«Сломленный наркотиками»

Я смотрю на подавленную малышку, что ждёт от меня ответа, едва не заливаясь слезами от явного разочарования и шока. Хочется выжечь себе глаза, лишь бы не видеть этого выражения на её лице. Хочется содрать с себя кожу и раздробить собственные кости до состояния пыли, лишь бы заглушить царапающие изнутри чувства вины и стыда. Адский, неприятный коктейль, который травит мой мозг и глушит во мне здравый рассудок. Так продолжается какое-то время. Ровно до того момента, пока к правильным в этой ситуации чувствам не вливаются более тёмные и неприятные, но дарящие облегчение загнанному подсознанию, ощущения. Эти ощущения заставляют выискивать оправдания для себя и вину для кого-то другого. В голове вдруг возникает логичный вопрос: 

«Чего хочет от меня Алексия?!» 

Извинений? Ну уж нет, она их не получит. Я не виноват в том, что она полезла в чужой телефон без разрешения. Не виноват в том, что она попала в щекотливую ситуацию с квартирой. Не моя вина в том, что она так наивна и беспечна, что согласилась делить со мной жильё. Не моя вина в том, что она пьёт грёбанное снотворное, которое помогло мне застать её в столь сокровенные моменты! Она буквально столько времени испытывает моё самообладание на прочность, что ей следует ползать у меня в ногах, прося прощения. Поступать столь опрометчиво, столь двусмысленно, и при этом надеяться на то, что последствия обойдут стороной? Глупо...

Оправдываться? И снова, кому и стоит оправдываться, так это ей. Настолько слепа, что не видит происходящее вокруг неё? Или же просто хорошо манипулирует окружающими? Мои чувства не заметит разве что абсолютно безмозглый человек. Но моя крошка не глупая, нет. Она всегда уверенно и точно «читает» своих собеседников, мастерски проникает в подкорку их головного мозга и ненавязчиво втирает им свои убеждения. А может моя крошка считает ниже своего достоинства вероятность отношений с кем-то вроде меня? Может сойтись с монстром для неё постыдно и грешно, как твердят в унисон почти все люди? Может я переоцениваю своего человека, считая, что чужое мнение не может её сломить? Если это так, то я совершенно не понимаю ни её саму, ни её намерения...

Она хочет объяснений? Хочет, чтоб я рассказал ей о том, что послужило причиной такого поведения? Хочет узнать о том, что подвигло меня на что-то столь аморальное? Что-то, по её мнению, столь мерзкое и неправильное? Само собой, она ждёт, когда меня живьём сожрёт смущение — попался на чём-то столь идиотском, словно чёртов старшеклассник, которого родители застали за просмотром порно. Неужели ей так хочется услышать столько грязи и пошлости? Неужели ей и впрямь интересны мои чувства? Ну конечно интересны... И я, пожалуй, готов раскрыть ей все карты.

— Да отвечай же ты, чёрт возьми! — Я ощутимо вздрагиваю, чувствуя, как на мгновение перекрывается дыхание. Она только что закричала? Моя милая, хрупкая девочка только что повысила на меня голос. И то, что в нём слышится, меня совсем не устраивает. Злость, ожидание, отчаяние, отвращение — ни одной положительной эмоции, за которую я могу зацепиться. Да даже этой ублюдской, ненавистной мне жалости нет ни грамма! Теперь мне как-то паршиво, а в голову, будто бы назло, одна за другой лезут воспоминания о прежней жизни. Никакого добра, никакого снисхождения. Даже те, кто были приветливы, в конце концов стали либо моими жертвами, либо моими мучителями. И малышка только что перешла эту незримую границу одной фразой...

