешь? Мы же, вроде как, незнакомые странновыглядящие личности, нас надо хорошенько рассмотреть, прочувствовать.

Песоко согласился с тем, что мысль эта — здравая.

— Кто вы? — спросил он.

— Мы волки. Злые волки, но очень голодные. Мы хотим найти что-нибудь для подкрепления, но в округе, как назло, одна трава да жухлые листья, — ответил Волк.

— И ты волк? — спросил Песоко Собаку, смутно догадываясь, что да.

— Конечно же, я волк! Стала бы собака якшаться с волком? — ответил Собака.

— Стала бы, — вставил Волк.

Так и стояли втроём: Песоко, Волк да Собака. Как выяснилось, последний был не собакой, но кого это волнует, если все уже давно привыкли к его кличке, что дал ему Песоко?

А Песоко имел некоторую власть над этими странными полулюдьми. Он давал им имена, и они спокойно их принимали, знали же, что это — неверно, но всё равно готовы были подчиняться.

— Ну и куда мы пойдём? — вопросил Песоко, очевидно, уже догадываясь о месте, куда ОН их поведёт.

— Чёрт его знает, — отвечал Волк, махнув грациозно рукой. — Я в этом месте в первый раз.

— Я тоже здесь впервые, даже не знаю, как мы все тут оказались, — подал голос Собака.

Ветер, надо заметить, трепал им макушки, да и вообще невидимым потоком тянулся откуда-то спереди, принося в воздух грязь — тяжесть. Песоко, всё наблюдавший за пылью под ногами, что тянулась по прямой вдаль, забирая все, абсолютно все участки, травя все растения, убивая и уродуя, губя и преобразовывая. Туда им и нужно было идти, потому что там, куда тянется эта пыль — имитация почвы — там и был выход из этого леса.

И Песоко, точно Данко, повёл полулюдей за собой. Если бы не он, думали Волк и Собака, чтобы они делали? Куда бы они пришли в итоге? Вероятно, они где-нибудь бы просто издохли от голода. Может быть, передрались бы за последний кусочек хлеба, если таковой у них вообще имелся.

Песоко чувствовал себя спокойно. Его не тревожило то, что он абсолютно безоружен перед двумя зверями одного рода, он был совершенно холоден к тому, что вокруг простирается лес, выглядящий бескрайним. Утешало Песоко то, что почва, наконец, закончилась, и в воздухе повеяло какой-то переменой. Конечно, она не была к лучшему, но это всё же лучше, чем оставаться в лесу.

Почему нельзя было вернуться к сёстрам? Наверняка они знают, как выживать в лесу, и еда у них есть, и домишко. Но обременять их всё-таки не хотелось, уж слишком они были милые и — заблудшие.

Так и шли. Песоко, как предводитель, впереди, Волк и Собака плелись позади, но вровень друг с другом, плечо от плеча на восемь сантиметров, от Песоко же на добрый метр. Они ни о чём не разговаривали, молчали ровно до того момента, пока Песоко не упёрся в живую изгородь, переплетённую с металлической — колючей.

Тогда они, поглядев друг на друга, начали думать над тем, как перебраться через ограду. Пролезть сквозь листву не выходило из-за металлических прутьев, взобраться наверх и перелезть тоже было невозможно: металлические шипы, а вместе с ними и шипы живые больно цеплялись за одежду. Делать подкоп слишком долго, перепрыгнуть или перелететь — невероятно с точки зрения физики.

Тогда-то они все и заметили гигантское дерево, до абсурда изогнувшееся буквой S несколько раз подряд — да так круто, что по этим петлям, что выделало дерево, можно было вскарабкаться, как по лестнице. И Песоко, чья смекалка мгновенно подсказала ему, как действовать, подбежал к дереву.

Но Волк и Собака, что неизменно хвостом тащились сзади, вдруг испуганно потупились. Что-то им не понравилось в стремлении Песоко перебраться через ограду, подумал он, прикасаясь к мягкому стволу. И не думал Песоко, что дело было вовсе не в нём, а в этом дереве, точнее, в корнях, которые, едва к стволу прикоснулись чьи-то руки, пришли в движение.

