Мы сделали это

Большеголовый человек догнал меня. Его длинные холодные пальцы хватают за руки, рвут волосы на затылке, тяжёлый ботинок пинает в голень; я извиваюсь, кричу, но из груди вырывается лишь жалобный всхлип. На гладкой поверхности круглой головы отражается перекошенное от ужаса лицо. Не сразу понимаю, что это моё лицо.

Мне никто не поможет.

От противного скрипа кожи волосы становятся дыбом. Делаю последний отчаянный рывок и выскальзываю из куртки. Глубоко вдыхаю, и мощный удар в спину сталкивает меня с обрыва. Жду смерти, но она всё никак не наступает — я лечу и лечу, словно падаю с высоты Эмпайр-стейт-билдинга. От падения с такой высоты у меня должно разорваться сердце. Почему же я ещё жива?

Передо мной ясное синее небо, настолько красивое, что дух захватывает. По нему плывут мягкие облачка: один похож на единорога, другой на зевающего льва, а там, далеко, плывёт кит. Кажется, что если я протяну руку, то точно коснусь этих пушистиков и на ощупь они будут как сахарная вата.

Жмурюсь, когда яркое солнце выглядывает из-за облаков и ослепляет меня. Касаюсь рукой век, а когда снова открываю глаза, кругом темнота — уже глубоко за полночь. Я лежу на холодной земле, и пальцы загребают влажную грязь — она забивается под ногти, разрывая мелкими камушками тонкую кожу.

Я пытаюсь вырваться из хватки чёрного человека. Он сидит на мне, придавливая тяжёлым телом. Не могу дышать — грудь накрыли тяжеленные плиты, во рту комья земли. Пытаюсь выплюнуть её, но холодная рука, обтянутая толстой кожей, накрывает рот и нос. Барахтаюсь рыбой, выброшенной на берег, и перед глазами всё плывёт — если я сейчас же не вздохну, то точно умру. С титаническим усилием разжимаю челюсть и вонзаю зубы в палец.

Большеголовый человек только смеётся — я не слышу его смех, но чувствую, как содрогается тело, нависшее надо мной. Он поддевает кожей передние зубы, заставляет раскрыть рот шире и засовывает палец. Шарит внутри, подобно языку во время поцелуя, — касается дёсен, щек, губ. Комья грязи сильнее размокают от слюны и стекают вниз по горлу, разбухая в гортани. Я начинаю задыхаться и кашлять, стараюсь вытолкнуть языком палец, что пытается проникнуть глубже и вызвать рвотный рефлекс.

Земля во рту исчезает вместе с рукой. Я сиплю, пытаясь вздохнуть полной грудью, но не получается, потому что на мне сидят. Руки прижаты к телу, стараюсь дотянуться хоть до чего-то, но всё бесполезно. Я беспомощна как младенец.

От треска рвущейся ткани кровь стынет в жилах — пытаюсь сопротивляться, но всё бесполезно. Красные тряпки летят в сторону, и я остаюсь лежать на земле, прикасаясь голой кожей спины к мёртвой колючей траве.

Слёзы катятся и катятся из глаз, стекают по окаменевшим щекам, заливаются в уши, хлюпают внутри, глушат. Я реву. По-настоящему реву. Захлёбываюсь слезами и соплями, чувствуя, как пальцы, обтянутые толстой кожей, опускаются на мои груди и сжимают соски, выкручивая. Боль невыносима — я вою раненным зверем, болтаю головой из стороны в сторону, и грязные мокрые волосы забиваются в глаза, нос, рот.

— Не надо! — умоляю я и срываюсь на сдавленный хрип. — Пожалуйста, не делай этого!

— Что, уже не такая смелая? — раздаётся глухой низкий голос. Он исходит не от человека, а звучит прямо у меня в голове, въедаясь ядовитым шипением в каждую клеточку тела. — Куда же делся твой острый язычок? Ах, вот же он! — Стиснув пальцы на подбородке, человек вынуждает меня открыть рот, ныряет внутрь и сжимает язык, вытягивая его наружу. — Знаешь, что раньше делали с болтливыми девками?

Мои глаза расширяются от ужаса, когда человек в чёрном вынимает из-за спины небольшой складной ножик, и его острое лезвие блестит в свете тусклой луны; небесное светило спешит скрыться за облаками, чтобы не видеть мои страдания. Тянусь коленом, чтобы оттолкнуть человека, но он совершает резкий выпад. Протяжно мычу, зажмурившись — колено с громким хрустом выпрямляется, и я больше его не чувствую.

— Я же говорил, — шепчет голос у меня в голове, и я в страхе жмурюсь, — ты ещё пожалеешь, дорогуша.

От взмаха рукой пронзительно свистит воздух, и тёплая кровь брызжет мне на лицо. От острой режущей боли сводит челюсть, щёки немеют, горло разрывает от громкого крика.

Запрокинув голову, я распахиваю глаза и вижу в ночном небе зелёные флуоресцентные звёзды. Смаргиваю слёзы и шумно выдыхаю — это потолок моей комнаты. Резко сажусь на постели и пальцами хватаюсь за высунутый язык. Слава богу, на месте. Это всего лишь кошмар. Облизываю пересохшие губы и тут же морщусь, зажмурившись — во рту настолько явный вкус земли и грязи, что мне кажется, будто кошмар продолжается. Боже, ну и приснится же такая хрень.

Скрип половицы заставляет меня подскочить на кровати и спрыгнуть на пол, уставившись в темноту комнаты. Пушистый комок шерсти яростно шипит, припадая мордочкой к одеялу — Пушкин не то злится, не то напуган.  Я щурюсь и вижу застывшую чёрную фигуру в углу невысокого роста, рядом с дверью. Замираю, затаив дыхание, и вскидываю руку ко рту, чтобы не завизжать, когда слышу голос:

— А ты чего не спишь?

Сердце разом поражает тысяча игл, и я падаю на коленки. Похер, что так можно сломать их — на меня накатывает такое чувство облегчения, что я опускаю локти на постель и прижимаю ладони к лицу.

— Пиздец, Лиза, ты до усрачки меня напугала!

Я молчу, закрыв глаза, — даю себе несколько секунд, чтобы успокоиться. Делаю глубокий вздох и поворачиваю голову к двери.

— Ты кричала.

Лиза делает шаг вперёд, и свет уличного фонаря освещает её маленькую фигуру: на ней пижама с единорогами, волосы растрёпаны, глаза прикрыты, словно она всё ещё спит и лунатиком бродит по квартире.