— Хочешь знать, почему я это делал, малышка? — Алекс дёргается, явно не ожидая того, что я начну слащаво улыбаться, несмотря на щекотливость ситуации. Делаю шаг в её направлении, и она подаётся в сторону, вновь увеличив расстояние между нами. Добродушная улыбка сменяется абсолютно ненормальной и фальшивой ухмылкой, а голова склоняется набок, но я всё же останавливаюсь, с каким-то удовольствием и благоговением наблюдая за тем, как метается взгляд моей крошки. Она паникует, боится и ищет выход. Но я не могу отпустить её — теперь не могу. Что-то на грани затмевающегося безумием сознания стервозной сереной вопит о том, что я совершаю огромную ошибку. Молит о том, чтобы я не делал того, о чём буду жалеть до конца жизни... Но на её место тут же приходит уже знакомый голос. Более тягучий и медленный, который подстрекает меня к этой ненормальной игре в охотника и жертву. Я не выпущу малышку из квартиры — знаю, она не вернётся после этого. Сбежит и оставит меня здесь, мучиться от наплыва ощущений и эмоций. Оставит меня страдать от одиночества в некогда общем жилище. А я не хочу оставаться один, особенно после того, как привык к присутствию своего милого и обаятельного человека рядом. — Всё очень просто, сладкая... Видишь ли, я немного... помешан на тебе, — слова даются с трудом, тон голоса невольно становится выше, а глаза неотрывно следят за чужой реакцией, пока я начинаю изливать ей душу, изредка давясь резкими, истерическими смешками. — Ты такая хрупкая, слабая, очаровательная... и моя, — последнее слово, и моё собственное дыхание сбивается, едва я улавливаю то, что крошку начинает бить дрожь. Она в ужасе. Она в панике и смотрит на меня так затравленно. И я не хочу делать ей больно... Но сделаю, если она не перестанет сопротивляться.

— Ты псих! Не приближайся! — Едва я делаю несколько шагов по направлению к кровати, Алексия, не имея других путей к отступлению, с визгом забирается на неё с ногами, прижимаясь к изголовью и хватаясь руками за голову, сжимаясь в своеобразный дрожащий комочек. Она не пытается покинуть комнату, понимая, что я успею перехватить её ещё до того, как она переступит порог. Моя умная, догадливая девочка. По слуху ударяют громкие всхлипы и дрожащее скуление, на которое я отчего-то скалюсь с новой силой, вновь двигаясь к кровати шаркающими шагами. Каждый мой шаг вызывает новую волну слёз — я хочу, чтобы она слушала меня. Но она продолжает твердить что-то неприятное и мерзкое, что мне совершенно не нравится также, как не нравится потеря зрительного и тактильного контакта. Но я не злюсь на своё сокровище, ведь она столь очаровательно напугана моим присутствием. Она не считает меня ненормальным. Она не ненавидит меня. Она не жалеет, что знакома со мной. Она просто напугана и введена в заблуждение собственной паникой. И в этом есть своя прелесть...

— Знаешь ли ты... — я хватаю малышку за локоть и дёргаю на себя, сжимая в объятиях. Она тут же дёргается в попытках выбраться, но я сжимаю крепче, до хруста чужих костей. Алексия болезненно шипит, но боязливо замирает в моих руках. Правильно, милая, не нужно сопротивляться. Её тело дрожит, а сердце стучит быстро и громко, позволяя мне чувствовать её панику. Это приводит в некий экстаз. — ... как долго я сдерживал себя? — Алекс дёргается, когда я освобождаю одну руку, чтобы погладить её по голове. Вот так, моя милая крошка... Мне нравится, когда ты слушаешься. Нравится прикасаться к тебе, как к девушке, а не как к «другу». — Как долго я страдал, не имея возможности касаться тебя так? — Рука перемещается на спину, едва ощутимо поглаживая. — Сколько раз я представлял тебя в самых развратных видах, чтобы дойти до разрядки? — Малышка начинает хныкать, когда моя рука опускается на её ягодицы. Дыхание учащается, а пальцы начинают дрожать — я чертовски долго представлял себе этот момент. И вот он настал — моя главная цель извивается в моих объятиях. Пусть пока она не принимает мои чувства, как положено, я уверен в том, что её тело с радостью отзовётся на мои манипуляции.

