Во сне откроет глаз Земля

— кто там?

— здравствуйте, я — вакханалия.

Т. Михевич «Шмели в море»

Пока ждала пиццу, всё думала насчёт того письма, что ей посчастливилось обнаружить в складках собственной кровати. Как оно, а? Что оно такое — а?

На шутку было похоже мало. Больше на что-то опасное, на попытку проникнуть в частную жизнь семьи Рудиных, на бестолковый фанатизм было похоже, на угрозу, на намёк, на принуждение — к чему?

Словно бы тот человек, который посмел написать ей это письмо, уже знал её — изначально. Да и откуда он знает такие подробности? Про бороду, про отсутствие стержня и помолвку? Может быть, это какой-то знакомый, может быть, друг бывший — Матвея. Но Матвей никогда ничего не говорил про этого друга, по крайней мере, Лена таких поздних друзей не помнила. Кто-то словно отключил у неё память.

Помнилось, кстати, многое, но в голове мелькали кадры как будто из фотоаппарата, словно Лена смотрела фильм с собой в главной роли, но не была прямым свидетелем этих событий. Вот здесь ей десять лет — лепит снеговика, пытается совладать с канонами: три шара от большего к меньшему снизу вверх, нос-морковка, глаза не пуговицы, а где-то добытые пробки, губы непременно в улыбке — потому что снеговик родился. Потому что теперь он — существует.

А ты существуешь, Лена?

Вот тут уже пятнадцать — привет, Матвей, привет твоим друзьям и твоим подругам, привет каждому живому существу, которого Лена видела глазами, на кого обращала свой взгляд; все эти люди выглядели по-другому тогда. Счастливее. Ярче. Колоритнее. Моложе, в конце концов. Сейчас от них остались лишь пустые оболочки.

Всегда всё воспринималось тогда лучше. Недаром ведь говоря: «Раньше было лучше». Да и что было лучше, если раньше было всё то же самое, просто раньше было — привычнее. Грустно всё это, грустно.

Вновь подступил ком к горлу, вновь захотелось зареветь — отчего, Леночка, отчего же? Как часто ты плачешь в этой комнате? Кажется, слишком часто; вон, всё пропитано уже этой солью, как будто сюда пришло цунами и вывернуло каждую вещь наизнанку, засолило добела, а потом высохло, высохло и исчезло — навсегда.

Лена вытерла руками прорвавшиеся слёзы, но остановить их течение, увы, не смогла. Всё поплыло, будто бы в комнату вновь ворвалось цунами, будто бы теперь вновь потребуется вещам стремительная перестановка, ибо, как только всё тронулось с места и поплыло, Лена услышала звонок.

Как и всегда в таких случаях, сначала он лишь послышался. Ой, показалось что ли? Ну, ничего. Я продолжу.

И она продолжила. Всхлипнула, сморгнула накипевшую пелену слёз, почувствовала, как они тепло щекочут ей щёки, как горят глаза и нос пощипывает — всё от соли, всё от тоски.

А звонок вдруг раздался ещё раз, немного твёрже. Он, как будто в нетерпении, пытался отзвучать быстро и громко, но всё равно медлил. Лена вздрогнула, метнула взгляд в зеркало, стоящее слева — по привычке — но нашла там лишь пустую стену. Да, точно, зеркало же разбилось пару недель назад...

Вскочила всё-таки, метнулась в ванную, чтобы там вымыть лицо с мылом, чтобы вычистить соль и убрать это мерзкое жжение на коже, на глазах, на губах — тоже.

Звонок всё ещё давал о себе знать, как будто бы человек по ту сторону двери привык добиваться своего исключительно таким способом.

Вытирая лицо грубым полотенцем, и прикрикивая — сдавленно, нервно — что-то вроде: «Подождите секунду!», Лена ловила своё отражение во всех проплывающих мимо поверхностях.

Открыла дверь, чтобы убедиться, будто звонящий — шутка, которую ещё нужно понять, оценить и посмеяться. Пусть даже неискренне и натянуто.

— Здравствуйте, пиццу заказывали? — спросил доставщик.

Первое, что Лена подумала при этих словах, было сродни неясному лепету ребёнка перед неведомой ему опасностью. «Доставщик» — ужасное слово, грубое какое-то, совершенно неэстетичное. Неужели человеку не стыдно произносить свою должность простым людям, которых он встречает?

Лучше говорить «курьер». Хотя этот парень на курьера явно не похож — он именно доставщик. Создаёт такое странное впечатление.

