Во сне откроет глаз Земля

Вот, гляди в мои глаза, Мона Лиза,
Топи меня вода — водопада.

Иван Дорн — Телепорт

Она задумчиво глядела на картину «Утро в сосновом лесу», копию которой в две тысячи девятом подарила ей мама, только вот какая мама, она уже и не помнила.

Помнить — занятие для тех, кому в этом мире нечего делать, — поговаривал Матвей каждый раз, когда Лена вспоминала. А вспоминать было что: красивое ажурное жабо на груди её дедушки, когда его хоронили; ангельским голосом певшаяся панихида; слёзы бабушки, мамочки, Леночки; потом склоки-ссоры-драки между отцом и мамой, сопровождавшиеся не только громом и молнией, но и бесконечными синяками, вправлением конечностей, болью-болью-болью, постоянной, ежечасной, бе-ско-неч-ной.

Матвей обнимал тихонечко, шептал, мол, успокойся и отпусти, помнить будет он, не ты, — а она всё равно не могла успокоиться, ибо сознание живо было в ней и жило оно по каким-то своим законам и правилам.

Лена присматривалась к мишкам, тем самым, которые в сосновом лесу обитали, и думала о том, что эти мишки, должно быть, в гармонии и порядке живут, раз их утро такое красивое и умиротворенное.

Какой смысл в вас, мишки? Четверо негодяев, обступивших это несчастное сломанное дерево, встречают очередное утро, которое теперь вечно для них, нет, даже — извечно, потому что есть мишки и они — в лесу.

Если бы могла она сказать точно, доподлинно, верно, то многие бы обитатели этого дома узнали не шокирующую и не страшную тайну: Лене приснился жуткий сон. Сон, где стоит она на небесном шве (не факт, что это не рыхлые борозды на поверхности луны), где пристально вглядывается в Землю, что высится над ней, как громадный шар. Земля одинокая, брошенная, но по-прежнему голубо-зелёная — ни с чем больше не спутать. Если отвернуться, отвести взгляд от созерцания сей устрашающей красоты, то затылком или лбом можно почувствовать, как Земля двигается — словно переворачивается на другой бок. За перекатами такой огромной планеты Лена готова наблюдать вечно, но что-то всё равно тревожит, вгоняет как будто бы в ступор, хотя нет никакого ступора во сне.

Развеялось воспоминание, растаяло в воздухе как дым.

Лена часто по утрам рассматривала эту картину, но не видела в ней ничего, что могло бы её здесь шокировать или удивить. Созерцать этот ненавистный, отторгающий пейзаж, этих треклятых мишек, которые имеют наглость здесь выглядеть счастливыми... лучше бы мама купила ей репродукцию с убийством сына Ивана Грозного, или, может, полную боли картину «Неравный брак», где Лена, хоть и не находила отголоски себя, но искренне страдала по главной героине.

Лене вообще нравилось страдать. Она ненавидела любое проявление радости подле неё и злилась, когда Матвей веселился без неё. Сама она веселилась крайне редко, и каждый раз по упрямому наставлению Матвея.

Матвей был её лучом маяка, единственным в этом мире, в ком она души не чаяла. Её дети, Саша и Катя (Котик по Чехову), не доставляли ей такой радости, как приходящий и полуспящий Матвей утречком после ночной смены.

Лена видела, что Матвей её любит, да она и сама любила его безумно, но всё равно что-то ело её изнутри, что-то глубоко личное, как будто всё дело в ней, а не в нём. Ей он казался призрачным, эфемерным, мнимым, словно он — сон, а она застряла в нём, положительно точно застряла.

Ей мерещилось, что он умер, а приходит домой не Матвей, а его призрак, который даже после смерти не может расстаться со своей семьей.

Дети его были вполне материальны. Они кричали, бесились и ненавидели друг друга ровно так, как это делают брат и сестра. В общем, идиллия при полном её отсутствии.

— Мам, когда мы пойдём в парк? — спросила Котик, притрагиваясь своими мелкими ручонками к бедру Лены.

Та вздрогнула, словно от тока, и ошалело посмотрела на свою дочь. На нее смотрело два Матвеевых глаза, с детского лица выпирал Ленин нос и губы - ох, губы - были сжаты точь-в-точь как у Лены.

Надо же, как быстро она выросла.

— Собирайтесь, — пробормотала Лена, вновь обращая внимание на злосчастную картину.

Надо будет её убрать. Надо будет свесить, снести в сарай, в подвал, может, продать. Каждый день смотреть на этот лучик света в тёмном царстве невыносимо.

Но Матвею нравилась эта картина, чего нельзя было сказать о Лене. Она, эта картина, выуживала из Лены что-то склизко-мерзкое, что-то, из-за чего она, как помешанная, приникала взглядом к мишкам и пожирала их глазами — да что же в вас такого особенного?

Катя ускакала в детскую, при этом радостно повизгивая, видимо, таким образом сообщая своему брату, что он тоже должен одеваться, да побыстрее.

Лена прошла в кухню и, схватив первое, что попалось под руку (это было яблоко), принялась это есть. Матвей сегодня работает в день, поэтому Лена вновь без него, зато с его детьми.

Зачем-то окинула взглядом дом — и он ответил ей недружелюбным гудением, как часто это бывает во время дурного расположения духа хозяйки.

Она вспомнила, как отделывала всю эту плитку, как стелила линолеум, как Матвей повёз её на Лесоторговую, где находиться было практически невозможно из-за обилия бесполезной мебели, из которой все равно ничего Лене не подходило. И всё же, не ради кухни, но ради Матвея, она терпела. Смотрела, как он педантично выбирает тот или иной гарнитур и примеряет это на их реалии, то есть на их кухню, сверяясь при этом с ценой. Цена — доступна, гарнитур и кухня гармоничны. Можно брать.

И всё Лене здесь было не по сердцу. Она видела в этом кедровом дереве лишь термитов, короедов, мелких жучков, въедавшихся в её шкафчики, под её столешницу и в её стулья.

Вдруг её носа коснулся запах утекающего газа, который всё-таки нашёл где-то трещину в её доме, вылетел в трубу (как и все её чёртовы старания), и обещал не вернуться.

Лена подскочила к плите, стала втягивать воздух, зажав яблоко в ладони так крепко, что оно вот-вот могло бы с лёгкостью треснуть в её нервных костях. Заметила утечку. Один из регуляторов конфорки был вывернут едва ли не на всю. Лихо повернув ручку, Лена вздохнула. Как это всё уже надоело.

— Саша! Катя!

Дети неохотно ввалились в кухню. Лена тем временем раскрыла шире окно и позволила свежему воздуху забрать с собой утекающий газ.

— Какого чёрта вы включили плиту? — огрызнулась она, с треском разрывая стягивающее её самообладание.

Котик повела плечом, мол, это братик сделал. Саша стоял и рассматривал свои собственные ноги.

— Саша, — устало проговорила Мать и оперлась спиной о подоконник.

Прежде, чем он успел поднять на неё свои слезившиеся глаза, Лена всё ему простила и всё уже давно поняла, хотя её раздражал его поступок. Всё-таки, каким бы он ни был балдой, он — её сын.

«У, Сатана, как я тебя ненавижу...».

Котик злорадно похихикала.

— Саша захотел спалить дом, Саше просто не нравится наша кухня!

Лена сдавленно улыбнулась. Она сама бы хотела спалить эту кухню, поэтому она поддерживала в этом желании своего сына. И всё же, это их единственный дом и им здесь ещё жить. Долго жить.

Интересно, насколько долго? Пока не порвутся все связи с родственниками, пока её дети не наплодят себе подобных, пока Лена не умрёт, в общем; а умирать — дело небыстрое.

— Котя, одевайся, — сказала Лена сурово.