— А, прости, мне кошмар приснился.

— Почему ты спишь в куртке?

Этот вопрос заставляет меня дёрнуть щекой в недоумении и оттолкнуться от кровати, чтобы окинуть себя взглядом.

Твою. Мать.

Моя розовая куртка выглядит так, будто я вытащила её из помойки и натянула на себя — рукав порван в локте, карман разодран и вывернут наружу, засохшая грязь размазана по всей длине. То же самое и со штанами — порванные, заляпанные. На руках и под ногтями земля. От волос пахнет сыростью и чем-то неприятным, кислым. Похоже, это засохшая рвота. Из желудка протестующе поднимается желчь, и я шумно сглатываю тугой комок, стиснув пальцы в кулаки.

Шарюсь в воспоминаниях, но не могу вспомнить, как поднялась в квартиру. Последнее, что я видела перед тем, как закрыть глаза — гигантская полная луна в небе. После этого — темнота. И леденящий кровь кошмар.

— У тебя в комнате воняет, — Лиза морщит нос и демонстративно зажимает его рукой, нахмурившись.

— Спасибо, Шерлок, я в курсе, — огрызаюсь я вполголоса и тут же жалею об этом — сестра тут не причём, не нужно на ней срываться. Не нужно делать так, как поступала мама со мной в детстве, Лиза не заслуживает такого отношения. — Извини, я просто... Мне нехорошо.

— Что такое «Шерлок»?

— Персонаж книги, — тру веки тыльной стороной ладоней — единственным чистым участком кожи, — очень умный.

— Да, — Лиза качает головой, выпячивая губы, — я очень умная.

— Даже не сомневаюсь, — тихо усмехаюсь я и тут же морщусь, почувствовав выстрел боли в виске. — Слушай, Лиз, — зову спустя несколько мгновений, когда спазм стихает, и я могу открыть глаза, — ты можешь не говорить маме, что я тебя разбудила? А то она станет ругаться, а мне не хочется её расстраивать.

— Это будет нашим секретом? — хитро интересуется сестра, делая ещё шаг к кровати.

— Ага.

— Я люблю секреты! — вскрикивает Лиза и тут же горбится, прижав палец к губам. — Мама ничего не узнает, — шепчет она заговорщицки.

— Отлично.

Я улыбаюсь и протягиваю кулак сестре, который она тут же отбивает, после чего бесшумно скрывается в коридоре; в воцарившейся тишине раздаётся тихий скрип закрывающейся двери.

Шмыгаю носом и поворачиваю голову к столу, на котором стоят часы и красными цифрами показывают, что до пробуждения к первому уроку есть ещё час. Я могу лечь досыпать, но боюсь, что после часового сна мне станет ещё хуже. Хотя, казалось бы, куда уж больше.

Моё тело не протрезвело до конца, как и мозг. От резких движений комната перед глазами кружится как кабина вертолёта, и рот наполняется горькой слюной — сигнал о том, что меня скоро вырвет. Сложив грязные ладони замком, прижимаюсь к ним лицом и застываю, закрыв глаза. Мне нужно пару минут посидеть неподвижно. Зайди кто в этот момент в комнату, решил бы, что я в религию ударилась и молюсь на коленях. Впрочем, я и правда молюсь — о том, чтобы похмелье прошло после первой же чашки кофе.

Пушкин шумно пыхтит и цепляется коготками за простыню, организовывая себе место, чтобы улечься обратно спать. Вот кому хорошо живётся.

Стянув куртку, я прячу её под кроватью. Разберусь с ней позже. И, скорее всего, придётся выкинуть. Хочется реветь — эту куртку купил отец в редкий период трезвости. Это было больше года назад, и с тех пор он приходил на встречи исключительно со стеклянными глазами, приторно-сладкой улыбкой и стойким запахом перегара.

Выхожу в коридор, опираясь на стены локтями и бреду в кухню. Свет не зажигаю, на ощупь в полумраке ищу пачку обезбола, что всегда лежит на холодильнике. Выдавив зелёную таблетку, цепляю её языком и запиваю водой из крана, прижавшись губами к живительной струе.

В ванной комнате грязная одежда летит в корзину; поёжившись, я залезаю в ванную и включаю воду, заткнув слив пяткой. Прижимаюсь грудью и животом к согнутым ногам и пытаюсь справиться с тремором во всём теле, пока горячая вода медленно набирается. Меня трясёт от алкогольного отравления, и я клянусь, что если мне полегчает, то тут же брошу пить.

Когда вода достигает рёбер, я, содрогаясь, разгибаюсь и ложусь, погружаясь по подбородок в обжигающее тепло. Не могу согреться, потому что не замёрзла — мне просто адски плохо. Низ живота стягивает неприятным узлом — не столько больно, сколько дискомфортно. Не думаю о том, чтобы позвать маму, она точно не поможет. Не захочет. Она ещё не проснулась, а я уже слышу её голос, который обвиняет во всём отцовские гены алкоголика.

Долго и упорно скребу мочалкой кожу, пока она не становится красной и невыносимо чувствительной; вынимаю грязь из-под ногтей, остервенело втираю шампунь в корни волос и с облегчением смываю растёкшийся по всему лицу макияж. Зубы чищу так долго, что рот начинает гореть от едкого привкуса мяты, а язык с дёснами немеют.

Выбираясь из ванны, мысленно благодарю покойную бабулю, что установила на стене поручни, за которые я и цепляюсь, чтобы не свалиться на пол. Закутываюсь в гигантское полотенце и трясусь как лист на ветру, стуча зубами. Бросив на своё разбитое отражение недовольный взгляд, я плетусь в комнату.

Виском жму на выключатель и жмурюсь, ослеплённая ярким светом люстры. Вздох, с которым я вытаскиваю джинсы из шкафа, должна услышать вся Россия — настолько он полон страданий. Вынимаю последние целые штаны — за один месяц я просрала больше одежды, чем за несколько лет. Браво, Оля, ты великолепна, как всегда.

Минут пять сижу с наполовину надетыми джинсами и втыкаю в стену, пока мозг прогружает текстуру и сам потихоньку включается. Тяну руку и шарю по грязным простыням в поисках телефона. Хмурю брови и содрогаюсь в мимолётном спазме — поворачиваю голову и взглядом скольжу по всем поверхностям, ищу мобильник. Натянув джинсы до конца и застегнув молнию, опускаюсь на колени и проверяю карманы куртки. Ничего. Ползаю по комнате в поисках сумочки и догадываюсь выглянуть в коридор.