Похоть затуманивает остатки здравого смысла, а малые крупицы самоконтроля рассыпаются прахом, оставляя меня один на один с моим «любовным» безумием. Передо мной больше не весёлая и улыбчивая Алексия. Не та миролюбивая девушка, что терпит мои шутки, заботится обо мне, помогает во всех передрягах и приходит на помощь по первому зову. В моих объятиях женщина. Моя женщина. Моя главная ценность, которой я хочу обладать, и которую не хочу ни с кем делить. Я не чувствую испуга своей добродушной подруги, но ощущаю сладостную дрожь своей девочки, убеждая себя в том, что она просто талантливая актриса, умеющая мастерски разыгрывать панический ужас. 

Инстинкты воют громче волков во время полнолуния, призывая взять то, чего я так сильно желаю. Призывая снова вернуться к тому периоду жизни, где главную роль играют не чувства и деланная доброта, а сила и контроль. И снова тот мерзкий, плавный шёпот, что пропитывает функционирующие отделы мозга, впитываясь грязными и мерзкими, но оттого не менее притягательными идеями и фантазиями, заставляя терять незримую нить реальности.

Я чувствую, как отступает на второй план боль, причиняемая ранами и ссадинами, будто бы уступая место разливающемуся по телу теплу. Не сдерживая силы, я толкаю Алекс вперёд. Она падает на собственную кровать с удивлённым восклицанием и на мгновение зажмуривая глаза. Чтобы уже через секунду судорожно вздохнуть, вжимая голову в плечи.  

Я же нависаю над ней, опираясь на одну руку, и позволяя другой, забравшейся под чужую одежду, свободно парить по столь нежной и манящей коже. Моя малышка такая тёплая. Кажется, будто бегущая по её венам кровь кипит и раскаляется, согревая владелицу до нереальных температур. Она жмурится и отворачивается, отчего я недовольно щурюсь. Пальцы почти мгновенно смыкаются на чужом подбородке, силой разворачивая Алекс лицом ко мне.

— Санс... Нет... Пожалуйста... — её голос срывается, дрожит и звучит до безобразия жалостливо. Пытается остановить меня, обхватывая за руку своими дрожащими ладонями, впиваясь пальцами в запястье, до побеления костяшек. Попроси она меня таким образом чуть раньше — я бы отступил. Сдался бы, снова глотая обиду и пересиливая собственные желания и потребности. Но...

— Ты такая очаровательная... — Алексия снова заходится рыданиями, пока я, без зазрения совести, касаюсь губами её шеи. Я не могу остановиться. Нет, я не хочу останавливаться. Слишком приятно, слишком хорошо. Отстраняюсь, чтобы полюбоваться на столь сладостную картину — на шее моей девочки три ярких засоса, что так заметно выделяются на её бледной коже. Это вводит в некую прострацию, заставляя тянуться к чужим губам в поисках одобрения, взаимности и тепла. Никогда не был сторонником нежностей и всех этих романтических соплей, но мне безумно хотелось получить от малышки поцелуй. Если она ответит, это будет...

Мысль прерывается, как и все приятные ощущения, пока мозг запечатывает звук громкого хлопка. Пощёчина. Моя крошка бьёт меня ещё до того, как я приближаюсь к её лицу. Дрожащей, хрупкой, нежной ладонью, явно не жалея силы. Губу неприятно щиплет, и я на автомате провожу по ней языком, чувствуя знакомый привкус соли и металла. Малышка не только оставляет на моей щеке стремительно краснеющий след, но и тревожит едва зажившие раны на нижней губе, заставляя корку податливо разойтись и выпустить новую порцию горячей крови. С губ срывается озлобленный смешок, прежде чем я обнажаю зубы в зверином оскале. В моих глазах явно плещется безумие, потому как недовольство и секундная непоколебимость Алексии растворяются в потоках животного ужаса, что с новой силой опоясывают её тело.