С виду молод. Может, подработка?

— Да, заказывала, — проговорила Лена, совершенно не обращая внимания на коробку.

Где же её деньги? Сколько она вообще стоила, эта чёртова пицца?

Вылетело из головы абсолютно всё. Она даже забыла, как её заказала. Может, помутнение какое-то было?

— С вас пятьсот пятьдесят рублей, — проговорил доставщик, но потом, словно бы очнувшись, поинтересовался: — Вы в порядке?

Ну конечно.

В порядке.

Что значат сейчас все эти слова, которые он произносит этим своим ртом? Что они сейчас — для него? Как он понимает их? Неужели точно так же, как понимает их сейчас Лена — хотя она их вообще сейчас не понимает. Каждое слово для неё как пустой звук, попытка по-го-во-ри-ть, поговорить о постороннем, о том, чего она поддерживать — не хочет.

— Да.

Взяла сумку, что валялась в прихожей, достала оттуда кошелёк, посчитала деньги — сотня, две, три, четыре и пять, ещё половина, вот, держите, только уйдите, пожалуйста, не мешайте мне думать.

Протянула руку — бери же, чёрт тебя дери. И проваливай.

Но доставщик не уходил, да и денег не принимал. Всё смотрел на лицо Лены, пытался понять, что же там такое кроется, что там, в голове у этой барышни, почему она — печальна и угрюма сегодня?

— Как вас зовут? — спросила Лена, ожидая, видимо, что этот вопрос спугнёт любопытство этого парня.

— Паша.

Невоспитанный. Просто так — невоспитанный.

— Я Лена. Пиццу мне отдадите?

— Вы первый человек за сегодняшний день, кто при виде пиццы выказывает полнейшее равнодушие. Я бы даже сказал, тоску.

«Не ваше дело», — хотелось крикнуть. Нет, даже взвизгнуть, чтоб задребезжали стёкла, затрясся пол, вынесло дверь, а этот самый Паша — просто-напросто оглох. Не ваше дело. Не ваше. Дело.

— Возможно, я сама впервые так на это реагирую. Странно, да?

— Странно. Да.

Улыбки Паша сдержать не смог. Его глаза в эту секунду странно преобразились: из тёмных, практически чёрных они стали тёплыми — медовыми, словно бы где-то поймали луч света и засветились сами.

Лена смотрела на его глаза со смутным беспокойством. Где-то уже такое было. Что-то такое она уже видела. Слышала даже. Наблюдала.

Паша смотрел на Лену как на интересный, требующий подробного изучения, экспонат. Лицо у неё угрюмое, кожа вокруг глаз вон ещё красная, губы надулись, нос и щёки в розоватых пятнах, да и глаза — потерянные.

Какая-то она была странная. Не своя будто бы. Посторонняя. Являла собой пустоту — туда же и возвращалась. Словно бы вместо этой Лены здесь должна была красоваться какая-то другая девушка, несомненно, такая же, но всё равно — другая.

Но Паша отпугнул эту мысль, как дикого зверька.

— Это был последний заказ? — подала голос вдруг Лена.

Ну что же ты стоишь — уходи. Возьми деньги, возьми всё, и попытайся уйти, можешь даже обернуться, тебе разрешено, но не возвращайся.

— Пока что — да.

Всё это походило на начало какой-то сопливой романтической драмы. Но Лене не нужно было никаких драм, к тому же — романтических. Единственный, кого она была готова любить, сейчас отсиживает часы на работе.

Она взглянула доставщику (о, господи) в глаза. И полыхнуло там что-то родственное, неимоверно близкое, то, к чему её душа, забыв себя и всех, потянулась.

Паша выглядел кем-то, кто способен тебя понять, когда ситуация выскальзывает из твоих рук. Паша выглядел не столько человеком, сколько уютной и мягкой подушкой, что может впитать в себя, точно губка, все твои проблемы.

Поэтому этого Пашу необходимо было удержать. Ещё на пару минут. Ещё на немного.

— Хотите пиццу? — спросила Лена затем.

Паша продолжал улыбаться — что-то его во всём этом неистово забавляло. Что-то он здесь видел хорошее, — но что же?

Мысли его разгадать было практически невозможно, уж очень плотно опутал их туман — наших сомнений относительно всей этой затеи. Неправдоподобно будто бы. Ненатурально. Нереалистично — тоже.

А чего вы хотели от жизни?

— Хочу.