Сумка лежит на тумбочке, почти что выпотрошенная — всё содержимое валяется рядом. Телефон оказывается на самом дне, и я с облегчение поглаживаю корпус любимой вещицы. Жаль только, что он сел.

В комнате ставлю телефон на зарядку. Переборов слабость и желание уснуть, я медленно собираюсь в школу: застёгиваю лифчик на спине, подхожу к зеркальному шкафу, чтобы брызнуть дезодорантом на подмышки и застываю. Поспешно убираю мокрые волосы и откидываю голову назад. На шее, точно под бледно-розоватой линией от ногтей Козловой, красуется красно-фиолетовый синяк. У меня на шее грёбаный засос.

Скольжу языком по зубам, уставившись на собственное отражение вопросительным взглядом, будто оно должно раскрыть мне подробности прошедшей ночи. Интересно, что Киса подумает, когда увидит его?

Сердце пропускает удар, и я отшатываюсь от шкафа, как от прокажённого. Пиздец! Киса!

Воспоминания из комнаты отдыха накрывают мощной волной и едва не сбивают с ног. Опускаюсь на постель и чуть не промахиваюсь, вцепившись в простыню пальцами и до боли стиснув.

Уставившись в пустоту перед собой, я дотрагиваюсь до низа живота под футболкой. И как же я сразу не поняла, что этот тянущий узел — не последствие отравления. Я отдала свою девственность Кислову. Вчера на тусовке в санатории. Воспоминания пробуждают фантомные прикосновения Кисы — его поцелуи, горячее дыхание на шее, пальцы у меня между ноги и страстные толчки, так требовательно выбивавшие из меня глухие стоны.

А затем реальность бьёт меня граблями промеж лопаток. Кристина и Киса. В туалете. Они трахались. Кислову было мало меня одной, а все его ласковые речи, заставившие трепетать моё сердце, оказались ложью. Какая же я дура. А он — конченый мудак.

Слёзы боли и разочарования градом скатываются по лицу. Пытаюсь их остановить, яростно растирая щёки, но это не помогает. Глаза опухают ещё сильнее, а дыхание становится прерывистым. Прижав ноги к груди, обнимаю руками колени и прячу в них пылающее лицо. Плечи содрогаются от плача.

У меня больше нет ни подруги, ни парня, в отношения с которым я поверила тем вечером. И если с первым я могу смириться, то как быть со вторым? Киса не только тот «парень», но и мой друг. Или уже был им.

Я же знала. Я же, блять всё знала. Мы дружим с Кисой с первого класса, его поведение, похуистическое отношение к чувствам девчонок, что вешаются на него — для меня же это было таким очевидным. И всё равно я повелась. Стоило ему только отвести меня подальше от остальных, сказать, что я красивая и всё — поплыла девка.

Не помню, как добредаю до кухни. Опираюсь руками на поверхность кухонного гарнитура и слежу за тем, как со дна чайника поднимаются пузырики, пока вода медленно нагревается. Я одновременно здесь и совершенно в другом месте. Как там пелось? Меня нет, как сожжённых сигарет. Меня нет, я как секрет, который спрятан ото всех.

Терпкий аромат кофейных зёрен немного отрезвляет, возвращает сознание обратно в тело. Из-за тремора рук тяжело пить; опухшие губы обжигает кипятком, язык горит, но я всё равно глотаю до невыносимого крепкий кофе и всего за минуту опустошаю кружку.

— Проснулась, пьяница, — ворчит мама, шаркающим шагом входя на кухню. На ней домашний халат, растрёпанные волосы вьются после сна, взгляд хмурый. — И не думай, что я позволю тебе отсыпаться дома. Как миленькая пойдёшь в школу. — Она сканирует мою сгорбленную фигуру на стуле и тяжело вздыхает, потирая морщины на лбу.

— Да я что, спорю, — тихо отвечаю я, уткнувшись в пустую, но всё ещё горячую кружку.

— Ещё бы ты спорила.

Я вижу, что мама хочет грохнуть стулом, но сдерживает себя, чтобы не разбудить Костю и Лизу. Она усаживается напротив, запахивает полы халата и складывает руки на груди.

— Ну и?

Качаю головой. Не понимаю, чего она хочет.

— Давай, рассказывай, что такого классного в том, что ты нажралась до потери сознания, нарушив данное мне обещание. — Злой взгляд впивается в моё лицо, и мне становится ещё более неуютно в собственном теле, чем было пять минут назад. Ещё и низ живота скручивает новым спазмом. — «Мама, клянусь сериалом, я не буду напиваться!». Твоим словам что, вообще верить нельзя? Ты хоть помнишь, как в квартиру зашла? — Я отрицательно качаю головой, потупив глаза. — А ты не зашла! Ты вползла! На карачках! Я с трудом тебя подняла и уложила на кровать! Вся в дерьме каком-то перемазалась, одежду порвала. Я даже не стала тебя раздевать, чтобы ты проснулась и на трезвую голову увидела весь ужас. Как не стыдно? Спасибо, что хоть до дома добралась, а не как отец — вырубилась в подъезде.

— Прости, мам, — я шмыгаю носом и поднимаю подбородок, чтобы посмотреть влажными глазами на родительницу.

— Да что толку от твоих «прости», Оль? — Мама ставит локти на стол и трёт пальцами виски, качая головой. — Позор, просто позор. Я думала, что девочку родила. Милую, хорошенькую, послушную, а ты что за чудо-юдо уродилось? И как я этот момент упустила? Говорила мне мама, что пороть тебя надо. А я сопротивлялась, дескать, нельзя ребёнка бить. Видно, надо было ремнём пару раз отходить. Советским таким, с пряжкой. А то совсем с катушек съехала: алкоголь, сигареты, татуировки, с пацанами какими-то таскаешься. Это они тебя научили такому поведению? А? Хорош пример для подражания. Надо к лучшему стремиться, Оля. Не катиться вниз, на самое дно, а расти. Вот тебе нравится это? Валяться на земле, подниматься по ступенькам на коленях, вонять, как толпа бомжей? Это сейчас модно у подростков?

Хочу взъерепениться. Вскочить на ноги, кричать, визжать. Это нечестно. Такое случилось впервые.

Я всегда себя контролировала. Я — тот самый человек, который засыпает последним на тусовках: укладываю спать пьяных друзей, держу волосы девчонкам, когда они блюют в унитаз или в кусты, убираю весь мусор, отмываю рвоту в чужой квартире на полу, ловлю накуренных подростков у открытого окна, которым кажется, что долбаная травка подарила им крылья. Я всегда ответственная, держу руку на пульсе.