Волк попятился к ограде, пока острые шипы не упёрлись ему в спину. Собака предпочёл просто сбежать, он уж было повернулся, чтобы дать дёру, но неожиданно резко вылезшие из-под земли корни замахнулись и со всей дури ударили Собаку, сбив его с ног.

Песоко же просто лез наверх, смутно догадываясь, что дерево под его телом ожило. Это его нисколько не пугало, возможно, потому, что корни за всё время до сих пор его не ударили, не попытались сбить, лишь летали рядом, распаляя свою агрессию на воздух.

Волк, метнув испуганный взгляд на Собаку, затравленно прижался к ограде, да так, что не заметил, как шипы повредили ему кожу на спине. Пытаться бежать было бесполезно, живым (а может, уже нет) доказательством этому был лежащий без сознания на земле Собака. Встать он не пытался, даже не шевелился. Вряд ли он притворяется мёртвым, скорее всего, действительно откинулся. И Волк, которого, точно выстрел в голову, прямо навылет, поразила эта новость, безвольно поник, упал на колени, и, зацепившись за шипы и колючки спиной, расцарапал себе кожу.

Его мутило, как мутило всегда, когда он не видел выхода из ситуации. Корни продолжали бешено метаться, оставлять в земле вмятины, пару раз ударяли по бездыханному телу Собаки, чтобы потом вернуться к Волку — и до смерти его напугать.

Песоко полз наверх, не оборачиваясь, не привлекая внимания, не спеша. Его педантичность объяснялась достаточно шатким положением, а также чрезмерной подвижностью объекта, по которому он взбирался.

— Собака вправду умер? — спросила вдруг Лена, натянутая, как струна.

Марфа Николаевна замолкла, видимо, обдумывая дальнейший ответ.

За окном кто-то перебирал гитару. Слышались приглушённые голоса, голос чей-то бархатный, хрипловатый, до глубины души нежный, но будто бы трагично-смиренный, с привкусом горечи. Голос этот лежал будто бы поверх всех остальных — едва слышно шептал какие-то слова, бесконечно трогательные, терпкие, горькие, сладкие, но такие тихие...

«... я же не из стали...»

Боль навылет пронзила.

«...вдруг ещё сломаюсь...»

Отсюда слышно было. И Лене это что-то напомнило.

— Ну, смотри, — сказала Марфа Николаевна после некоторого молчания, — если мы его оставим в живых, значит, подчеркнём либо излишнюю его везучесть (что недопустимо, ибо везунчиком я нарекла Волка), либо силу. Попробуй-ка пережить такой сильный удар корнями! Да ещё и многократный. В общем, я говорила выше, что Собака был забит и хил, он даже не походил на Волка, в привычном нам понимании. Значит, надо его убить, по логике, верно?

— Но убить его — значит признать, что эта сказка больше не сказка, — ответила Лена.

Она знала, что её мать предусмотрела всё, а потому ждала обратного выпада.

— Во-первых, в сказках тоже есть место смерти. Это явление настолько же естественно, как и сама жизнь. Они противоположны, растут из одной точки, но стремятся к разным полюсам. Как сфера, где верхняя половина — жизнь, а нижняя — смерть, понимаешь? Нельзя выбрасывать противоположную сторону только потому, что она стоит вниз головой. А во-вторых, — и тут Марфа Николаевна словно поставила Лене «мат», — я не говорила, что эта история — сказка.

Врёт. Но ведь врёт же.

Лене хотелось поспорить. Очень заманчиво было вступить в перепалку с собственной матерью, попытаться её убедить, что говорит она неправильно, но если Лена и хочет вырваться из этого мягкого кокона домой, ей придётся эту ситуацию отпустить.

— Продолжай.

Когда дерево под руками закончилось, Песоко обнаружил себя над всем миром, но преимущественно, конечно, над оградой. Его лицо медленно горело от торжества, от превосходства, от чувства собственной важности — тоже. Сердце было спокойно, билось ровно, победно, громко, отдаваясь в ушах и мерно отдавая в грудь.

