глава четвёртая. и остальное всё
Это ему, ему же,
Чтоб не догадался, кто ты,
Выдумалось дать тебе настоящего мужа
и на рояль положить человечьи ноты.
В.Маяковский «Флейта-позвоночник»
Назавтра, прямо с утра, приехали дети. Чем-то как будто недовольные. Саша избегал встречаться с Леной взглядом, будто бы стыдился её, а Котик обращалась к матери с робким негодованием, чего с ней раньше практически не бывало. Что это такое с ними случилось, Лена понять никак не могла, но не спрашивала, подробностей не узнавала — мало ли что, может, просто настроение плохое.
А учитывая то, что они были у бабушки...
Плохо было у Лены с матерью. Она была больна, тяжело больна, но это не мешало ей регулярно попрекать свою дочь, а вслед за тем, — и внуков.
Неужели что-то им про Лену наговорила? Оклеветала, осмеяла, обесценила в глазах и так не её детей.
Катя убежала в свою комнату, Саша хотел метнуться за ней, но Лена его остановила. Нужно всё-таки узнать, что это с ними со всеми.
— Саша, — проговорила, — как отдохнули?
Саша воззрился на неё, как на пришельца, как на какую-то дичь — которую никто так и не подстрелил.
— Отдохнули? Ну, нормально.
И это было всё.
Потом приехал Матвей, но выглядел он не радостным. «Завал на работе», — пояснил он, когда Лена попыталась разузнать о его самочувствии. Завтра вновь — на работу. И на весь день — тоже.
Как-то это было неправильно. В голове как-то не укладывалось. Почему Матвей работает так много? Почему он постоянно куда-то спешит?
— Завтра Сашу сама заберёшь, хорошо? — спросил Матвей, мечась между комнатами их дома.
— А почему я?
— Потому что я завтра задержусь. Проблемы у меня, проблемы! — воскликнул Матвей, скрываясь в спальне.
Лена осталась стоять в коридоре, осталась словно на разрушенном корабле, где нет больше ни крыс, ни пассажиров.
Следом за Матвеем не пошла, потому что всё равно ничего бы у него больше не выпытала. Ну, занят он. Работает. Приносит в дом деньги. Неплохие, надо сказать, деньги. Они на его зарплату вчетвером неплохо так уживаются — это самое главное. Об остальном, Лена, не беспокойся. Деньги — не твои проблемы, а его.
И у него с ними тоже — проблемы!
Полдень был какой-то странный. Лена готовила обед, кажется, макароны с мясом, но мысли её были заняты совсем другим. Она всё размышляла о том, что её заставило пригласить Пашу в дом и рассказать ему свою жизнь. Невозможность выговориться? А Матвей? Разве Матвею она не выговаривается — регулярно?
Но она заметила, что нет. В последнее время Матвей на работе, решает какие-то свои проблемы, пока Лена думает о том, что её тревожит. В последнее время тревог стало как будто бы больше. Они ложились на её плечи невидимым, но ощутимым грузом, придавливали её тело к земле, просили, требовали, умоляли о них побеспокоиться.
Сложная задача, слишком много значит...
Потом вспомнила, что даже, когда возможность выговориться представляется, она её игнорирует — за ненадобностью. Предпочитает всё держать в себе, прятать глубоко, не достать. Вечно что-то прячет...
Ей было это необходимо. Внутри, прямо сейчас, — прямо здесь! — происходили какие-то метаморфозы, связанные с её переосмыслением. Глупое занятие — переосмысление. Сколько времени оно отнимает, сколько требует от тебя ресурсов, нервов, сил и времени, а? Конечно, из тебя тем временем полностью вылупляется личность, совершенствованию которой нет и не будет предела. Но стоит ли оно того?
На этот вопрос ответа пока не предвидится.
Пока готовила, пока напряжённо о чём-то думала, где-то в отдалении смутно слышала, как дети в другой комнате (в лабиринте комнат) ругаются.
Сначала было терпимо; обычная детская ссора, которая сразу же забудется через пять минут, а может быть, через час. Лена мало обращала внимания на эти братские склоки, всё-таки, они не были чужды каждой семье. Но здесь всё было не так с самого начала.
Причину ссоры выявить так и не удалось, казалось, что дети сами её забыли — намеренно или случайно. Просто чуть позже Лена отчётливо услышала визг Кати, что-то следом разбилось — что-то хрупкое, что-то ценное!
Лена, испуганная, злая, взбешенная, метнулась в комнату, откуда доносились крики, распахнула дверь, оглядела своим гневным взглядом всех присутствующих, и обнаружила, что оба её ребёнка лежат на полу.
Паника не дала оценить ситуацию здраво. Не дала всмотреться в эти лица, мёртвые али нет?
Но, кажется, они были готовы рассмеяться.
— Что вы тут устроили? — взвизгнула Лена, несколько громче, чем собиралась.
Катя лежала в позе эмбриона, вся дрожала, ненатурально дёргалась, словно бы пыталась выдавить из себя эпилептический припадок. Саша лежал рядом с ней, бруском, ненужной палкой, кривой и неподвижной, отброшенной чей-то рукой.
Лена повторила свой вопрос, когда поняла, что дети не откликаются. Тогда подал голос Саша:
— Мы играли, мама.
«Мама» — это кого он так?
— Во что вы играли?
— В жизнь, мам! — воскликнула Катя, смеясь.
Всё было не по-настоящему. Всё было как в фантасмагорических фильмах, где то ли бесы, то ли люди, то ли плачут, то ли смеются. Эти дети — бесы. Они и раньше были способны на что-то такое, на подставу, на ложь, на игру эту бессмысленную, то ли дело в парке!
Лену словно ударила пощёчина с этим воспоминанием.
Вроде бы ничего такого, но задевает. Такие шутки — непременно задевают. Непременно губят, грозят стать уже не шуткой, но суровой реальностью, из которой, как из склизкой ямы, — не выбраться.
Лене — уж точно.
К вечеру, когда Матвей объявился всего лишь на час, Лена уже была без сил. Правда, приезд Матвея ободрил её — ненадолго.
— Я тебе ещё красок купил, — сказал Матвей прямо с порога, передал в её руки тюбики, теперь уже акрила.
Ещё красок — для чего? Не для того ли, чтобы она взяла в руки кисть (ненавистную, отторгающую) и начала создавать шедевры?
Какие, к чёрту, шедевры?
— Спасибо, — ответила Лена, принимая его дар.
Материалы, материалы, материалы, зачем они, если умения нет? Зачем они, если нет вообще ничего, что хоть как-то могло бы подготовить Лену к холсту? Это ведь труд — неблагодарный, дешёвый, но вместе с тем и дорогой, затратный, убыточный, грозящий ввести их в порог нищеты.
Вслух она этого, конечно же, никогда не скажет. Просто не сможет себя пересилить, не сможет его остановить, не сможет сказать, что ей это не по душе, потому что ему это — по душе. А она что же?
А она то же, что и он.
Перед сном разговора не состоялось. Да и о чём они могли бы говорить? Раньше этого было как будто больше, каждую ночь они обязательно о чём-то советовались, за что-то спорили, часто друг друга поддерживали и постоянно мирились.
У Матвея много работы, катастрофически много работы, он едва успевает спать, какие уж тут разговоры? Да и Лене не очень сейчас хотелось о чём-то говорить и что-то делать. Она словно была со своим мужем одним целым, она тоже вместе с ним уставала, равно как и уставал он. Вместе они едва успевали спать.
Но Лену ещё и мучили мысли, связанные с письмом, которое до сих пор было неизвестным, да ещё и Паша случайно под руку подвернулся, этот невоспитанный Паша, с которым почему-то приятно было поговорить.
Ещё её всё сильнее беспокоил Саша, который словно что-то знал относительно её, словно мог ей раскрыть причину её поведения — неадекватного, алогичного, очень глупого и вместе с тем не очень правильного.
Но Саша был той ещё загадкой. С самого детства его приходилось разгадывать, как кроссворд, у которого не подсмотришь ответы, не дойдёшь до конца, не поймаешь тот момент, когда он — открыт.
Катя в этом плане была проще. Она копировала поведение своего отца, и с этим Лене было хорошо и удобно, ведь поведение отца ей было «от» и «до» известно. И всё же, несмотря на то, что копировала, Катя всё равно вела себя слегка по-иному, выдавала неожиданные реплики, или, напротив, была крайне спокойной, как и её брат.
Вместе они друг друга уравновешивали. Катя была бойкая, активная, резкая, способная на необдуманные поступки, способная вообще на что угодно, а Саша являлся её тормозом. Он был тише, спокойнее, он был плавный и уравновешенный. И всё же, сложный. Всяко сложнее своей сестры, — так казалось Лене.
Все эти мысли попеременно вскакивали в голове, раз за разом о себе напоминали, просили (требовали, умоляли), чтобы Лена их тоже обдумала, чтобы, наконец, пришла к каким-нибудь выводам – ночь для этого всего приятнее.
И остальное всё сразу же забывалось.