Но, сука, стоило раз оступиться, на меня льётся такой ушат говна, что ни вздохнуть, ни выдохнуть. Это несправедливо. У меня жизнь рушится, а маму волнует лишь то, что я выглядела нелицеприятно. Разве она не должна спросить, что заставило меня так напиться? Что у меня случилось? Нет, ей плевать.

Хочу визжать, бить посуду, ломать мебель, чтобы все соседи слышали. Раз я позорище, то буду такой до победного конца, с фейерверком и фанфарами.

Но ничего я не делаю. Молчу, цепляясь зубами за нижнюю губу и открывая вновь ранку, что успела подсохнуть во время сна. От привкуса железа во рту снова мутит.

Ещё раз тяжело вздохнув, мама морщится и машет рукой. Стул скользит, и она поспешно поднимается на ноги, нацепив лучезарную улыбку, которая так разнится с тем злобным и разочарованным выражением лица, что я видела мгновение назад. Поворачиваю голову и вижу входящего в кухню отчима. Он в своих тапках со львом двигается по квартире бесшумно, словно призрак. Или злобная тень демона. Я ещё не определилась.

— Почему шумите? — цедит он сквозь зубы и шагает в сторону холодильника, чтобы достать бутылку молока и отпить из горла. — Спать мешаете.

— Прости, дорогой, — лепечет мама, складывая ладони на груди, и начинает суетиться. — Оля уже уходит. Ей в школу пора. — Она бросает на меня многозначительный взгляд.

— До выхода ещё полчаса, — хмурюсь я, потому что не желаю таскаться по холодным улицам.

— Ничего страшного, пройдёшься медленным шагом, проветришься, — говорит мама жёстким голосом, не терпящим возражений. — Иди, собирайся.

Поджимаю губы, со звоном ставлю кружку на стол и бросаю короткий взгляд на Костю — он не смотрит в мою сторону, но, клянусь, я вижу тень улыбки на его лице. С трудом подавив желание кинуть чашку в эту мерзкую рожу, я иду в свою комнату и хлопаю дверью. Спящий на постели Пушкин подскакивает и испуганно пялится на меня. Вскидываю ладонь и шепчу извинения. Как только отхожу от двери, как она отпирается, и мама просовывает голову в проём.

— Ещё раз хлопнешь дверью, я сниму её с петель, поняла?

Тяжело сглатываю и медленно киваю, глядя в холодные глаза матери. Губы стиснуты в тонкую линию, зрачки сужены, на лбу пролегает глубокая морщина раздражения — точно также она смотрит на моего отца. Взгляд, говорящий: «Если бы я могла, избавилась от тебя прямо сейчас».

Дверь тихо закрывается, а я опускаюсь на край постели. В квартире слышны негромкие разговоры и тихий звон посуды. В ступоре пялюсь на щеколду над ручкой двери. Пушкин осторожно тычется мордочкой в ладонь, и я на автомате чешу его пальцами по загривку. Рука тянется к телефону, чтобы пожаловаться друзьям на мудака-отчима и подлизывающую ему мать, но он стоит на зарядке, всё ещё выключенный.

***

Закутываюсь глубже в пальто и поправляю ворот водолазки. Так неудобно. Он удавкой затянут на шее, мешает дышать. Но это единственный элемент в гардеробе, который способен скрыть засос. Мысли снова возвращаются к прошедшей ночи, но я насильно прогоняю их, напевая про себя слова глупой песни из рекламы. Я накрасилась, с трудом спрятав последствия вечеринки и слёз, не хочу снова испортить макияж.

Мне плевать. Да, я так решила. Плевать: на Кису, на Крис, пусть они делают, что хотят. Не буду на это реагировать. Ну секс, ну и подумаешь. Боже, люди постоянно спят с друг другом, и это ничего для них не значит. Я не буду тряпкой, которая рыдает из-за предательства. Только похмелье долбит по вискам, а так я в порядке. Улыбаюсь в пустоту улицы и качаю головой. Да, я в порядке. Я не сломана. Никому меня не сломать.

Только недавно рассвело, но на улице всё равно мрачно и серо — солнце прячется за тучами. Погода целиком и полностью соответствует моему дурному самочувствию. Ветер гонит пыль по дорогам и подталкивает меня в спину, из-за чего я невольно ускоряюсь. Сворачиваю по тропинке, пересекаю двор по подмёрзшей за ночь земле, огибаю девятиэтажку и выхожу к пешеходному переходу. Надо перейти дорогу, чтобы попасть в аптеку. Мне нужны эти чёртовы экстренные контрацептивы, ведь я не собираюсь становиться матерью в семнадцать лет.

Ветер врывается в полупустое помещение, когда я распахиваю дверь и вхожу в аптеку. Сейчас раннее утро, но, как ни странно, три бабки уже выстроились в очередь, донимая провизора.

— Нет, это дорого! — взвизгивает старуха, завёрнутая в огромную дутую куртку чёрного цвета. — Откуда такие ценники, вы их что, рисуете?

— Нет, — лениво отвечает тётка за стеклом, стуча пальцами по клавиатуре компьютера. — Возможно, в другой аптеке армавискон будет стоить дешевле. Сходите, узнайте.

— Ещё чего! — в конец взбесилась покупательница. — Мне и так тяжело ходить, а ты предлагаешь мне таскаться по городу в поисках дешёвого лекарства?

— Купите аналог, — пожимает плечами провизор, явно привыкшая к общению с подобным контингентом. Железобетонное терпение. — Он тоже помогает.

— Но врач мне выписал именно это!

— Тогда будете брать?

— Буду, — рявкает старуха и вынимает из потрёпанной сумки старый кошель. — С ума сойти, девять тысяч. За такие деньги этот укол должен омолодить меня лет на тридцать. Тогда точно суставы болеть не будут.

Я скептически оглядываю её фигуру. Боюсь, если даже скинуть ей тридцать лет, она всё ещё будет старой и больной.

Наконец очередь сдвигается с мёртвой точки, но последняя тётка, моложе двух предыдущих, почти что заставляет меня взвыть, пока по рублю из полиэтиленового мешка отсчитывает триста двадцать рублей и пятнадцать копеек. Когда очередь доходит до меня, я едва не приваливаюсь к подставке под прилавком, потому что в нагретом отоплении помещении я почти сварилась в ожидании. А за мной уже стоят ещё две покупательницы.

— Экстренные контрацептивы, пожалуйста, — говорю я, вынимая из чехла банковскую карту.

— Конкретные или любые? — не проявляет энтузиазма провизор.

— Стопроцентно действенные.

Кивнув, тётка называет цену и скрывается между рядами с выдвижными ящиками, а я слышу перешёптывание двух тёток за спиной.

— Ещё совсем девка, а уже ноги раздвигает. Хоть бы постыдилась на людях такое говорить.

Я закатываю глаза от раздражения. Интересно, где ж тогда о таком можно говорить, если не в аптеке. Иногда мне кажется, что женщин больше всего ненавидят сами женщины. Никакого чувства солидарности.

— И не говорите, — вздыхает тем временем вторая. — Сейчас молодёжь вся такая. Рано начинают пить, заниматься сексом, курить. Мы в их возрасте о таком даже не думали.

— Вот-вот. Совсем стыд потеряли.

— У меня тоже дочь подросток, — продолжает трепаться вторая тётка. — Я ей запрещаю общаться с мальчиками. Пусть сначала закончит школу, получит диплом, а потом выйдет замуж.

У меня вырывается смешок, который я не очень-то и пытаюсь сдержать. Разговор за спиной резко обрывается.

— Ещё что-то? — спрашивает провизор, вернувшись с упаковкой.

— О да, — улыбаюсь ей я. — Две пачки презервативов.

Тётку за стеклом запрос нисколько не смущает, зато вызывает раздражение у тех, кто стоит позади меня.

— Размер? — Провизор стучит пальцами по клавиатуре.

— Средний, — киваю я. — Обычные средние.

— С вас две двести, — произносит тётка, заставив мой глаз нервно дёрнуться от озвученной цены, и выдвигает под прилавком ящик, вынимая оттуда две фиолетовые упаковки.

Пока она запускает терминал, я оборачиваюсь к тёткам и извиняющимся тоном произношу:

— Я иду сегодня на свингер-пати. А ведь самое главное, это безопасность, не так ли?

Обе тётки краснеют и отводят глаза, а я, расплатившись и забрав свой пакетик, довольно напевая себе под нос, направляюсь к двери.

— Хорошего вечера, — вдруг раздаётся голос за спиной.

Я оборачиваюсь и впервые вижу на губах провизора улыбку. Бросив быстрый взгляд на двух тёток, она подмигивает мне, и я, отсалютовав ей, выхожу на улицу.

Вряд ли презервативы мне понадобятся в ближайшее время, да и цена больно укусила мою банковскую карточку, но перекошенные лица невоспитанных тёток того стоили. Нечего осуждать молодёжь за естественные желания. Будто их дети родились от непорочного зачатия.

Ветер наконец затих, и между плотными серыми тучами выглянуло солнце. Поправив шапку, я медленно бреду в сторону школы. На первую географию идти не хочется, но я не представляю, куда ещё идти, кроме как в школу. Можно, конечно, и на базу заглянуть, но я боюсь, что Кислову тоже может прийти в голову идея прогулять первый урок, и тогда мы неизбежно встретимся. Наедине. А я не уверена, что моя броня, которую я слой за слоем пытаюсь сделать крепче, пока идёт, этого выдержит.

Когда я прохожу мимо дома Кристины, то невольно замираю и оглядываюсь. Крис нигде нет. А в её окнах не горит свет. От этого осознания я выдыхаю — с ней пока тоже не готова встречаться. Да и вряд ли буду когда-то.

Перебежав дорогу, я присоединяюсь к стайке школьников и подхожу к воротам. Хмурый охранник взглядом цербера сканирует наши фигуры, когда мы проходим мимо. Убедившись, что он отвернулся, я сворачиваю в сторону и протискиваюсь между серой школьной стеной и припаркованным автомобилем завуча. За школой стоит небольшая постройка — дворник использует её как склад для инвентаря, — и школьники часто прячутся за ней, чтобы покурить. Бросив рюкзак на деревянный поддон, служащей ступенькой для входа в постройку, я прижимаюсь спиной к стене и вытаскиваю из сумки новенькую пачку сигарет вместе с контрацептивами.

Пока нагретый фильтр обжигает потрескавшиеся губы, я внимательно изучаю инструкцию к таблеткам, толщиной в маленькую Библию. Таблеток всего две, одну надо принять сейчас, вторую — через двенадцать часов. Запить мне нечем, поэтому я собираю во рту слюну, чтобы протолкнуть маленький, но горький кругляш вниз по пищеводу. Во рту сразу становится сухо, и я снова затягиваюсь сигаретой. В курилку никто не спешит, поэтому я могу насладиться минутами в тишине, пока не прозвенит первый звонок.

Стряхнув пепел под ноги, я вытаскиваю телефон и, подключив интернет, захожу проверить социальные сети. В мессенджере Хэнк и Рита завалили меня сначала матерными сообщениями, а затем вопросами, всё ли со мной в порядке, и дошла ли я до дома.

Но я решаю ответить им позже, а лучше лично, потому что вверху экрана запоздало всплывает окошко уведомления из инстаграма — Кристина отметила меня в истории. Жму на круглую иконку с её аватаром и грызу палец, пока интернет со скоростью улитки грузит видео. Раздражённо выругавшись, тушу бычок о подошву и швыряю мусор в банку из-под майонеза, оставленной в нише постройки за кирпичом.

На видео Кристина снимает себя на фронтальную камеру, улыбаясь. За ней мелькают яркие вспышки света — бывшая подруга кружится, танцуя под музыку и напевая слова песни. Затем она останавливается, и в кадр попадает Киса. От одного взгляда на него сердце отзывается неприятным спамом — хочу одновременно и ударить его, и обнять, прижаться к костлявой груди. На видео он держит губами сигарету и что-то печатает в телефоне. Кристина зовёт его по имени, и у меня сводит зубы: она зовёт его Ваней. Сука, Ваней. Никому, кроме меня и своей матери, он не позволяет звать его по имени — только Киса или Кислов. В ответ на зов Киса, не глядя, показывает в камеру средний палец, и Крис смеётся, демонстрируя ряд ровных белых зубов.

— Кому ты там названиваешь? — толкает она его плечом, когда он прижимает телефон к уху. В ответ Киса отмахивается и выпускает в воздух облако дыма.

Видео заканчивается, и меня перекидывает на следующую историю, которая подвисает и не грузит. Подхватив лямку рюкзака, я шагаю в сторону входа, игнорируя младшеклассников, путающихся под ногами. Продолжаю грызть ноготь и морщусь, насупив брови, когда случайно отрываю заусенец. На пальце выступает капелька крови, и я слизываю её языком. Бросаю взгляд на экран телефона и цепенею.

Крис выложила селфи и отметила меня. Она улыбается, подставив ладонь под подбородок и смотрит в камеру. Внизу Кристина оставила подпись: «Подружка, зря ты так рано ушла домой! Пропускаешь всю пусси джуси на тусе!». Но не эта откровенная насмешка привлекает моё внимание. Рука Крис. На большом пальце бликует массивное серебряное кольцо. С печаткой в виде кошачьей лапы.

Моргаю в надежде, что это иллюзия, которая развеется, как только я как следует протру веки. Но кольцо Кисы никуда не девается с пальца — наоборот, фотография прогружается в лучшем качестве, и я как никогда отчётливо вижу серебряный блеск на экране. Шумно сглатываю. В желудке образуется пустота, которая напоминает о себе неприятной резью, а узел внизу живота скручивается спиралью, подняв к горлу тошноту. Наплевав на приличия, я сажусь на корточки прямо посреди школьного двора.

Весь мой план «быть в порядке» рассыпается на миллионы осколков вместе с ноющим сердцем. Прижимаюсь животом к коленям и открываю диалог с Кристиной. Плевать, что она спит: я потрачу все деньги на симке, но заставлю её ответить.

Я: Что за дурацкая провокация? Думаешь, меня может это задеть?

О, ещё как может.

Крис: Не задела бы — не написала.

Она даже не спрашивает, о чём речь. Будто ждала, что я напишу, и заняла оборонительную стойку. Сука.

Я: Я пишу лишь для того, чтобы ты отъебалась от меня со своими манипуляциями. Займись лучше тем, что у тебя лучше всего получается — ебись в грязных туалетах.

Ладно, возможно, это не самое умное, что я могла написать, учитывая тот факт, что я лишилась девственности на пыльном диване без презервативов. Но меня захлестнули чувства, самые настоящие, а не желание отомстить.

Крис: Отличный совет, подруга. Напишу Кислову и предложу ему прогулять географию. Или школьный туалет недостаточно грязный для нас, как ты считаешь?

О нет. Кровь с такой силой приливает к голове, что я вот-вот взорвусь, тупо не справившись с эмоциями. Слёзы вновь скапливаются в уголках глаз, и я смаргиваю их, стиснув челюсти.

Я: Без разницы. Твоей жопе любая свалка понравится.

И я, не дав Кристине написать ещё что-то, что раздавит мою последнюю нервную клетку, бросаю бывшую подругу в чёрный список. После такого она оттуда не вернётся.

Оглядев переполненный школьный двор, я медленно поднимаюсь — колени неприятно щелкают, когда ноги выпрямляются. Думаю три секунды и шагаю прочь, обратно к воротам. Не пойду на уроки. В жопу школу. Не хочу смотреть на Кислова, а тем более, если Крис явится ко второму уроку, то видеть их вместе. А если мой мозг уловит хоть один знак, что эти двое опять... Я разревусь прямо в классе к огромному удовольствию Прокопенко.

— Оля! — Я вздрагиваю и поднимаю голову на зов. — Притормози, пожалуйста.

За мной спешит Паша Игнатов, на ходу затягиваясь сигаретой. Я приветственно взмахиваю рукой и не собираюсь останавливаться. Отъебитесь от меня все.

— У меня нет денег, Паш, спроси кого-нибудь другого, — торопливо произношу я, поворачиваясь спиной к дороге.

— Да нет, я не про деньги, — отмахивается Толстый. — Я про дуэль.

Торможу резко и носком кроссовка запинаюсь о рыхлую землю. Сведя брови к переносице, я оглядываюсь на застывшего у ворот охранника и, схватив Пашу за рукав куртки, оттаскиваю одноклассника в сторону.

— Про что?

Ну, не мог же он правда сказать то, что мне послышалось.

— Да не парься, я знаю, инфа секретная. — Паша затягивается и качает головой, поджимая губы. — Мне Киса вчера про всё рассказал. Я с вами.

— Ты чё, вчера таблов кислотных нажрался, Паш? — Я прячу испуг за раздражением и бросаю на парня злой взгляд. — Какая дуэль? Ты мне пьяные бредни тут не затирай.

— Вон, Мел идёт. — Паша указывает рукой на медленно плетущегося в нашу сторону Егора. — Мел! Я по поводу дуэли.

Мел тормозит рядом, поворачивается на пятках и бросает на меня недоумённый взгляд. Я качаю головой, плотно стискивая зубы.

— Какой дуэли? — осторожно переспрашивает Егор.

— Ему Киса вчера на уши присел, — поясняю я и натягиваю нервную улыбку, глазами передавая Егору послание: «Я убью Кислова».

— Пистолеты, девятнадцатый век, американка, через платок.

— Это тебе Киса сказал? — Я делаю шаг в сторону и сую телефон в карман пальто, натянув на лицо почти безумную ухмылку. — До того, как в говно наелся или после? — Громко фыркаю и тру пальцами замёрзший нос. — Нашёл, кого слушать. У него после пары затяжек фантазия в космос улетает. Мелет чё попало.

— Киса развёл тебя, — поддерживает меня Мел. — Он и меня вчера пытался развести, дурак наивный.

Паша смотрит на наши лица долгим пристальным взглядом, а я уже мысленно открутила Кислову голову и запихала в его болтливый рот литровый горшок земли.

— Кис! — вдруг громко зовёт Толстый, и я невольно оборачиваюсь.

— О, привет, чуваки! — Киса появляется за воротами и боком протискивается в широкую щель в заборе, пригнув голову, чтобы не удариться о верхнюю перекладину. За ним следует Хэнк. — Чехова, — он с улыбкой толкает меня плечом и хитро подмигивает, но я, поджав губы, не реагирую. Даже не протягиваю руку, чтобы отбить его ладонь, и продолжаю держать руки в карманах. — Меня вчера Гендосина угостил, я вообще не помню, как домой дошёл!

Киса протягивает ладонь Мелу, а рука Хэнка опускается мне на плечо, заботливо приобнимая сзади. Он становится рядом, оглядывает наш маленький клуб «по интересам» и посылает мне вопросительный взгляд.

— Слушай, Оля с Мелом не верят нашей договорённости. — Паша стряхивает пепел на землю, обращаясь к Кислову.

— О чём? — в непонимании хмурит брови Киса.

— О дуэли с Локоном.

Повисает тишина, в которой слышны визгливые голоса школьников и шум проезжающих за оградой машин.

— Чё у тебя с Локоном? — подаётся вперёд Хэнк.

— Дуэль. Чуваки, вы чего? Я с вами!

— Слышь, ты, заткнул пасть, розовощёкий, — грубо перебивает Игнатова Хенкин. — Я тебе не Локон. Ты за кого нас тут принял?

— За крутых чуваков.

— Слышь, толстожопик, — Киса с усмешкой раскачивается на пятках вперёд-назад, пряча руки в карманах, — я по кайфу чё только не затираю. Пистолеты, шпаги, Д'артаньян, сука. — Щерится Киса, втягивая воздух стиснутыми зубами. — Чё только в башку не лезет.

— Ну тогда я вас спалю, — выдаёт Толстый, отбрасывая сгоревшую до фильтра сигарету в сторону. — Если вы меня к себе не возьмёте.

— Куда, дебил? — Ухмылка исчезает с лица Кисы. Он пялится на Пашу раздражённым взглядом и немного подаётся вперёд, чтобы задавить того своей агрессивной энергией. — Ты щеками не тряси, мы тебя не боимся. Иди учись, школу заканчивай.

Толстый обводит наши лица внимательным взглядом. Не знаю, о чём именно он думает. Дуэль с Локоном? Да это маразм!

Я терпеливо молчу, теребя зажигалку в кармане. Вдруг Паша делает несколько широких шагов, расталкивает плечами Кису и Хэнка и, с силой вдавливая кроссовки в землю, несётся к ограде. Вижу вдалеке кудрявую голову Локонова и его голубую куртку.

— Слышь, Локон! — зовёт его Толстый.

— О, лысожопый! — Сева вытаскивает из ушей наушники и убирает в чехол. — Здорова!

— Я требую извинений!

Громкий окрик на всю улицу, и Паша с размаху бьёт Локона кулаком по лицу. Я даже вздрагиваю, наблюдая за тем, как Сева отлетает в сторону, раскинув руки, чтобы устоять на ногах.

— Ты, жирный, блять! — кричит Локон и набрасывается на Игнатова в ответ, цепляясь руками за воротник. — Ты чё!

Торопливо переставляя ногами, я иду вслед за парнями, которые бегут разнимать сцепившихся.

— Эй, эй, эй!

Киса ловит падающего Локона, Мел вскидывает руку, чтобы остановить взбешённого Пашу.

— Тихо-тихо! — Хэнк отталкивает Севу, который предпринимает ещё одну попытку достать Толстого. — Разошлись!

— Вы чё, не видели? — вопит Локон, срываясь на фальцет, и тычет пальцем в Пашу, который, тяжело дыша, застывает в стороне, гневным взглядом уставившись на одноклассника. — Он первый набросился!

— Слышь, Локон, сдриснул отсюда! — Киса толкает Локона в грудь, вынуждая отступить назад.

— А чё вы за него заступаетесь? — Возмущённые крики привлекают внимание проходящих мимо школьников — они обступают ограду с другой стороны и с любопытством наблюдают за потасовкой. — У него вон, диабет, сука! — Хэнку приходится раз за разом вставать перед парнем, чтобы тот не продолжил драку. — Иди, инсулин себе в жопу воткни, придурок!

Психованным движением набросив на плечи сползающую куртку, Сева подхватывает свой рюкзак и уходит прочь, продемонстрировав в нашу сторону два средних пальца.

***

Не могу сосредоточиться, поэтому снова роняю волейбольный мяч. Он отлетает к стене, и я нагибаюсь, чтобы его поднять. Подкручиваю в руке и подбрасываю; складываю ладони лодочкой и принимаюсь набивать мяч ударами запястий, следя за ним и делая шаг то в одну сторону, то в другую.

В спортзале никого, кроме нас, нет, — звонок на первый урок уже прозвенел, но физрука мы так и не видели. Поэтому решили воспользоваться пустым залом, чтобы поговорить без свидетелей.

Боковым зрением замечаю, что Киса, сунув руки в карманы, идёт ко мне, но делаю вид, что мяч случайно летит в противоположную сторону и бегу за ним, подхватывая у самого пола. Избегаю всяческого контакта, потому что боюсь, что могу потерять над собой контроль. Киса не только трахает всех подряд, он ещё и всем подряд про дуэльный клуб рассказывает, а потом пучит глаза, мол, как так, я этого не помню!

Долбоёб.

Встряхиваю головой — хватит об этом думать, это не моя проблема.

Я не принимаю участия в разговоре Хэнка и Мела с Игнатовым. Киса тоже остаётся в стороне — не знаю, ему стыдно или он просто на психе. Он медленно катает баскетбольные мячи по полу ногами, прислушиваясь к разговору.

До моих ушей доносится обрывок фразы, из которого я понимаю, что Паша согласен заплатить двести кусков за дуэль с Локоном. Я даже перестаю набивать мяч, и он приземляется на выкрашенный красной краской пол спортзала. Хэнк и Мел переглядываются. Бросаю мимолётный взгляд на замершего на месте Кису. Он тоже смотрит на меня, но я ничего не могу прочесть в его глазах и быстро отворачиваюсь.

Тру переносицу и с силой пинаю ни в чём неповинный волейбольный мяч. Он бьётся о шведскую стенку и отлетает в угол; подхватываю свою сумку, перекидываю лямку через плечо и следую за парнями, идущими ко входу.

— Вы на первый не идёте? — окликает нас Паша, и Мел оборачивается, натянув дружелюбную улыбку на лицо.

— Да нет, Паш, ты иди, нам это, — он бросает в нашу сторону встревоженный взгляд, — поговорить надо!

— Я понял, конспирация! Спасибо ещё раз!

Я спрыгиваю по ступеням, ступая подошвой на сухой асфальт, и иду рядом с Хэнком, уставившись в спину Мела. Позади раздаётся оглушительный грохот хлопнувшей двери — это Киса не справился с эмоциями. Никому не хочется комментировать случившееся, и так всё ясно.

— Я рад, что тебя не грохнули в подворотне, — тихо произносит Хэнк, задевая меня локтём. Хмурюсь, бросая на него недоумённый взгляд. — Я отправил тебе тыщу сообщений и миллион раз звонил, могла бы хоть слово написать, что всё хорошо. Кто уходит без предупреждения?

— Прости, мой телефон сел, — пожимаю я плечами. — И я так напилась, что не помню, как дошла до дома.

Рассказывать о ночном марафоне по переулкам я не стала. Сейчас, при свете дня и рядом с друзьями, мне начало казаться, что большеголового выдумало моё воспалённое алкоголем сознание.

— Твоя подруга весь вечер клеилась к Кисе, — говорит Хэнк уже тише, бросив на Кислова взгляд через плечо.

Я перебарываю новый приступ тошноты.

— Кристина мне больше не подруга.

— И что случилось? Это из-за Кисы?

Я избегаю смотреть на Хэнка, потому что он сразу раскусит мою ложь. Поэтому пожимаю плечами и коротко отвечаю:

— Нет. Неважно, это наши девчачьи проблемы. А Киса может принимать подкаты от кого хочет, мне всё равно.

— Но вы вчера же целовались, — удивлённо произносит Хэнк. — Я не всю тусу помню, но это, поверь, запомнил о-очень хорошо.

— Давай больше не будем поднимать эту тему, — грубо обрываю я и прежде, чем Хэнк попытается вытянуть из меня правду, ускоряюсь и нагоняю Мела.

Повернув голову в мою сторону, Мел очень тихо говорит:

— Ты бы знала, как я сейчас хочу прибить Кису.

Я горько усмехаюсь. Не ты один, Мел.

***

Запрокинув голову на спинку сиденья, я пялюсь бездумным взглядом в потолок, вслушиваясь в ругань парней. Качаю ногами как маятниками, упираясь пятками в пол. Киса сидит через два сиденья от меня, накинув на голову капюшон от кофты и натирая металлическую крышку пива подушечкой большого пальца. Мел расположился за моей спиной на пианино, скинув пальто и забравшись на крышку с ногами.

После спортзала мы сразу пришли в культурный центр, где нас уже ждал Гена, сидя за барабанной установкой.

— Правильно отец говорит, торчкам нельзя верить, — разоряется Хэнк, широкими шагами пересекая комнату. Брови сдвинуты к переносице, губы плотно сжаты, лоб нахмурен — обычно спокойный и добродушный Боря сейчас источает откровенную злобу.

— А чё ещё твой папаша говорит? — вскидывает голову Киса. — М? Что с ментами надо дела иметь? Они же, сука, порядочные, они друг за друга стеной, да, блять? Если надо — кокса подкинут, надо — в камере отмудохают!

— Да они хоть что-то друг другу доверить могут! — огрызается Хэнк. — А я бы после такого с тобой точно никаких дел не имел.

Кислову нечего ответить — он и сам понимает, что это косяк, причём серьёзный. Он опускает голову, продолжая выводить круги на пивной крышке, и тут же хмурится, когда Боря резко бросает:

— Нахер из клуба.

— Чё?

— Кис, — Мел пресекает продолжение конфликта между парнями, и Киса откидывает затылок в сторону Егора, — ты же помнишь, что у нас человек под водой? И это на мне.

Объединённые в ряд кресла трясутся, когда Киса вскакивает на ноги.

— Да я же сказал, сука — я про это никому ни слова!

Он прохаживается по комнате, останавливается возле барабанов и отвинчивает крышку, чтобы сделать большой глоток пива, уставившись в пол. Жестяная крышка со звоном отлетает куда-то в угол.

Я украдкой бросаю на него взгляд и вижу, что на руке действительно нет кольца. Во мне теплилась глупая и наивная надежда, что всё не так, как я думаю. Что мозг ещё не протрезвел и выдаёт худшие кошмары за реальность или Кристине пришло в голову заказать точно такое же кольцо, но она о нём мне не сказала. Но у Кисы пальцы голые. И это всё доказывает.

— Хэнк, конечно, резко по поводу тебя. Но, бро, я правда не понимаю, что нам теперь делать. — Мел в задумчивости чешет коротко стриженную голову, и я тихо вздыхаю, вертя в руках телефон.

Не сильно много у нас вариантов: понятия не имею, правда ли Паша сдаст нас, если мы не выполним его требование, но если да, то нам всем хана. Начиная от Мела, который собственными руками завалил режиссёра, заканчивая всеми, кто участвовал в этом. У Гены и Кисы и без того проблемы с наркотиками. А если ещё и врача-наркомана Антона вспомнить... Нет, надо срочно что-то решать.

— А мне кажется, что с жирными всегда такая тема по жизни приключается, — усмехается Гена, взмахивая барабанной палочкой словно дирижёр. — Сами подумайте: их же с детства жопят, а потом у них шарики за ролики заходят, так они сразу в носорогов превращаются. — Он поднимается на ноги и подходит к Кисе, отбирая из рук бутылку. — Им на всё похер, лишь бы кого-то на рог насадить. И я думаю, если Толстый так хочет расправиться с Локоном, давайте ему это устроим? Тем более, он столько бабла нам пообещал.

Я молча слушаю Зуева, наблюдая за тем, как пена поднимается со дна бутылки и изливается по горлышку на руку Гены. Взгляд невольно падает на Кису, который стягивает с себя кофту и остаётся в майке без рукавов. До боли кусаю губы, наблюдая за тем, как выделяются вены под тонкой бледной кожей и отвожу глаза, чтобы меня не поймали за подглядыванием.

— Да хорош налаживать коммерцию, — сопротивляется Мел. — Мы же договорились, дуэль — исключительно по чести.

— Да честь остаётся честью, хер с ней, — отмахивается Гена и делает ещё один глоток, громко причмокивая. — Мы же делаем всё, как Мел завещал, правильно? По чести. Но, — он оглядывается на каждого из присутствующих и с озорной ухмылкой стучит палочкой по моему колену, — в этот раз мы зарядим не патроны, а холостые. Пусть насладится вдоволь своей местью. Дадим ему пистолет, он выстрелит, промахнётся, потом Локон выстрелит, тоже промахнётся. А может Локон вообще встанет на колени и будет молить о прощении.

— Нет. 

Я поворачиваю подбородок к Мелу, который отрицательно качает головой, перебирая между пальцами зажигалку.

— Чё нет, — хмыкает Гена, не оборачиваясь.

— Я не согласен, нельзя делать из дуэли фарс, нельзя.

— Мел, вот я тебя уважаю как пацана. — Гена вскакивает на ноги и подходит к сидящему на пианино Меленину. — Но давайте вот так подумаем, все вместе. Я из-за пистолей бате череп размозжил, а он этих ваших денег никогда не увидит. Никогда, потому что ему неоткуда взять такие бабки. — Он разводит руками, глядя на нас. — Я вас чё, в систему это прошу заводить? Да и денег не все прошу. Дайте немного, я ему этих цесарок куплю, он у меня ими грезит.

— Ты же дилер, — невесело усмехается Мел. — Вот и купи их с прибыли.

— