глава шестая. не попадусь, не увлеку
— Матушка, сцена там.
— Сцена — всюду.
к/ф «Союз спасения»
Катя вернулась под вечер. Вид у неё был несколько потрёпанный: на улице бесновался ветер и изредка с неба расплёскивались брызги дождя. В общем и целом, Катя была в приподнятом настроении, веселилась, шутила и двигалась с большей активностью, нежели обычно. Если такое вообще возможно.
Саша любезно предложил ей доесть привезённую пиццу, на что Катя так же любезно отказалась. У подружки, дескать, наелась до отвала, теперь на еду даже смотреть не может. Такие вот дела.
Лена сидела в гостиной на кресле, держала перед собой какую-то захудалую, потрёпанную книгу 1970 года издания — время её практически не погубило. Фиолетовая тканевая обложка, приятное серебряно-персиковое тиснение, пожелтевшие, но не обветшалые страницы — всё выдавало в этой книге бережность в чтении и пока что не разрушенную хрупкость. От книги веяло Италией, не просто Италией, а многовековой историей Италии, заключённой в четыреста четырнадцать страниц мелкого шрифта.
Но читать её не хотелось. Она, эта книга, была прочитана когда-то давно, в полубредовом состоянии, при температуре тридцать восемь и семь, когда голова уже не просто череп, а чугунный раскалённый котёл, куда зрение отчаянно пытается запихнуть ещё немножечко информации. Сейчас Лена чувствовала себя примерно так же. Разве что у неё сейчас тридцать шесть и шесть — нормальная температура.
— Ну и зря, Котик, потом сама же будешь плакать о том, что не покушала такой вкусной пиццы, — донёсся до Лены голос Саши.
Всё ещё говорят о еде. О несчастной пицце, которую лучше бы Лена вообще не заказывала — только хуже сделала, наворотила дел, не разгрести теперь вовек!
Котик лишь фыркнула и примостилась у ног Лены.
— Это же не последняя пицца в моей жизни! Мама обязательно потом закажет ещё, верно, мам?
Ответить точно на этот вопрос было затруднительно. Лена пожала плечами, совсем неуверенная в том, что когда-нибудь сможет поесть ещё пиццы. Дело было не в том, что Паша ушёл так глупо, дело даже не в нём, да и не в пицце, в общем-то. Это было на уровне ощущений — ощущений какого-то неудобства перед ними всеми за то, что Лена натворила. А что такого она, кстати натворила?
— Верно, — ответила Лена, не слишком веря самой себе.
Книга ни в какую не хотела читаться. Буквы прыгали с места на место, мелькали строчки, перепутывался, спутывался в тугой клубок общий смысл, слова казались словно бы чужими — кто же их сюда посадил? — да и скучно всё было, тошно, однообразно! Картинок нет, а представлять их не получается, получается только ловить взглядом разбегающиеся буквы, ускользающий смысл, куда ускользающий, интересно?
И Катя сидит в ногах, дышит равномерно, двигается вот тут, на полу, отвлекает от созерцания бессмысленной пустоты.
Уж не попала ли Лена в информационную дыру? Не засосало ли её бренное тело в прострацию? А если засосало — как же теперь выбираться? Опять карабкаться по отвесной стене, где нет никаких чётких уступов, лишь твои собственные пальцы, твои собственные ногти могут помочь тебе взобраться. Будешь лезть наверх, раз за разом прокручивая в голове мысли, которые тебя беспокоят. И занимают они тебя давно уже — к скольким ты уже приходила выводам?
Сколько ты уже перепробовала методов?
Давай, вставай.
Лена вздрогнула, испуганно подняла глаза и встретилась взглядом с Сашей. Он смотрел на неё пристально, не сводя глаз с её лица, с полуоткрытых в резком пробуждении губ, смотрел на глаза, которые явно отражали весь ужас, в котором оказалась его мать.
Что случилось? Что-то сломалось?
— Мама! — воскликнула Катя, и Лена поняла причину своего пробуждения.
Голос. Это был голос.
— Что такое?
— Я Элли забыла у бабушки. Заберёшь её?
Кто такая Элли? Лена попыталась вспомнить, была ли у Кати какая-нибудь подружка с таким именем. Пусть даже и воображаемая.
Может, это её кукла с розовыми вьющимися волосами и непонятным балахоном вместо платья?
— Сейчас?
Ручки Кати мягко легли на колени Лены.