Оба словно почувствовали, что им нужно поговорить. Паше, вообще-то, ещё хотелось и есть. Но Лена жаждала выложить кому-нибудь свою душу, желательно, кому-нибудь незнакомому, но тому, кто поддержит.

Но для настоящего психолога время было уже позднее.

Шёл десятый час вечера, а никто так и не приступил к разговору. Лена устало размешивала ложечкой остывающий чай, а Паша исподтишка рассматривал убранство дома.

От дома веяло прохладой. Помимо того, что всё было выполнено в пастельно-голубых тонах, вокруг ещё и мебели было в самый обрез. В комнате, где они сидели, освещение было тусклое, затуманенное будто бы — чем? Полы скользкие, холодные, неживые будто бы — идеально мёртвые.

Только вот не грязные.

Представлялось, будто по этим полам растекается что-то жидкое, что-то — липкое, способное оставить тебя без возможности собой управлять, способное тебя — уронить.

Стены без картин, без цветных обоев, без других опознавательных знаков, без чёрточек и засечек, просто — голубые. Спокойные небесные тона, лишь немного выцветшие от долгого стояния на одном месте, месте — куда иногда захаживало солнце.

Ковров тут было по минимуму. Один возле пухлого дивана, другой на входе, остальные — крайне маленькие — разбросаны по остальным частям дома, какие-то упрятаны в чулан, какие-то уже давно выброшены, а какие-то сейчас напоминают половую тряпку.

Если бы Паше сказали, что здесь — в этом самом доме — живёт любящая семья, да ещё и с детьми — он бы просто не поверил. Этот дом мог быть убежищем человека со всех сторон успешного, или, может, человека со своим своеобразным вкусом, но целой семьи, с её разрозненными предпочтениями? Нет, не смешите.

Паша видел в Лене женщину не столько успешную (весь её забитый и затасканный вид говорил сам за себя), сколько просто — оригинальную. Да, Лена была оригинальная. У неё и в одежде что-то такое проглядывалось, и в мимике, в поведении, в дикции — тоже. Мелькало постоянно, но никогда не показывалось полностью.

Таких людей вытянуть из общей массы достаточно тяжело. Они, как правило, маскируются. Ведут себя так, как все, говорят так, как все, чаще же — молчат. Планируют, прежде чем что-то сказать. И всё равно — их оригинальность вырывается из них непроизвольно. Она просто иногда напоминает о себе, мелькает где-то там, на заднем фоне, позади твоего сознания.

«А вот это движение мне в нём очень нравится».

Почему? Почему непременно — нравится? Уж не потому ли, что оно оригинально? В какой-то степени. Оригинально, необычно, вот так и хочется повторить его — неосознанно. Потом так и получается, что берёшь чужое движение и повторяешь его, повторяешь до тех пор, пока оно не станет твоим собственным.

Если Паша и находил такого человека среди толпы совершенно идентичных личностей, то он непременно старался его вытянуть.

Лена, казалось, и не нуждалась ни в каком вытягивании. Она и в толпе не была — толпы просто рядом не было. И, тем не менее, она терялась. Возможно, та толпа, из которой её нужно/не нужно вытягивать — в ней самой.

— Как давно вы живёте в этом доме? — спросил Паша, когда молчание рискнуло стать бесконечным.

Лена встрепенулась, заслышав чей-то голос, голос, который она уже успела забыть.

— Что?

«А вот это слово мне в ней очень нравится», — безотчётно вспыхнуло в голове.

Пришлось повторить свой вопрос. Очень уж он интересовал Пашу, того самого Пашу, который, казалось бы, ничем не может быть заинтересован.

Лена глаза вперила в его лицо, такое странное, вытянутое, всмотрелась в его большой нос и чёрные кудри, как у овечки, прикинула, как бы он выглядел, если бы они — эти волосы — были белыми. Наверное, он походил бы на облачко.

Точно она не помнила, сколько жила в этом доме. Казалось, что целую вечность. Иногда — что практически нисколько. Всё зависело от того, как часто она об этом думала. В последнее время — практически никогда.

Поэтому на вопрос ответить она не могла, по крайней мере, сразу. Мозг пытался вспомнить, но перед внутренним взором стояла только зима, холодная лютая зима, старые голые стены, не голубые, а грязно-белые, серые. И ещё была пыль, много пыли — под коврами, за диваном и креслами, за многочисленной мебелью. С пылью был смешан мышиный помёт, а потом ещё и грязь — прямо комьями — и под полами тоже.

Пришлось всё перестраивать. Пришлось всё вычищать, чтобы не так тяжело было жить, чтобы воздух стал свободнее, а дома — белее.

— Давно живу, — пробормотала, не очень уверенно, — живу, кажется, лет пять уже, хотя может это мало по вселенским меркам. Не знаю. Кажется, будто всю жизнь живу, будто всё здесь уже сто лет как моё. Знаю здесь каждый уголок, ведь мы с Матвеем — моим мужем — сами всё здесь отстраивали, вели ремонт капитальный целый год, в кошмарных условиях.

— Зима? — спросил Паша, словно чувствовал.

— Зима. Она тогда лютая была. Страшная. Не помню, как, но мы её пережили. Строить — точнее, ломать — начали прямо тогда. Потому что иначе здесь жить было невозможно.

Паша кивнул, Паша всё-всё понял, но Лена продолжила:

— Поэтому здесь всё голубое. Поэтому пол — гладкий, как зеркало. Поэтому на стенах нет никаких картин или рисунков. Поэтому, — она рассмеялась, — здесь практически нет мебели и ковров.

Всё здесь напоминало грязь. Всё здесь было — пыльно. Лена даже стала мизофобом на неопределённый срок.

— Картины это тоже грязь, по-вашему? — спросил Паша, отпивая чай.

Пицца стыла. На улице темнело. Фары проезжающих мимо машин отбрасывали в окна свет. И в доме, и за его стенами отчётливо пахло минимализмом.

— Думаю, что картины, особенно картины модернизма и постмодернизма, никак не украсят стены этого дома. Видишь, — она наклонилась ближе к его лицу, словно хотела поведать какой-то секрет, — этот дом девственно чист. Ему просто-напросто не нужны картины. Они — выражение мыслей и они — только добавят цвета. Я люблю чистый голубой. И я хочу, чтобы этот голубой таким и оставался.

Паша вновь улыбнулся. Действительно, оригинальная. Своеобразная.

Считает картины, живопись вообще — чем-то грязным. Засоряющим эти девственно-чистые, стерильные стены. Эта-то живопись и вносит в умы людей смуту. Роется у них в головах, ковыряется в сердцах,бормочет что-то людям на ухо, чтобы те — особенно те — свою жизнь поменяли.

Лена была глуха к этому бормотанию.

— Картина в этом доме только одна. Попробуй угадать, какая, — прошептала Лена, откидываясь на спинку стула.

Она прожигала Пашу взглядом. Откуда этот человек взялся? Кто он и что ему надо?

Он был каким-то странным. Он думал, он мыслил, он был будто бы живым — или это Лена была слишком мёртвая?

Его хотелось остановить. Сказать, мол, прекрати, пожалуйста, перестань это говорить, перестань угадывать мои мысли, прекрати-прекрати-прекрати, но он не прекращал и даже не собирался — он не останавливался.

Поэтому она загадала ему картину. Ту самую, которая висела на стене в коридоре. Ту самую, которую она ненавидела — потому что она вносила в её жизнь дисбаланс. Почему-то именно эту картину Лена никак не смела убрать.

То ли подарок мамы, то ли просто мусор какой-то...

— Откуда мне знать, какая? В мире их миллионы, бесконечные миллионы, не могу же я знать каждую! — воскликнул Паша.

Да, Паша был прав, Паша был чертовски прав, в его случае шанс угадать «ту самую картину» был слишком мал. Даже не просто мал — он был практически невозможен.

И, тем не менее, Лена была уверена, что Паша угадает. Возможно, он видел эту картину, когда проходил мимо того коридора, возможно, он просто всё это знает. Возможно, он — пророк.

— Я верю в то, что ты сможешь, — произнесла Лена, улыбаясь.

Её чай остывал, его чай — почти выпит. Они молчали, особенно даже не пытаясь завести разговор. Достаточно было и молчания — не правда ли?

— Дайте время.

Лена кивнула, — это было снисходительным согласием.

— Ну, а ты? Кто — ты? — спросила Лена.

Наконец, вспомнила про свою чашку чая. Отпила, поморщилась, но взгляда от лица Паши не отвела, продолжала буравить, продолжала безмолвно вопрошать.

Сама же меня позвала. А теперь не знаешь, кто я. А я сам-то... знаю?

— Студент, — только и сказал он.

Студент, пока ещё не отчислен, учусь на филологическом, правда, понятия не имею, зачем. Любил какое-то время литературу, любил иногда забавляться стишками, любил их писать — рифмовать, точнее, ритмовать то, что не рифмовалось, выражать эмоцию — которые никто не чувствовал. Мои стихи были слишком однобоки, плоски и нечитабельны.

Именно такими я их и любил. Именно такими я и хотел их сделать — неподвластными чужому разуму. Наверное, зря. Я бросил это дело.

— Студент значит, — проговорила Лена задумчиво. — А учишься где?

— Там же, где и все учатся.

— Говорить не хочешь, значит. А занимаешься чем? — я про хобби.

Ей отчего-то было это интересно. Она словно видела, что Паша жаждал об этом поговорить, и ей это было любопытно. Странный.

Такие её всегда интересовали.

— Не думаю, что моё хобби полезно, — начал Паша неуверенно, — но я иногда исписываю свой блокнот всякими рифмами. Примитивными, глагольными, а бывает и вовсе однокоренными — это меня не парит. Я не претендую на гениальность.

Но претендуешь на то, чтобы о тебе услышали. Творишь в тихой маленькой каморке, выписываешь стихи рядами — или лесенкой? — и потом говоришь всем, что, дескать, да, пишу. Пишу, и сердце не тоскует...

Знал бы ты, Паша, что у Лены хобби вообще никакого нет, она просто так жизнь просиживает, ибо ей тошно — не от жизни, но от любой другой деятельности. Иногда смотрит на картину, которая имеет над ней какую-то власть, которая её медленно — но неотступно — поглощает. И тоже влияет на всё это глупое переосмысление, на попытки себя понять и перевоспитать.

Паша залпом допивает остатки чая и вновь привинчивает к своему лицу чужую улыбку.

— Приятно было с вами поболтать, Лена.

— Мы можем уже перейти на «ты».

Она вот уже давно перешла. Это Паша — просто так, невоспитанный — всё мнётся. Что-то ещё пытается углядеть, узреть какой-то подвох, но не может, потому что нет этого подвоха, не существует его, он давно уже погребён под тремя слоями пыли — захоронен.

— Можем. Но какой смысл?

— Во всём этом примерно тот же смысл, как в нашем разговоре, Паша. Смысл есть. Просто не всегда глубокий.

И тут Лена впервые притрагивается к остывающей пицце. С того момента, как Паша явился к ней домой, с того момента, как она разлила по чашкам кипяток, прошло, в лучшем случае, полчаса. За всё это время ни она не трогала пиццу, ни он. То, ради чего они здесь собрались, явно было в другом.

В чём же тогда?

Это было намного глубже, чем просто разговор, и даже намного глубже, чем какая-то захудалая попытка узнать друг друга поближе. С одной стороны, Паша просто подрабатывал доставщиком пиццы, а с другой стороны — был духовно развитым индивидом. Что можно сказать о Лене? Ну... она существовала.

Хотя официального подтверждения пока ещё не было.

После этого для них был открыт словно второй акт. Лена вдруг оживилась, принялась разговаривать о своей семье, упомянула двоих детей — её детей, безусловно, её, — Матвея упомянула — тоже. Паша не перебивал. Ему нравилось такое времяпровождение. Да, пиццы сильно хотелось, и теперь, когда общее знакомство — со скрежетом, со скрипом — было произведено, его уже ничто не останавливало от того, чтоб обнажить свою натуру.

Но до этого пока рано.

Пицца хоть и остыла, но вкуса своего не потеряла.

— А сколько вы уже знакомы с мужем? — спросил, как будто так и надо.

Лена, улыбаясь, внезапно застыла. Её лицо постепенно переходило из состояния веселья в состояние полнейшей растерянности.

«Сколько вы уже знакомы с мужем?»

«Сколько вы уже знакомы?»

«Сколько вы уже?»

«Сколько?..»

Сейчас бы схватиться за голову, распахнуть глаза от полнейшего недоумения, начать насиловать свою худую память, вспоминать даты, события, времена года, всё, вплоть до цвета платья или музыки в ушах — в сердце. Начать отсчитывать в обратном порядке по пальцам, суммировать возраст детей, искать какую-то разность, находить несостыковки («Это зимой было или весной? Кажется, зимой, хотя снега я не помню»), потом опять всё путать и раскладывать заново — путаясь вновь.

— Мне кажется, — начала, да и сама себе не поверила, — я знакома с ним всю жизнь. Всю свою сознательную. Мне кажется, он всегда был рядом, был — здесь.

Никуда не уходил. Ничего не просил. Давал, только давал. Верил, что Лена сделает его жизнь лучше. А ведь она и делала её лучше, год за годом, раз за разом. Всё у них было прекрасно. Всегда было.

О, эта мерная спокойная жизнь! Никаких скандалов, скачек настроения, плохого самочувствия, необдуманных поступков, ничего такого, правда. И скуки никакой не было, а если и была, то они вдвоём тщательно прятали её не только друг от друга, но и от самих себя. Тщательно, правильно жили. Идиллией.

От этого Лене вдруг стало страшно.

Так ведь не бывает. Не могут люди жить настолько «душа в душу». Что, если это всё — только затишье перед бурей? А что, если это всё только притворство? Чьё притворство? Чья сторона виновата?

Кто виноват?

И что делать?!

— Ого, вы, наверное, с детства знакомы, — предположил Паша.

Нет. Где оно теперь, это детство? Лена помнила что-то урывками, помнила всегда зиму, бесконечную зиму, ворох одежды, несколько комбинезонов и курток, колготки-подштаники-штаны, кучу шапок и капюшонов. Ёлку почему-то тоже помнила, всю увешанную стеклянными игрушками, настоящую ёлку, теряющую свои жёлтые иголки, стремительно опадавшую к концу зимы. Ужасное было время — какое-то муторное. Такое же, как обилие верхней одежды, такое же, как осыпающаяся ёлка. Но без этого времени было ещё ужаснее.

Вдруг мелькнуло ещё воспоминание, которое ей неистово хотелось озвучить, потому что оно было милым и невинным. Оно было, и оно до сих пор где-то там скребётся внутри неё, поджидает чего-то.

Времени подходящего. Зимы — лютой.

— Не знаю, — ответила.

Неуверенно. Да и непонятно как-то.

— Про моё хобби мы всё узнали, — посмеиваясь, произнёс Паша, — а как же твоё? Ты говорила, кажется, что его у тебя нет.

Но может быть появилось?

Да, знаешь, появилось. Не думала никогда, что желание может прийти так резко. Вкупе с воспоминаниями.

— Я в детстве комиксы рисовала, — сказала Лена и сама себе рассмеялась. — Это было ужасно, но у меня было очень много блокнотов, все они — исписаны, изрисованы, полностью разукрашены всякими картиночками. Я рисовала и в альбомах тоже. Помню, как каждый кадр был в один альбомный лист, помню, как я не только рисовала, но и коллажи делала — вырезала предметы из журналов. Это потом прошло. Наверное, тогда у меня хобби и было какое-никакое, а сейчас всё одно — пустота.

— Не думаю, что всё, что совершается в детстве, уходит из взрослой жизни безвозвратно, — проговорил Паша задумчиво.

— Намекаешь, что мне нужно начать заниматься комиксами?

— Комиксы — это картинки с текстом. Я думаю, это стоит того, чтобы попробовать себя сразу в двух стезях: в рисовании и писательстве.

Лена кивнула, Лена всё поняла. Сама мысль о том, чтобы начать что-то рисовать, её пугала. Вот стоял какой-то блок поперёк души — и гордо сдавил, словно боялся, что Лена выплюнет своё острое нежелание творить на пол.

Она вспомнила про свой холст. Если бы не пицца, она бы обязательно к нему не прикоснулась. Она бы точно — его не тронула. А теперь?

— Думаю, мне пора идти, — сказал Паша, прервав какой-то бессмысленный поток мыслей в голове Лены.

Пора идти.

— Да, конечно.

Она встала и провела его к выходу. Пока шли, Паша всё бормотал что-то, быть может, напевал знакомую до боли песню. Невоспитанный. Просто так — невоспитанный.

С разбитой головой.

— Приятно было познакомиться, — улыбаясь, сказал Паша.

Его улыбка выглядела искренне, хотя Лена всё равно ей не поверила. Ей вообще слабо верилось во всё, что касалось чего-то приятного.

— И всё же, знакомство странное.

— Да, — ответил Паша, — странное. Но приятное. Доброй ночи.

И он ушёл, ни разу не оглянувшись.

Что-то в его походке Лену развеселило. То ли эта развязность, с которой он отмерял шаги, то ли манера ставить ногу и словно отталкиваться от земли, а оттого и слегка припрыгивать. Может быть, он действительно рад.

Хотя бы тому, что поел пиццу.