И всё было бы хорошо, но там, внизу, остался Волк. И труп Собаки. И это никак нельзя было исправить.

Песоко повернулся было, чтобы крикнуть Волку, что тот может присоединиться к Песоко, но дерево внезапно вновь начало двигаться. Теперь доставалось Песоко — дерево пыталось сбросить его со ствола прямо в живую стальную изгородь. Песоко не кричал, предпочитая тратить всю свою энергию на то, чтобы удержаться в нужном положении. Вокруг всё плыло, кружилось, мельтешило, да ещё противно так, что Песоко затошнило.

Волк его понял. Он, одолев собственную нерешительность, испуг, паралич, побежал к стволу, вспрыгнул на него, пока тот не заёрзал по воздуху змеёй, потом, ухватившись за сучки покрепче, начал торопливо взбираться.

Песоко, не удержавшись вдруг, был опрокинут на лопатки — но по ту сторону изгороди! Он был на свободе!

А что же Волк? Пока его лапы всячески цеплялись за извивающийся ствол, корни вокруг дерева озлобленно били по земле, оставляя внушительные вмятины. Подъём был ужасный — ствол норовил опрокинуть Волка на землю, в одну из глубоких вмятин, которые оставляли взбесившиеся корни. Чтобы держаться увереннее, Волк, обнажив когти, впился ими в дерево, вызвав что-то вроде конвульсий — ствол задёргался, словно завизжал, вытянулся, вздрогнул, замельтешил, потом замер, испуганный этой гнусной выходкой, но только лишь за тем замер, чтобы сделать выпад — вперёд.

Волка, как и Песоко немного раньше, выбросило за ограду, но сила удара была явно сильнее, чем в случае с Песоко — Волк пролетел несколько метров над землёй и после опрокинулся наземь, проехав по пыли мордой.

Песоко справился о самочувствии Волка, тот сказал, что всё в порядке — и они двинулись дальше.

А дальше их взору открывается пугающий своей мёртвой статичностью город. Все дома пусты, это чувствуется сразу — все стены прозрачные, будто бы стеклянные, но запылённые, заляпанные, грязные, с подтёками, с пятнами по всему периметру, площадь же просто голая, безвоздушная, вакуумная — неживая.

Всё здесь выглядит не живо. Затянутое серыми облаками небо отражается от грязных поверхностей домов, как от зеркала, или от водной глади, смотря, под каким углом посмотреть. От этого весь пейзаж приобретает вид серый, запылённый — если бы с небес спустился туман, то окрестности стали бы похожи на битые стеклянные кубики, погружённые в ворох пыли.

Песоко улыбается всё то время, пока они спускаются с холма и двигаются по направлению в город. Кажется, он узнаёт это место.

Волку не по себе — он предпочитает остаться в лесу, чем идти по этому мёртвому царству. Страшно даже не то, что это место было доведено до такого плачевного состояния, нет, страшно то, что Волк, по неизвестной ему причине, это место узнаёт. Он точно уже в нём был — когда оно ещё расцветало. А что сейчас?

Всё словно одним махом выцвело — трава исчезла, земля посерела, деревья побледнели, небо потеряло всякий цвет, всё будто бы нарочно стало однотонным. Не чёрно-белым, а беспробудно серым цветом окрасился воздух, земля, растения, дома.

Дома. Что же с этими домами не так? Почему же они такие хмурые? Почему же они — прозрачные?

Выбитые окна выглядят как тёмные дыры, внутри которых слабо проглядывается скудный интерьер. Трещины, паутиной рассыпавшиеся по стеклу со всех сторон, являются результатом анархии, царившей здесь несколько (сотен) лет назад.

— Почему-то я смутно узнаю это место, — бурчит Волк.

Чем дальше они двигаются, тем сильнее Волка это место пугает.

— Ты его узнаёшь, — говорит Песоко довольно, — а я его знаю. Я его искал.

— Скажи же мне тогда, что это за место? — испуганно озираясь, спрашивает Волк.