— Ну пожалуйста. Я спать без неё не смогу.
Забрать куклу. У бабушки. О, чёрт, а ещё сложнее задания будут?
Лена тяжело выдохнула, поймала взглядом устремлённые на себя глазки Саши, в которых сквозило примерно то же удивление, что и в глазах его матери.
Книга стала словно тяжелее; страницы налились свинцом, обложка — неподъёмная.
Как давно она не виделась со своей матерью? Может быть, около года, но точно не больше, ведь новый год они отмечали вместе — за тесным праздничным столом, в обилии еды и украшений, с кислыми лицами, всё ещё ожидающими чуда средь бела дня. Хотя, скорее чудь средь чёрной ночи.
Папы уже тогда не было, и на прошлый новый год, и на позапрошлый — тоже. Не было его уже несколько лет кряду рядом с ними, но ощущалось это как-то по-иному, нежели разлука с мамой — и уж тем более Матвеем. Папы не было несколько лет, умер он, несчастный раб бутылки, но на уровне чувств и эмоций Лена не чувствовала ничего к этой новости. Она просто была, существовала, как факт, от которого ни горячо, ни холодно. Может быть, чувства стёрлись со временем, может быть, их и не было вовсе, была лишь дохлая имитация, теперь уже не разобрать.
Отсутствие отца ощущалось действительно равнодушно. Его словно не было один день, может, неделю, но никак не пять лет или около того. Отсутствие же мамы ощущалось болезненнее, возможно, потому что мама всё ещё была жива и пару раз принимала к себе детей Лены, чтобы выглядеть хоть немного неравнодушной к судьбе своей дочери.
Лена понимала, что мама её не может следить за детьми в той мере, в какой следит за ними Лена или Матвей, просто оттого, что мама Лены — больна.
Поехать сейчас к ней всё равно, что прийти навестить больную рану, что сейчас кровоточит и боли. И рана эта готова вот-вот сдать позиции и стать серьёзными осложнениями для всего организма.
Для всей семьи.
Катя, Ка-тень-ка, почему же ты забыла свою куклу у бабушки? Неужели ты такая рассеянная?
На дворе уже постепенно расцветала ночь, куда ехать так поздно?
Лена случайно (она не хотела, не могла, не собиралась) поймала умоляющий взгляд Кати и поняла, что отказать не сможет.
— Хорошо. Я заберу, — ответила Лена, словно подписывая себе приговор. — Сейчас приедет ваш папа, я возьму машину и поеду в город к бабушке. Вы, кстати, как у неё отдохнули?
Катя, продолжая обнимать ногу Лены, с улыбкой, больше подходящей злой и голодной акуле, нежели маленькой миленькой девочке, отчеканила:
— Неплохо, мы много гуляли, кушали тоже обильно и вкусно, а ещё бабушка рассказывала свои истории, которые выдумывала раньше, когда была молодой и здоровой.
Истории. Интересно, есть ли лимит у этих её историй? Есть ли пределы, куда может загнать бабушку её же воображение? Раньше она была очень сговорчивая в этом плане.
Когда Лена была маленькой, её мать всегда что-то рассказывала. Казалось тогда, что истории её не имели конца и края, были бесконечны, имели множество веток, и каждая совершенно отличалась от предыдущей. Нельзя было наткнуться на один и тот же эпизод в повествовании, всегда менялись какие-то детали, от чего истории приобретали новизну и свежесть каждый раз, когда Лена садилась их слушать.
«Повесть о детях» была единственной повестью, которую Лена услышала дважды за свою жизнь, отчего и запомнила её в мельчайших подробностях. Почему бабушка вдруг решила рассказать ей эту историю повторно? Возможно, что-то важное было связано с этой историей.
Возможно, всё это время, все рассказы бабушки были лишь попыткой сочинить эту повесть о детях.
— Значит, она до сих пор их рассказывает вам? — спросила Лена, отстукивая непонятный ритм на обложке книги.
Поверхность под пальцами — шероховатая — приятно звучала, навевала нечто знакомое...
— Да, — ответил Саша, — Мне кажется, она придумывает эти истории на ходу, потому что я ещё ни разу не слышал хоть одну, которая бы повторилась. Я их даже не запоминаю, хотя они очень интересные.
Лена тоненько рассмеялась. Катя, взглянув на развеселившуюся маму, заулыбалась, хотя и не могла понять, отчего Лене так весело.
— Да, это похоже на то, что я думала о вашей бабушке, когда была маленькой. Иногда мне хотелось записать её истории на диктофон, потом переписать на бумагу и дать услышать эти истории всем, но бабушка мне запретила.
— Сказала, что ложь нельзя предавать бумаге, как и истину нельзя произносить вслух, да? — подперев подбородок руками, спросил Саша.
— Это что же, бабушка не разрешает записывать за ней истории? Но она бы могла стать отличной рассказчицей! Неужели её никогда не привлекала такая возможность? — спросила Катя, вскакивая на ноги.
Она подошла к Саше, собиралась сесть рядом с ним, чтобы продолжить обсуждение, но ручка входной двери вдруг задёргалась. Осознав, что дверь заперта, незнакомец начал давить на звонок, отчего по дому разлилась не слишком приятная трель.
Лена встала, заботливо уложила книгу на кресло, потом поправила помятую одежду на себе и подошла к двери.
Это был Матвей, который, не здороваясь, влетел в дом, скидывая с себя джинсовку и разуваясь одновременно.
— Матвей?
Лена удивлённо проводила взглядом уходящую в глубь дома фигуру. Ей на секунду почудилось, что это и не Матвей был вовсе, а чья-то глупая шутка, забредшая в этот дом по инерции — по приколу.
Матвей действительно не походил сам на себя: его внешний вид ясно показывал, что он не бежал, а убегал от кого-то или чего-то, возможно, его догнали и ещё раз встряхнули, как следует. Его глаза словно ничего не видели, он двигался на ощупь, вслепую, пробивая себе дорогу руками, хватая предметы и тут же их отпуская, за ненадобностью.
Лена шла за ним по пятам, не на шутку встревоженная.
— С тобой всё в порядке?
Ты ок? Может, вызвать тебе... кого-нибудь? Нет, не дурдом, не больничку, но хотя бы врача, может? Выглядишь так, словно потерял ориентир — в жизни уж точно. Может быть, ты голоден? Приготовить поесть?
Что с тобой, Матвей? Ты вообще меня слышишь?
— Да, да, — ответил Матвей, продолжая что-то искать — или куда-то двигаться.
Лицо его в этот момент было похоже на художественную кашу: глаза ассиметрично растеклись по щекам, прекрасный римский нос визуально искривился и словно стал короче и тоньше, бледно-розовые губы уплыли с лица на самый край подбородка, отчего теперь казались похожими на едва затянувшийся шрам, который забыли зашить. Глаза его блестели, как блестят они у больных людей, у нестабильных, неустойчивых.
Подсознательно, где-то глубоко внутри, Лена ждала, что сейчас у её мужа пойдёт изо рта пена.
— Но Матвей, мне кажется...
— Ты, кажется, мою машину взять хотела?
Как он узнал? Лена застыла, точно статуя, высеченная из камня Пьета, и лицо то же. Сейчас в голове пронеслась тысяча и одна мысль, заключённая в рамки логики, погибающая под камнем абсурда — и ни одна из тысячи высказанной быть не хотела.
Лена почувствовала, как внутри неё, глубоко в груди задёргалось что-то, приносящее ужасную боль. То был либо выбивающий из колеи испуг, либо всепоглощающее, тяжёлое разочарование.
— Хотела. Поеду к матери, мне надо забрать вещи, которые Котик забыла.
«Пожалуйста, сделай это за меня».
«Прошу, забери вещи Кати вместо меня».
В его глазах мелькнуло понимание, мгновенно облегчившее душу Лены. Матвей улыбнулся, пригладил гладкие, каштановые волосы рукой, что не знала тяжёлой работы, а после сказал, приятно и медленно растягивая слова:
— Хорошо, я посижу с детьми.
И Лена, хотя готова была растерзать своего мужа не очень острыми ногтями, покорно согласилась с его словами.
Разочарование её задушило, на секунду она даже потеряла сознание, отключилась от реальности, кажется, даже пошатнулась, но потом выпрямилась, осознала себя в этом мире (осознала ли?), и, улыбнувшись приятно и дерзко, ответила:
— С вами приятно работать.
Это была ложь, и они оба о ней знали.
Сначала машина не заводилась. Всё тянула что-то, оттягивала этот ужасный, тяжкий момент встречи, оттягивала, как могла, но всё рано или поздно заканчивается, верно? И машина тоже рано или поздно завелась.