Ночью что-то снилось, но что именно — это оставалось загадкой, это оставалось за пеленой мрака, это было неизвестно. Проснулась, и всё сразу же забылось. Но какие-то отголоски этого сна всё ещё глодали нутро, просили (требовали, умоляли) о них вспомнить, их понять и расшифровать. Лена не могла. Ей было не до этого.
Ну снилась планета какая-то, круглая, большая, голубая...
Да и какой толк что-то вспоминать? Пытаться — это тоже делать, оно верно, но не в этом случае. В этом случае сам процесс «воспоминания» был бессмыслен, потому что никакого толка в том, что ей приснилось, не было.
Вот и не вспоминала. Вот и не думала, что там ей снилось, хотя внутренне — подкожно — знала, что это было что-то важное.
Матвей простился и поехал на работу. Дети умчались в школу вместе с ним, а Лена, пока собирала их всех по кусочкам — в своей голове тоже, — всё размышляла о том, почему они уже такие взрослые. Сколько лет минуло уже с того момента, когда она их породила? Что было хоть тогда? Она словно всегда видела Сашу таким, словно бы он никогда и не был несмышлёным младенцем, а Кати тогда как будто вообще не было. Да и какова их разница в возрасте? Год, полтора?
Какие-то воспоминания точно от неё утаивались. Чья-то рука будто бы специально их заблокировала, спрятала вглубь памяти, чтобы не мешались. Чтобы не маячили пред внутренним взором.
И от этого было дискомфортно. Странно, что Лена до этого никогда не пыталась думать об этом. Она словно жила в коконе всё то время, пока не наступил этот момент. Вот до этого момента она не жила, а, кажется, просто существовала.
Было страшно. Страшно думать, страшно вспоминать, точнее, «пытаться» вспоминать, лезть туда, где всё заперто, где тебя не ждут вообще-то, где всё — ошибка.
Играешь в эти игры, пока сердечко бьётся...
Пока оно бьётся, а ведь может и не биться, может просто раз-биться, с ума сойти от нагрузки, заклинить и остановиться.
Лена вздрогнула, едва подумала об этом. Ничего ужасного так и не произошло. Тебя не убило, так что же ты, Лена, что же ты?..
Тебе — нормально?..
Ещё пару минут она глядела на картину, на единственную картину в своём доме, глядела и думала о чём-то, от себя не зависящем. Теперь понятно, почему картина — грязь, и почему она только одна в этом доме: потому что на неё одну смотреть было удобнее.
Лена бывала как-то на выставках, была и в музеях, где рассматривала картины, которые казались ей не столько глубинами познания, сколько простым сочетанием красок, структурой, составом чего-то. Лес она, конечно же, видела. Но в этом лесу сама не была, этим лесом проникнуться не пыталась, ей было интересно цветовое решение вопроса. Ей нравилось смотреть, как пересекаются краски, как лежат мазки, как плавно двигается градиент, как тени лежат — неподвижно, невесомо, словно они всегда были там.
Она смотрела на мишек, на поваленные деревья, но вглядывалась далеко не в них. Каждый раз, когда она стояла здесь, каждый раз, когда рассматривала технику художника, его манеру письма и его авторский стиль, она приглядывалась даже не к этому, а к чему-то, что было под этим всем.
Но, что именно это было, она понять не могла.
Когда настал черёд идти за Сашей в школу, да там и Катю потом стоило подобрать, Лена никак не могла решиться. Ей, как человеку, который редко покидал дом, сложно было социализироваться, сложно было сделать что-то самостоятельно, и от этого она страдала.
Всё делал Матвей, Матвей был её палочкой-выручалочкой, он до такой степени был её необходим, что, едва на её плечи ложилась ответственность за что-то важное, она мигом терялась. Это нужно было преодолеть, это нужно было пережить, но она, в конечном итоге, приходила к Матвею.
Сейчас его не было. Сейчас в доме было как будто пусто. А делать что-то надо было. Делать что-то — необходимо.
Вставай, иди, далеко идти тебе ещё, бери с собой в дорогу только важное, и остальное всё потом прихватишь.
Вот поэтому в итоге встала и пошла.
Собиралась словно бы долго: надеть сначала тонкий свитер, потом джинсы натянуть, уже старые, с вышивкой на правой штанине. Цветы какие-то... Не то чтобы серые, скорее какие-то бледно-пурпурные, с претензией на фиолетовый.
Кардиган, наверное, не нужен. Наверное, там слишком тепло для кардигана. Осень ведь ещё не наступила — в том смысле осень, в котором мы привыкли её видеть. Не нужен кардиган, брось его.
На улице было прохладно, но ветер волосы не трепал, не морозил тело до костей, не заставлял спешить, или укрываться. Ветер — тёплый, приятный, ободряющий, не погружающий в эти ненужные никому мысли, приятный ветер, отличный.