— Что такое, милая? — Приторно спокойным голосом интересуюсь я, наклоняясь вплотную к Алексии, позволяя крови с вновь разбитой губы, попасть на чужое лицо парой мелких, бордовых капель. — Слишком противно для тебя? — В моем голосе проскальзывает насмешка, пока я хватаю свою пленницу за запястья, фиксируя их над головой. — Конечно противно... Что может предложить какой-то там отвратительный и злобный монстр, верно?! — Пальцы невольно сжимаются сильнее. Непозволительно крепко, вырывая из горла крошки громкий крик. Я снова оставляю ей синяки на запястьях. Но в этот раз намеренно, получая от этого неисчерпаемое, больное удовольствие. Взгляд становится серьёзным, а в душе чувствуется отчаяние. Часть меня, забитая и отвергнутая всеми, люто жаждет того, что она опровергнет мои слова. Скажет, что я не прав. Убедит, что я нужен ей. Что мысль о нашем совместном будущем ей не противна! Но она молчит, поджимая губы и отводя заплаканный взгляд в сторону. Она сейчас так похожа на людей, которых я привык видеть... Это противно, отвратительно. Это чертовски больно! — Будь по-твоему, сладкая...

Мной овладевает ярость, подпитываемая отчаянием, безумием и безысходностью. Я плохо помню, что вытворяю с Алексией.

Помню лишь отрывки того рокового вечера. Помню громкие, полные боли крики моей малышки. Её мольбы остановиться и оскорбления охрипшим голосом. Искусанные в кровь губы, что шипят проклятия в мой адрес, которые время от времени прерываются резкими вздохами и стонами сквозь стиснутые зубы. 

Помню кровь. Много крови от укусов, царапин и изорванных изнутри мышц. Момент проникновения, резкого и неумолимого, заставляющий моё сокровище буквально взвыть и судорожно задёргаться подо мной в попытках избежать мучений.

Помню собственное болезненное шипение, когда ногти крошки плотно впиваются в мои плечи, спину и руки, стремясь причинить боль и заставить успокоиться. Собственные громкие стоны удовольствия от осознания, что я наконец-то обладаю своим человеком. 

Помню разорванную одежду, лоскутам которой я перетягиваю конечности моей девочки. Которыми я оборачиваю её шею, стягиваю крепко, до тихих протестующих хрипов и непроизвольных слёз.

Помню бешеные движения и глубокие, быстрые толчки, вырывающие из малышки болезненные стоны и крики. Долгожданное тепло и чувство превосходства. Удовлетворительное чувство первенства и обладания.

После этой ночи я могу быть уверен — Алексия теперь принадлежит мне...

* * *

Квартира встречает меня уже знакомой пустотой и таким привычным беспорядком. Обилие пыли, заколоченные окна и отсутствие большей части мебели делают это место ещё больше похожим на смесь подвала и тюремной камеры. Но меня совершенно не волнует обстановка в доме, и именно поэтому я спешу к своей комнате, сжимая в кармане скляночки с заветным лекарством.

Родная обитель принимает меня тусклым светом торшера и огоньками почти догоревших свеч. Несмотря на это, я быстро ориентируюсь в полутёмном помещении, и с лёгкой улыбкой двигаюсь к матрасу, что когда-то служил мне кроватью. Едва уловимое движение и до ушей доносится лязг цепей, сопровождаемый хриплым и усталым вздохом. Скидываю с себя куртку, предварительно достав ампулу с аминазином.

— Снова накачаешь меня какой-то мерзостью? — Тихий, едва слышный шёпот заставляет меня удивлённо распахнуть глаза, чтобы тут же расплыться в довольной улыбке. Преисполненный радостью, я оказываюсь рядом с малышкой, что жмётся в углу, не поднимая на меня взгляда.