Той не требовалось объяснять дважды. Едва мать сказала ей, она резко подобралась и побежала в свою комнату. Саша метнулся было за ней, но Лена его остановила.

— А ты должен объясниться.

И что-то необыкновенное случилось с ним. Если минуту назад он стоял и вот-вот готов был заплакать, то сейчас вдруг окреп и выдал, не без презрения:

— Я не хочу ничего говорить.

— Но ты должен рассказать мне, что с тобой происходит. Зачем ты включил плиту? Если бы я не почувствовала запах газа, то действительно могла спалить кухню.

Но Саша ей не ответил. От этого давления, производимого на него матерью, он стал ещё туже и стоял, не глядя Лене в глаза. Лена так-то и не пыталась заглянуть ему в лицо, потому что была уверена, что ничего, кроме презрения и недовольства она ничего там не найдёт.

— Ладно, иди. Поторопи Катю и сам поживей собирайся.

А сама подумала — с некоторым удовольствием — «Расскажу Матвею, он их понимает лучше, чем я».

Саша ушёл, показав матери напоследок свою тяжёлую поступь. В этот момент он был похож на гуся, щёлкающего клювом и показывавшего свои зубки. Глазки-бусинки, важная, горделивая поступь, намеренный уход от темы — настоящий гусь.

Лена вспомнила про яблоко. Взяла в руки, но откусить так и не смогла. То ли газ в себя это яблоко впитало, то ли желчь её собственного сына, но это фрукт даже на вид стал отвратительным, и ничего не могло его уже вернуть в прежний, девственный ещё вид.

И Землю напомнил — одинокую зелёную Землю, пляшущую по кругу перед Солнцем.

Лена сжала яблоко сильнее, да так, что красивые розоватые ноготки (округлые, едва отросшие) впились сквозь кожуру и, как недавно вспомнившиеся термиты, въелись в сладкую и чуть кисловатую мякоть.

Лена ещё раз подумала про мишек в лесу, про свой странный, но постоянный сон, про утечку газа и про Сашино упрямство, а потом, не заботясь более ни о чём («Вычеркнуть из головы!»), выбросила подпорченное яблоко в ведро.

В парке была куча народа. По большей части дети, которые притащили остаток свободных родственников в этот богом (но не людьми) забытый парк и принялись донимать их то аттракционами, то едой.

— Хочу на гусеницу! — визжала девочка, отдалённо похожая на кого-то.

Лена проводила её скучающим взглядом, а потом посмотрела на какого-то парня в оранжевой ветровке, в капюшоне на полинялой голове и удивилась. Одет он был явно не по погоде. На улице тепло, на улице лето в самом расцвете сил, а этот делает что-то непонятное здесь, в ветровке. Нет, даже в дождевике, ветровкой это назвать было сложно.

Лена пригляделась к странному типу, да так пристально оценила его внешность и загадочность, что упустила своих детей из виду. В один момент она подумала о том, что пусть всё это безобразие уже найдёт себе какой-нибудь приют и больше не вернётся к ней, но тут перед глазами вырос Саша, и Лене пришлось закусить свои мысли.

— Где Котик? — поинтересовалась она, машинально поправляя задравшийся воротничок сыну.

Пальцами прошлась по ткани, лишний раз приглаживая и так гладкий материал.

— Привязалась к какому-то парню, и теперь он её содержит, — ответил Саша и присел на лавку.

Лена приземлилась рядом. Она ждала, когда Саша заговорит с ней, но он упорно молчал. Она ждала, когда Саша хотя бы взглянет на неё, но он уставился перед собой и не обращал на неё никакого внимания.

«Ну, так решительно невозможно жить! — подумалось ей. — Слишком Саша категоричен в последнее время. Напустил на себя дымку важности, взрослости даже какой-то, а мне к этой дымке даже подступиться не даёт».

— Что за парень? — спросила Лена, вжимая ладони в свои колени.

— Вон тот, что стоит возле мороженого. Видишь? В оранжевой ветровке.