Мимо полетели дома, улицы, многочисленные окна, куда не было сил, времени и возможности заглядывать, что уж говорить о желании. Какие-то окошки горели тёплым жёлтым светом, где-то освещение было оригинальным — фуксия или небесно-голубой, где-то всё было в непроглядной тьме, отчего со стороны казалось, будто окон — а вместе с ними и всей квартиры — просто не существовало. Стена. Глухая, ужасная стена.
Сильно на газ не давила, позволяла себе ехать так медленно, как можно было бы ехать по трассе. Проще говоря, даже не ехала, а просто тащилась мимо проходящих людей, что с лёгкостью (а некоторые — с небольшим трудом) могли бы её обогнать.
Думала о письме, хотя мысли эти постепенно вытеснили новые заботы, такие как странное поведение Матвея, а потом ещё и предстоящая встреча с матерью. Прости, Марфа Николаевна, я тебя не знаю, хоть ты — моя мать.
Пробок никаких не было, видимо, час-пик миновал, сейчас дорога была тихая, спокойная, более-менее чистая. Машины, как и сама Лена, двигались будто нехотя, преодолевали препятствия в расстояние, отчего складывалось впечатление, что всё вокруг потонуло в киселе.
Лену такое неторопливое движение устраивало — она хотела, чтобы движение в округе замерло вовсе, не оставило больше ни одной движущейся секунды, что спешат превратиться в часы.
Этот путь рано или поздно закончится, Лена уже приметила вдалеке улицу, на которую ей нужно свернуть. Свернуть направо, потом проехать ещё пятьдесят метров, потом где-нибудь припарковаться и зайти в одну и сотен многоэтажек, подняться в тёмные дали, точнее, в одну из сотен квартир, а там уже найти то единственное, зачем она приехала.
Если с первыми тремя действиями было всё в порядке, то следующее по счёту действие окунуло Лену в самую настоящую панику. Она, прекрасно помня и дом, и квартиру, и этаж, никак не могла заставить себя войти. Всё-таки, они очень долго не виделись... Лена надеялась, что этот, казалось бы, невосполнимый пробел с лёгкостью заполнят встречи бабушки и внуков, но теперь Лене так не казалось. Теперь всё в округе будто бы говорило, что Лена поступает правильно, раз идёт на верную гибель.
Да и гибель ли это? Всего лишь встреча с матерью. Незачем так себя накручивать. Незачем притворяться, что тебе там не рады.
И Лена, вздохнув полной грудью, вошла внутрь.
В квартире пусто, одиноко, немного не прибрано. Пахнет едой, но какой, разобрать сложно. Вероятно, это картофельная запеканка.
Из боковой комнаты выполз кот, весь полосатый, заросший пушистым мехом. Он замер в коридоре, взглянул на гостя. Безразлично зевнул и поплёлся в другую комнату, дверь которой располагалась напротив.
Лена робко посмотрела на комнату напротив и, набравшись смелости, весело отчеканила:
— Мам, привет, это я!
Дочь твоя. Боже, какой ужас...
— Лена? — донеслось из комнаты, чья закрытая дверь смотрела прямо на Лену.
Обои были когда-то зелёными. Сейчас они то ли выцвели, то ли просто были поменяны на новые, но от того пёстрого зелёного не осталось и следа. Цвет чем-то напоминал селадон, но тусклый, будто бы полупрозрачный. Возможно, маму этот цвет успокаивает. Если, конечно, она появляется в коридоре.
— Да, это я, — повторила зачем-то Лена, расценивая тёплый тон своей матери, как приглашение.
— Проходи, — донеслось из дальней комнаты.
Открыть дверь и войти. Ничего сложного, правда же? Учитывая, что Лена проделала такой путь поздним вечером, чтобы просто забрать куклу.
Один шаг, второй, третий, и вот, Лена уже стоит возле закрытой двери, тянется к ручке, потом её всё-таки дёргает, как-то внутренне вздрагивая от собственной смелости.
Как в старые добрые. Лет десять назад.
В этой комнате прибрано особенно тщательно. Хорошо пахнет, правда хлоркой, и ещё какими-то лекарствами. В вазе стоит пион, который уже увял, а оттого и растерял добрую половину своих тёмно-розовых лепестков, раскрошил их прямо на пол, где, слава богу, не было ковра.
Окно выходило на другие многоэтажки, прямо в комнату с улицы светило пару одиноко стоящих фонарей, на которые и смотреть было грустно, не то, что находиться рядом.
Телевизор неподалёку от окна, выключенный, старый, но не пыльный, тщательно прибранный. Видимо, сиделка здесь периодически убирается. Это хорошо, иначе Лене пришлось бы делать это всё за неё. А она не могла, просто физически не могла — ей мешали дети и Матвей. Только отсутствие работы могло бы сыграть ей на руку, но не в этом случае.
Вот если бы об этом её попросила мама, она бы сделала? Сделала, точно бы сделала, потому что маме надо помогать — ведь этому её всегда учили, не правда ли?
Ковёр, кстати, был маленький, округлый, он приятно шуршал под ногами и немного пружинил. Цвет был какой-то непонятный, то ли коричневый, то ли красный, но в любом случае, застрявший на стыке обоих цветов.
Мама лежала на кровати. Тут, помимо неё, был ещё ворох одеял, вихрями круживший вокруг сухого и немощного тела. Марфа Николаевна же была накрыта персиковым пледом, с виду достаточно массивным, но на деле, кажется, слегка худым. Она мёрзла, это было видно по тому, как её конечности, выглядывающие из-под пледа, вздрагивали, а губы, побледневшие, что-то бормотали.
Лена мысленно прикинула, какое из одеял подать ей, потом вдруг подумала, сама себе удивляясь: а почему она лежит? Всегда ли она лежит? И как же она тогда управляется с приезжающими к ней детьми?
— К вечеру всегда ложусь, ноги не держат, — просипела Марфа Николаевна, будто бы поняв, чем заняты мысли Лены.
— Наверное, плохой идеей было отправлять к тебе детей, они ведь временами бывают неуправляемыми, — ответила Лена, накрывая свою мать самым толстым одеялом, какое здесь было.
— Спасибо. Нет, что ты! Мне несложно с ними сидеть, к тому же, даже Кристина сказала, что время, проведённое с детьми, мне идёт на пользу. Разве не здорово?
Кристина? Вероятно, это её сиделка. Самая последняя из пяти. Из тех, которые приходили, не выдерживали и уходили. А Кристина выдержала, потому что молода ещё, готова слушать сказки этой старой женщины, по пятьдесят раз на дню, и каждый раз разные. Все считают, что это бред, что нельзя столько знать, и уж тем более столько рассказывать, но Марфа Николаевна раз за разом их в этом разубеждает. И они уходят, поверженные, проигравшие, опозоренные. А Кристине и не нужно было ничего считать, она просто верила, нет, даже знала, что так бывает, а потому ничто не смогло её сломить и переубедить. Она просто во всём была уже убеждена.
Поэтому и спелись. И хорошо, что спелись, а то ещё одного нового знакомства с «нормальным» человеком Марфа Николаевна бы не пережила.
— Они тебе не докучают? — спросила Лена, присаживаясь в кресло, которое сначала не заметила.
Зачем-то оно стояло в углу, немного подранное, вероятно, коридорным котом. Кстати, где он?
— Нет, ведут себя прилично. Вечером с ними развлекается Кристина, а днём они гуляют, приходят покушать раза два только. А так — на улице, вот тут, на площадке с другими ребятами.
— Одни?
— Они уже самостоятельные, Лена.
— Всё равно, за ними нужно присматривать. Хотя бы одним глазом. Иначе они слишком рано вырастут и уйдут.
Помолчали. Лена чувствовала, что что-то надо говорить, но не могла выдавить ни слова, а что же мама? Она, казалось, задремала. Уснула и была такова. Лена даже не успела спросить, где осталась кукла Котика.
Сколько она буравила взглядом эту кучу мяса и одеял, Лена сама не знала, но почему-то думала, что очень долго. О чём она думала всё это время, ей тоже было сложно вспомнить, но, наверное, вновь думала о Матвее и письмах. Теперь уже двух письмах.
О кукле тоже думала, не могла никак выкинуть из головы причину своего визита. Думала о том, куда эта кукла могла подеваться...
Может быть, в коридоре? Или на кухне? В спальне, где раньше была комната Лены, а теперь ночлег для её детей?
Чтобы не сидеть без дела, Лена решила проверить каждый угол этой квартиры, найти куклу и распрощаться с матерью на долгое неопределённое время. К тому времени, скорее всего, и сиделка придёт.
Лена встала, тихо озираясь по сторонам, подошла к двери, прикоснулась к гладкой округлой ручке...
— Посиди со мной, милая... пока Кристина не придёт, — донеслось из-под одеяла.
Лена застыла у самой двери, пойманная, немножко напуганная — чем же? Просьбой мамы?
— Хорошо, мама. Только мне нужно поискать куклу Кати, она её тут у тебя забыла.
— В комнате своей посмотри. И приходи сюда!
Лена вышла, преодолевая тяжёлый шаг за ещё более тяжёлым шагом, заглянула в комнату слева, потом посмотрела в комнату справа, где сейчас, разлёгшись на кровати, спал коридорный кот. Он поднял голову, окинул безразличным взглядом вошедшую, а потом улёгся поудобнее, растянувшись на кровати.
Бывшая комната Лены превратилась в полупустую, тёплую комнатку, где из всей мебели осталась только кровать, старый шкаф и столик, весь исписанный. Лена оглядела кровать, заглянула под неё в надежде отыскать в тени куклу, но ничего там не нашла. Потом пристроилась возле шкафа, открыла, заглянула, — ничего. Пусто и темно, никаких признаков жизни, лишь только голые стенки, вешалки без одежды, полки в пыли, да пару книжек, уже явно испорченных.
На столе, это было видно сразу, ничего не было. Ничего, кроме всяческих подписей, росписей, надписей, что чернели и синели на поверхности дерева. Но Лена всё равно подошла туда, наверное, подошла просто для галочки, чтобы ещё раз убедиться, что стол в себе ничего не таит.
И она ошиблась.
Прямо на поверхности, помимо других записей, не несущих в себе никакой смысловой нагрузки, пестрела, теряясь во множестве других, надпись, написанная криво, но разборчиво:
«гляди шире, иди дальше»
Кто бы это мог написать? Саша или Катя? Скорее всего, Катя, ведь её почерк как следует ещё не сформировался, к тому же, это она послала Лену за куклой, почему бы ей не указать, что искать здесь нечего?
Но выглядело это как-то натянуто. И несколько глупо. Но хоть что-то.
Оставив коридорного кота и его обитель в покое, Лена прошла в другую комнату, и тут же заметила нужную вещь, сидящую на подоконнике. Помимо куклы, на подоконнике стояли ещё горшки с различными цветами, среди которых чётко выделялся флорариум в виде сферы. Как давно стоит это живописное произведение, Лене было неизвестно, но то, как хорошо он сочетался с остальными цветами на подоконнике, заставляло думать, что всё это стоит здесь уже очень давно. Интересно, Кристина и за цветами ухаживает или только за мамой?
Лена взяла куклу и пошла в комнату матери, чтобы отчитаться в скором отбытии. Сидеть здесь до прихода сиделки Лена не планировала, к тому же, время всячески намекало, что Кристина вот-вот должна прийти.
И вот, Лена с куклой в руках идёт к маме, чтобы отпроситься, чтобы уйти от неё. Прямо как в детстве. И даже чувство вины, давящее на грудь, осталось тем же.
Войдя в комнату, Лена тоном, не требующим возражений, сказала:
— Я нашла куклу Кати, мам. Я пошла.
— Нет, Лена, стой. Я не рассказала тебе историю. Я весь день её готовила. Она получилась длинной, в три акта, Лена. Ты должна её послушать.
Лена испуганно сжала куклу, которая под действием силы странно заскрипела, будто бы застонала.
— Я не могу, ма. Мне домой надо.
Здесь твой дом. Разве нет? Ты тут всю жизнь прожила, потом просто переехала, только непонятно, для чего. Новой, свободной жизни захотела что ли? Будет тебе, эта жизнь свободная — лишь иллюзия. Всегда будут те, кто за тобой будет присматривать, следить за каждым твоим шагом, а потом пытаться косвенно или прямо изменить твою жизнь, Лена.
— Посиди со мной хотя бы до прихода Кристины. Я тогда ей расскажу конец. Ты же знаешь, мне всегда нужен слушатель.
И Лена знала. И она, против своей воли, но по воле того человека, который вызывал снисхождение, можно даже сказать, что жалость, села в кресло и начала слушать.
Марфа Николаевна, чему-то усмехнувшись, принялась излагать:
— Не попадусь, не увлеку, в эту мрачную тайгу, в эти сети — сталью обвитые, плющом перевязанные...