— Как мило с твоей стороны заговорить, спустя почти два месяца, — растягивая слова отвечаю я, после чего пару раз встряхиваю ампулу и отхожу к комоду, чтобы наполнить препаратом шприц. — Это не мерзость, сладкая, а простое успокоительное, — я прямо нутром чую, что она сверлит мою спину недовольным взглядом, полным отвращения. Но меня это не волнует, ведь скоро в её глазах будут плескаться лишь спокойствие и умиротворённость.

— Находишь это занятным, да? Теперь я понимаю, почему окружающие ненавидят тебя, грёбанный эгоист, — слова крошки пропитаны ядом и бьют по больному. Кто как не Алекс, знает все мои слабости и потаённые страхи. В два широких шага оказываюсь рядом, с силой тяну за болтающуюся цепь, отчего голова малышки дёргается, а самой ей приходится приподняться, чтобы затянутый на шее ошейник не лишал воздуха ещё больше. Хрупкие, ледяные пальцы с обломанными ногтями плотно впиваются в мою руку, пытаясь отстранить. И снова испуг в глазах и дрожь по телу — как в тот день.

— Не дерзи мне, милая, — шепчу ей на ухо, отчего по коже ползут мурашки, а дыхание учащается. Она всё ещё упрямится, не желает мириться с тем, что мы пара. До сих пор отказывается отвечать мне взаимностью, хотя уже полностью сломлена и морально и физически.

Первый месяц проходит беспокойно. Малышка ежедневно пытается сбежать. Пытается перехитрить меня, усыпить мою бдительность. Тогда я вспоминаю про свой забытый ошейник, который и по сей день украшает тонкую шейку моей питомицы. К ней вскоре приобретается и крепкая цепь, не позволяющая покидать мою комнату. Но она не успокаивается. Кричит и зовёт на помощь, из-за чего приходится заколачивать окна намертво и со всем отвращением выпроваживать к чёрту обеспокоенных соседей. Так продолжается до тех пор, пока она не срывает голос, при попытке докричаться до жильцов дома в моё отсутствие. Каждая наша близость заканчивается для неё плачевно. Укусы, синяки, кровоподтёки — лишь малая часть того, что я оставляю ей на память. Мне нравится ломать кости своей девочки. Чувствовать, как они «гуляют» под тонким слоем бледной кожи, прежде чем я сдавливаю пальцы до характерного хруста. Лечить её довольно сложно, но меня это не особо заботит. Её неудобства не мешают моему довольствию. Напротив, осознание того, что именно я оставил ей столь замысловатую марку — приводит в детский восторг. Возможно я совсем еду крышей, но мне нравится, как она страдает, предварительно покрыв меня обилием грязи и ругани. Есть в этом что-то ненормальное... но это «что-то» явно меня устраивает.

Второй месяц начинается с того, что я застаю малышку за попыткой перерезать вены осколком зеркала в ванной. Как и когда она успевает снять ошейник и дойти до ванной я не знаю — но прихожу я вовремя. И это главное. С той поры я периодически перебиваю Алекс ахиллово сухожилие на обеих ногах, чтобы не позволять ей встать с её места. Сопровождаемое криками и сопротивлением действие, которые обеспечивает моей крошке безопасность. С того дня острые предметы убираются из квартиры, а позже за ними уходит большая часть мебели, когда я нахожу свою малышку в петле, посреди гостиной. Дёргающуюся и задыхающуюся. Я едва успеваю снять её, на что вместо слов благодарности получаю только слёзы и вопрос, почему же я не даю ей умереть. Тяга к суициду долго не даёт ей покоя. Попытки бросить фен в ванну, поджечь себя, перегрызть вены и отгрызть язык... Даже во время секса она раз за разом провоцирует меня, желая, чтобы я сотворил непоправимое — лишил её жизни. Мне тяжело слушать её слова, которые она выплёвывает в мою сторону, прищуриваясь и рвано вздыхая. Будь на её месте кто-то другой, я бы лишил его жизни сразу же. Но передо мной по-прежнему моя маленькая Алексия. Моя женщина, которая просто запуталась в своих ощущениях. И я терплю, чувствуя, как у меня окончательно сносит башню от её агрессивных обвинений. 

Третий и четвёртый месяцы — апатия и безысходность. Совершенно безразличная к окружающему миру, с потухшими глазами и равнодушным взглядом, Алексия почти всё время сидит в углу, обхватив колени руками. Взгляд её направлен в никуда, и как ни стараюсь я расшевелить её — без толку. Она спокойно реагирует на поцелуи, которых обычно не допускает. И это приводит меня в восторг, заставляя забыть о состоянии крошки и наслаждаться свободой действий. Самые жаркие и плодовитые месяцы, последствия которых до сих пор не проходят, расцветая узорами из укусов и синяков по всему телу. Делить с ней постель - сплошное удовольствие. Никакой ругани и сопротивления. Она засыпает и просыпается в моих объятиях, совершенно не проявляя признаков «против». Лишь изредка она кривит лицо от боли, когда я касаюсь повреждённых участков тела.

Ещё пара месяцев перемешивают в себе немало событий, даря мне всё новые и новые воспоминания с моим дорогим человеком. 

И наконец, нынешнее время...

— П-прости... — едва с её губ срывается заветное слово, как я притягиваю её в объятия под аккомпанемент болезненного стона. Ладонь настойчиво гладит чуть отросшие волосы, пока мои губы расползаются в ухмылке. Я так горжусь своей сообразительной женщиной.

— Умница, малышка, — отпускаю цепь, позволяя Алекс с лихвой заглотнуть воздуха, давясь кашлем. Сам же осторожно укладываюсь на подушку, после чего издаю смешок, прежде чем звучно шлёпнуть всё ещё заходящуюся в приступе удушья крошку по ягодице. — Иди ко мне, милая, — из горла вырывается стон удовольствия напополам с рычанием, когда Алексия, кусая губы, подползает ко мне. Её голова опускается на мою грудную клетку, а рука вытягивается вперёд. В каждом её действии чувствуется напряжённость. Моё сокровище пересиливает себя, наступая на горло собственной гордости, лишь бы не злить меня больше.

Всё ещё свеж в её памяти урок с мнимым «другом», который как-то прознал мой адрес и явился в облике спасителя-героя. Алексия наверняка помнит, как я разбираю этого ублюдка по кусочкам у неё на глазах. Как пронзаю костями податливую плоть, выкалываю глаза, с остервенением прокручивая пальцы в пустых глазницах и пачкаясь кровью. Помнит, как бесполезным мясом падают его конечности, из которых я по ниточкам вырываю хрупкие вены. Помнит, как он мучается, когда его горло наполняется кровью, прежде чем я милосердно отделяю голову от тела, позволяя малолетнему выродку отмучиться. Труп этого спасителя пару дней делит комнату с Алекс, пока она не начинает делать то, о чём я её прошу. Я ломаю её. Ломаю морально, шокируя. Ломаю физически, насилуя и даря всё больше новых травм. Она больше не похожа на себя. Сейчас она гораздо более послушна, хотя изредка и бросается колким словом.

Малышка морщится, когда игла проходит сквозь кожу, впрыскивая в кровь новую дозу успокоительных. Пусть она и послушна, малышка не может контролировать себя. Частые истерики, кошмары — последствия стресса, которые могут искоренить только сильные седативные. Теперь мы вместе «сидим на игле». Чем не идиллия влюблённой пары?

Моё милое сокровище, в моих руках. Сломленная, податливая, и принадлежащая только мне одному. Вскоре она вновь успокоится и заснёт в моих объятиях, делясь своим теплом. Пусть она не считает меня своей парой. Пусть она отвергает нашу связь и утверждает, что ненавидит меня... Я добился того, чего хотел. Я больше не должен скрывать свои чувства и могу дать им выход в любой момент...

«И это стоит наших общих страданий, верно?» 

Открыта плохая концовка №7