— Моль. Город такой. Его часто сравнивают с городом-призраком Небытью в легендах моего народа. И, если Небыть действительно не существует, то Моль — это прописано в исторических документах — существовал какое-то время, после чего вымер. Весь. Окончательно.

Слышится оглушительный звон. Рядом что-то разбилось. Многих усилий стоит Волку не закричать в этот момент. Песоко лишь вздрагивает, оглядывается, а потом продолжает:

— Если тебе подозрительно знакомо это место, смею предположить, что ты здесь когда-то жил. Сколько тебе лет? Ты всегда был волком?

Волк открывает рот, чтобы ответить, но не может выдавить ни звука. Эта реакция даёт Песоко больше всяких слов, он удовлетворённо кивает.

Конечно, оставлять Волка наедине с такими вопросами как минимум по-свински, но Песоко никогда не отрицал, что его родственниками были поросята.

Вдали открывается вид на какие-то серые руины. Поначалу они кажутся каменными — бледные, плесневые, мутные, — но чем ближе подходишь, тем больше убеждаешься, что на самом деле, это стекло. Непонятно, из чего сделаны остальные дома, но ясно, что это здание — монументальное, скорее всего, — сотворено из стекла.

Волк, едва понимая, что он такое перед собой видит, падает на землю, закрываясь руками, начинает кричать. Песоко, впервые растерявшись по-настоящему, начинает суетиться вокруг истерики, пытается помочь, пытается облегчить непонятно откуда взявшиеся страдания — Волка.

Всё вокруг плывёт перед глазами Волка, который неосознанно начинает плакать. Слышатся причитания, неразборчивые стенания по чему-то ушедшему — чьи же они, чьи же?

Стенает сам Волк, стенает и не может понять, почему всё его тело сейчас сковывает боль, парализует горечь утраты, если причины этих ужасных чувств он вспомнить не в состоянии.

Песоко подходит ближе к руинам, присматривается к стеклу, острому. Грязному, мутному. Если это здание — единственное, которое разрушилось, значит ли это, что все остальные дома сделаны не из стекла, а чего-то более прочного?

Волк больше не истерит, но лежит на пыльной земле неподвижно — того и гляди, сейчас умрёт он распирающего его горя. Песоко даже не спрашивает, что не так с этим существом, почему такая бурная реакция на этот разрушенный дворец (а это именно дворец, Песоко натыкается взглядом на шпиль), потому что примерно догадывается, что случилось. Да и Волк вряд ли ответит — он невменяем.

— Не понимаю, почему вы не уходите! — вопрошает кто-то, разбивая о землю стекло.

Песоко вскидывает голову — и встречается взглядом с девушкой. Одета она в какие-то лохмотья, хотя раньше здесь явно было место платью, длинному, красивому, новому. Волосы подрезаны коротко, топорщатся во все стороны непонятно. Кажется, присыпаны пылью. И глядит она так жутко — третий глаз выпирает слишком сильно.

Песоко не боится, а вот девушка нервничает. И многих усилий ей стоило показаться перед ними?

— Этот долго ныть будет? — она мечет взгляд в Волка.

Волк по-прежнему не двигается, не воет, не дышит. Всего его — парализовало.

— Ты кто? — спрашивает Песоко, не обращая внимания на мертвеца.

— Волк — мертвец? — воскликнула Лена, сжимая колени сильнее.

Неизвестно, сколько уже минуло времени с того момента, как она сюда пришла. Когда придёт сиделка — тоже неясно, вероятно, никогда. Надо будет найти новую, очень тщательно её попросить следить за Марфой Николаевной, всё-таки, приходить нужно минута в минуту, иначе — на выход.

И Лена не спросила, когда должна приходить сиделка, а сама эту информацию (никчёмную, дурацкую) забыла. Ну и поделом.

— Ты так остро реагируешь на смерти, Лена. Неужели в твоей жизни никогда их не случалось? А может, наоборот?

Лене стало неуютно от этого вопроса. Чтобы успокоиться, она вновь прислушалась к песне, что звучала под окном, к перебору гитары, к звукам чьего-то до боли знакомого голоса, но ничего там не услышала. Пение закончилось. Все ушли.

— В любом случае, история покажет. Дослушай её, если тебе интересно.

Девушка глядит сурово, спускаться не хочет, только присаживается на гору стекла потихоньку, берёт осколок в руки, рассматривает теперь уже его.

— Я не знаю, — отвечает. — Как-то запамятовала.

— Что это за руины? Ты присутствовала при разрушении этого здания?

Песоко может поклясться, что третий глаз вспыхнул красным на мгновение, но потом побелел, как и лицо незнакомки.

Похожа на чудовище. Вся грязная, взлохмаченная, оборванная, но вместе с тем бойкая, смелая — уверенная. Точно Чудовище.

А истина где?

— Я не скажу тебе, потому что ты — чужак. Этому, — Чудовище указывает на Волка, — я и то больше верю, хотя он животное.

— Он антропоморфен, — отвечает Песоко.

Осколок, что секунду назад был у Чудовища в руке, теперь летит в Песоко. Всё, что Песоко чувствует — резкую боль в руке, потом в колене, икре, ладони, везде. Один осколок случайно задевает шею, впивается жадно в тонкую бледную кожу, руша все ткани, попадающиеся на пути. Сонная артерия — цела? Ты сам как?

Всё опять начинает кружиться, плыть, но теперь — у Песоко. Ему хочется закричать, но крик кто-то вырвал, эта функция больше недоступна.

Слышны крики Волка вперемешку с истерическим смехом Чудовища. Оба звука смешиваются в ужасную по своей неразборчивости кашу, звучат задом наперёд, превращаясь в музыку...

this is not a problem if convincin' that it's not.

Глупо было полагать, что он очнётся на том же месте, где его оставили.

Очнётся, конечно, где-нибудь в лесу. Выяснится, что всё это время Песоко спал, а никакого Волка, Собаки, Чудовища нет и в помине. Моли не существует, гора стекла — лишь забавная придумка. Небыль, Лена, это сон, вот в Небыли Песоко и путешествовал всё то время, пока ты внимала этой сказке.

Очнётся он в лесу, придут за ним две сестры, одна из которых — королевская особа, а вторая — бастард, но кто есть кто, решать уже им. Мы же в свободном мире живём, в конце концов. А Волк с Собакой, что принадлежат одному роду, будут там, в Небыли, выбирать себе имена, блуждать по свету, питаться больными растениями и заражённым мясом. И девушка та, что Чудовище с виду, но на деле — целая Незнакомка, та девочка, у которой нет истины, тоже будет в Небыли. Швыряться тем стеклом, которое ещё осталось.

А Песоко проснётся в высокой траве, в цветущих папоротниках, среди вороха незаметной пушистой паутины, сядет вот так вот прямо, осоловело посмотрит на мир, а перед ним будут дети: трое и в масках. Волк, Собака, Чудовище, всё там, в этих детях. Такими он их и запомнит. И будет с ними как-то существовать.

А история эта стремительно заканчивается, как заканчивается любая история, наблюдать которую было хоть капельку интересно.

— История про детей... это реальность? А сёстры? А Волк и Собака, чудовище, они все что, Песоко просто приснились? — воскликнула Лена, вскакивая с кресла. — Чем окончится встреча Песоко и детей, мам?

— Голос мой ослаб... Подойди, я прошепчу тебе все ответы, — слабо проговорила Марфа Николаевна.

Лена упала на колени подле кровати матери, уложила руки на постель, любопытное ухо приблизила ко рту старой женщины, как девочка маленькая, как ребёнок, которому обещали гостинец.

Ну же. Говори. Говори-говори-говори.

— Все эти ответы я тебе уже говорила, помнишь? Тысячи сказок, где всегда было место Песоко, сёстрам, Собаке и Волку, даже Чудовищу... твоё дело лишь вспомнить. И нарисовать. Помнишь, ты рисовала? Нарисуй мне...

Хлопнула дверь.

— Марфа Николаевна, извините, что задержалась, повсюду чудовищные пробки! — донёсся голос.

— ...конец этой истории.

Лена бессильно рухнула в кресло.