Сразу захотелось шоколада. Почему — неясно. Просто захотелось. Что-то, видимо, вспомнилось, что-то связанное с детством, с милыми деньками на школьном дворе, где нет места тревогам и заботам о приземлённом.
Лена забежала в магазин, купила плитку шоколада, чтобы съесть его по дороге и оставить немного Саше с Катей, но пока покупала, есть перехотелось вовсе. Странное ощущение. Пока есть что-то, чего ты не можешь иметь просто физически, этого будет сильно не хватать. Но едва эта вещь появляется в твоих руках, такая желанная, сочная, заведомо уже обожаемая, всё исчезает. Вся охота пропадает, отбивается — напрочь.
Вот школа, а вот и он — такой маленький по сравнению с учителем, но не менее разумный, уже оформившийся, уже — личность. Он стоит один, он в чёрное облачён, он — её сын, ей не чужой.
В его глазах было что-то осмысленное, не такое отстранённое, как у его матери, было что-то глубокое, живое, хоть и немного подмороженное.
Саша не кричал, не звал, но ясно видел мать, подзывал её к себе взглядом — слишком внимательным, слишком взрослым, слишком ясным взглядом. Лена ускорила шаг, отчего-то радостная, действительно радостная за то, что у неё такой хороший сын.
Вера Павловна, его классная руководительница, подвела Сашу к Лене и, приветливо улыбаясь, произнесла:
— Давно вас уже не видела, Елена Николаевна.
Лена вздрогнула, но вслед за этим сразу же улыбнулась, подстроилась под ситуацию, — не умышленно, но машинально:
— Мужа на работу вызвали. Ну, как дела у Саши в школе?
Улыбка, цветущая вишнёвым цветом у учительницы на губах, мгновенно растаяла.
— Он сегодня с Лёней Карповым подрался. Причину не захотели объяснить. Видимо, что-то слишком личное, — и Вера Павловна с такой строгостью взглянула на Сашу, что тот сжался, опустил голову и стал смотреть себе под ноги.
— Лёня Карпов? — задумалась Лена.
Что-то это имя ей напомнило...
— Ну да, они с Сашей друзья же были, да, Саша?
А Саша стоял с таким видом, будто его оклеветали. Испортили. Повесили мерзкий ярлык — вот, носи его, Саша, носи эту неподъёмную ношу, она теперь — ты сам.
Начал было сопротивляться, рвать опутавшие его сети, но заметил, как к нему подходит виновник всех его страданий.
Лена тоже заметила этого мальчика, его торопливую походку, какой-то даже испуганный взгляд, устремлённый не то на учителя, не то на саму Лену. Видимо, чувствует себя виноватым, раз идёт так торопливо, боязно, не глядя ни на кого в общем и на всех в частности.
Лена почувствовала, что должна выглядеть строго, но не могла из себя выдавить ни одной эмоции, ничего, кроме полнейшей усталости и кривой улыбки, — это было адресовано Вере Павловне.
Лёня остановился, замер на месте, вгляделся в лицо учительницы, выискивая во взгляде и улыбке черты строгости, а может, уже прощения. Там не было ни первого, ни второго.
— Твоя сестра идёт, Лёня, — сказала Вера Павловна, обращая взгляд куда-то сквозь Лену.
Та поняла, что ей нужно уходить.
— Пошли, Саша, — Лена взяла сына за руку и развернулась, чтобы уйти.
— Здравствуйте, Вера Павловна! — воскликнула девушка, раскрасневшаяся, взлохмаченная.
На её голове точно случился бунт — короткие светлые кудри подлетели вверх, переплелись невообразимым образом, обрамив её голову огромной пушистой шапкой.
Бежала. Как далеко ей нужно было бежать?
— Здравствуй, Юля.
Юля выхватила взглядом Лёню и улыбнулась ему приветливо, как дорогому другу.
— Хорошо вёл себя? — спросила она у него, игнорируя взгляд классной руководительницы.
Вера Павловна хотела ответить, но Лёня её опередил. Сказал, не сбавляя виноватого тона:
— Подрался.
— С кем?
Саша потянул Лену в сторону, желая уйти, но Лена застыла, как вкопанная, наблюдала, не сводя взгляда с брата и сестры.
— С Сашей Рудиным.
И Юлин взгляд резко, подобно выпускаемым из умелых рук стрелам, переместился на Сашу. Теперь вину и стыд испытывал уже он. Он мгновенно покраснел, понурил голову, стал с особенным тщанием рассматривать свои ботинки, на которые уже налипла пыль и грязь.
Лена холодным, спокойным взглядом смотрела на Юлю, ждала какого-нибудь выпада с её стороны, — в сторону Саши или своего брата.
— Почему? — теперь девушка обратилась к Вере Павловне.
— Они не сказали причины.
Но по виду обоих было ясно, что причина кроется намного глубже, чем простые ссоры из-за не поделённого предмета или чьего-то оскорбительного слова.
Саша всё ещё пытался оттянуть мать от этой неловкой сцены, но теперь Лена ни под каким предлогом не хотела уходить, не разрешив проблемы. У Юли, видимо, была та же тактика, потому она тоже стояла, смотря на Веру Павловну.
А что могла сделать Вера Павловна? Она недоглядела, да, как следует не разузнала причину, которой, может быть, и не было вовсе. Но дети, хоть и подрались, никаких видимых следов побоев не получили, только настроение друг другу испортили. И, кажется, долгую и крепкую дружбу.
— Я не ожидала от тебя такого ужасного поступка, Лёня, — проговорила Юля сдавленно.
Что-то надо было сказать. Что-то, блин, точно сюда просилось, но Лена упорно молчала, не находя слов. Не находя даже подобающего этой ситуации вида, она стояла с неопределенным выражением на лице и в позе, — что делать? Что говорить?..
— Их ссора, конечно, серьёзна, но за драку не переживайте так сильно, — сказала Вера Павловна, — они немного потрепали друг друга, но я успела их разнять, поэтому ни у кого не осталось даже синяка.
Саша прожигал своего бывшего друга ненавистным, полным озлобления и негодования взглядом. Лёня выглядел испуганно, стыдливо, но это не мешало ему всматриваться в черты своего оппонента с тем же выражением злобы.
— Простите его, — подала голос Лена, не знавшая, к кому обращается. — Наверняка они поругались из-за чего-то несерьёзного, я уверена, что они ещё помирятся.
Звучало глупо, да ещё и сказано было при детях. Они же, дети эти, упрямые, они же всегда будут действовать супротив того, что им говорят. И вот Лена только что заявила, что они ещё обязательно помирятся. Саша, да и Лёня тоже, были уверены в обратном.
Юля улыбнулась — с теплотой, радостью, даже застенчивостью, так хорошо шедшей этой юной душе.
— Вы тоже Лёню простите, — сказала она, — он сам иногда не ведает, что творит. Его словно ведёт что-то, захватывает злой дух, — и она, взглянув на своего брата, легко рассмеялась.
Вера Павловна распрощалась и с Сашей и с Лёней, а Лене с Юлей сказала, вроде бы даже предупредительно:
— Поговорите с ними, я думаю, их ссора намного серьёзнее, чем может показаться.
Лена и Юля переглянулись, но ничего друг другу не сказали.
Пока Лена шла с сыном домой, её не отпускало приятное чувство теплоты и защищённости от чего-то неведомого и злого.
Чего-то, что неотвратимо нависло над её жизнью.
Дома устало приземлилась на диванчик, руки на стол положила — вспомнила что-то. Про шоколад ли в сумке, а может, про лицо Юли, лицо брата Юли, или про Веру Павловну, женщину непонятную, мутную.
Саша ушёл к себе в комнату, и, как ни упрашивала его Лена поделиться с ней информацией о той ужасной драке (ужасной, но самое главное — таинственной), он ни в какую не хотел раскрывать рта.
Это Лену тревожило, тем сильнее тревожило, чем она больше об этом думала. Ну, допустим, нет у него никаких оснований для того, чтобы молчать о причине этой ссоры, но он всё равно молчит. Молчит и Лёня, почему?
Что-то серьёзное. Наверное, что-то ужасно неправильное.
В горле пересохло.
Возможно, это «серьёзное» серьёзно только для двух мальчиков, для Лёни и Саши. А на деле — пустота.
Возможно, они сами себе всё это придумали.
Лена вскочила, понеслась на кухню, чтобы выпить воды. Ей было сухо, гадко, дурно, неправильно, как будто она во сне и её шатает.
Пришла, взяла побледневшими руками стакан, налила чистой воды, залпом выпила в три глотка, налила ещё, выпила с жадностью, словно целый год не пила.
Стакан звонко соприкоснулся с поверхностью стола, благо, не разбился. Лена хотела сесть за стол, но взгляд её приковала записка, небрежно выкинутая, небрежно лежащая на стуле, — небрежно присутствующая в этом доме.
У Лены упало сердце. Она схватила бумагу, дрожащими пальцами её развернула.
И остальное всё, что постепенно нависало над её жизнью, вдруг померкло.