Лена этого странного паренька уже давно приметила, но Кати рядом с ним вообще не было. Где она?

А всё-таки странный он какой-то. Мутный. Нацепил ветровку в жаркий солнечный день, может быть, скрыться хотел таким образом, но попытка провалилась с треском в агонии — буквально каждый прохожий норовил заглянуть человеку под капюшон.

Лене вдруг пришло в голову, что человек этот даже не старался слиться или как-то спрятаться. Он хотел быть замеченным.

— Я её не вижу, Саш, — пробормотала она.

Саша тихонько сжал мамину ладонь и загадочно улыбнулся. «Всего десять лет, — подумала Лена с закрадывающейся тревогой, — а уже такой смышлёный».

— Найдёшь, она рядом, — сказал он и, отпустив руку, убежал на детскую площадку.

Там, заметила Лена, он прибился к какой-то компании из таких же маленьких детей и начал кататься на карусели, потом на качелях. Когда качаться надоело, он полез на лестницу и там завис, как обезьянка.

Лена вновь взглянула на парня в оранжевой ветровке и решилась подойти к нему. Дочери своей она по-прежнему не видела, но раз Саша сказал, что она рядом с этим странным типом, значит, она действительно тут.

Шаг, два, три, и вот Лена на дорожке. Не очень ловко лавируя между проплывающими мимо людьми, она неотрывно смотрела на парня и пыталась найти свою дочь где-то за его спиной. Потом её осенило, что стоило попросить привести Катю Сашу, тот, вероятно, знает её точное местонахождение. Но отвлекать Сашу сейчас от игры лучше не стоит, к тому же, этот человек не монстр какой-нибудь, вряд ли он озлобится на Лену, если она спросит у него, не видел ли он её дочь...

— Не видел, — ответил он.

Лена попыталась описать свою Котю, но человек в оранжевой ветровке лишь качал головой на каждое выдавленное Леной слово, как болванчик.

— Нет? Совсем не видели?

— Сына вашего видел, — ответил он и Лена обмерла.

— А что с сыном? Он сказал, что моя дочь где-то возле вас шаталась.

— Дочь не видел, она, вероятно, спряталась тут где-то. А вот Сашу видел.

— Вы и его имя знаете?

Лена сунула руку в карман и влажными руками стала перебирать застрявшую там монетку. Волнение. Оно, как нервная патока, разлилась и задрожала в воздухе, сделав пространство склизким, липким, до ужаса медленным...

— Да, он сказал его мне пару минут назад. Кажется, он произнёс, что я не должен забывать его ещё несколько минут и пошёл к вам. Он в странные игры играет, вам так не кажется?

Лена печально качнулаголовой и сдавленно поблагодарила парня в оранжевой ветровке. И где же, чёртвозьми, Катя?

Катя нашлась не сразу. Когда Лена, наконец, решилась потребовать у Саши объяснения, всё, что он мог сделать, это лишь посмеяться. Лену не устроил такой исход, и она едва ли не избила его на глазах других мальчишек.

Тогда Саша пошёл прочь, потирая ушибленное плечо и то и дело оборачиваясь, как бы проверяя, идёт ли мать за ним.

Лена пыталась не вспоминать, как она его рожала. Ей было не то чтобы противно, но крайне неприятно и стыдно. Вот этот самый ребёнок, который выходил из неё почти весь день, сейчас шёл впереди и делал вид, будто Лена не его мать. Лена тоже делала вид, будто она не с ним, но ладонь всё ещё саднила после неосторожного удара. Да и сам Саша шёл не так далеко, чтобы люди приняли их за чужих друг другу людей.

Тем временем Саша подошёл к ещё одной детской площадке, где во главе стояла закрытая горка, спускающаяся на землю петлями и кольцами, как полая змея.

— Выходи, Котик, — слегка пиная трубу у самого выхода, произнёс Саша.

Котик выползла, как котёнок, и воскликнула нарочито торжественно:

— А вот и я!

— А вот и ты, — повторила Лена без энтузиазма.

После этого они пошли домой. Катя всё время что-то рассказывала, ну просто тарахтела без продыху, а её старший брат молча буравил землю перед собой. Лена ни о чём не спрашивала его и ничего от него не требовала, ей было достаточно того, что он рядом и нигде не потерялся. Да вот только уверена ли ты в том, милая?

Через три часа должен приехать Матвей и это, пожалуй, лучшее известие за сегодняшний день. Матвей умел развлекать своих детей, умел с ними взаимодействовать, и они любили его. Лена тоже его любила.

Видимо, Матвей был заряжен слишком положительно, в то время, как Лена и его (нет, её) дети были сугубо отрицательны.

Чтобы как-то развеселить невесёлых Сашу и Лену, Катя стала рассказывать всякие анекдоты, зачастую путая даже шутки и имена, переставляя слова, развязку и кульминацию. В общем, шутила она невесело и все не смеялись.

Некоторые истории, рассказанные ей, были несмешные, но интересные, напоминающие чем-то рассказы матери Лены. И та тоже — тягуче, как старая сказительница, как старуха Изергиль, — рассказывала и рассказывала о том или ином событии, которое выдумывала. Лена только такими историями и кормилась.

Когда входная дверь неприятно звякнула, Катя весело закричала, а Саша, что-то невнятно поддакивая ей, ушёл к себе в комнату.

Лена прошла в свою спальню и опустилась на небрежно застеленную кровать. Какой-то сегодня неправильный день. Помимо того, что она не может поладить со своими детьми, она ещё не может обвыкнуться со своей жизнью.

Ощущение было такое, словно не это Лене было нужно, не надо никаких детей, не надо никакого дома, лишь бы только Матвея поближе к себе притянуть, её Матвейку.

Переполох в уме, патока дрожащая волнами расплывается вкруг головы, и липкостью, тяжестью, гадостью давит её крохотную голову, давит, не даёт даже глаз сомкнуть — больно и всё.

До недавнего времени у неё были рыбки. Лена любила своих рыбок, но не могла никак с ними ужиться, они как будто тоже её тяготили, причём так сильно, что зачастую Лена не могла спать. Матвей и тут решил все её проблемы. Сказал ей, мол, как бы сильно ты ни любила этих рыбок, ты должна от них избавиться. Больную руку лучше всего отрезать, сказал он. А она уже где-то это слышала — где-то читала, и не могла вспомнить, где. Чудеса!

Лена и отрезала руку. Так сказать, отсекла по самый локоть, чуть не залила кровью всё на свете, чуть не погубила их дом — дети тоже любили этих рыбок.

Лене вообще иногда казалось, что её дети, Саша и Катя, не её. Год назад всё было замечательно, она жила с Матвеем. Со своим призраком, как вдруг появились они. Просто из ниоткуда. Лена даже не помнила, как их воспитывала, как растила и совершенствовалась вместе с ними. Да и как ещё их можно было воспитывать? Базовые знания типа «что такое хорошо, а что такое плохо» им дал Матвей, и немножечко Маяковский, а Лена лишь внимательно следила, как её (о, Боже, её!) дети следуют этим базовым знаниям. Рождение вроде бы запомнилось, но разве была она беременна? Разве вынашивала этих детей?

Всё было будто во сне — и дети, и их слепое рождение, и три глаза, исследующие Лену внимательно из-под земной коры.

Теперь Лена откинулась на спину и погрузилась в разглядывание потолка. Её руки шарили по складчатому одеялу, цеплялись за складки, останавливались подле её собственного тела, to submit entirely чему-то неведомому, непонятному.

И вот сейчас они — её, блин, собственные руки, — нащупали бумажку.

Оказалось, день ещё не закончился. Жизнь тоже ещё не закончилась, вероятно, она тянется, вьётся как паутинка, через всю свою длину, покоряет пространство и время, но всё равно не заканчивается.

Лена села, развернула записку и тихо ужаснулась.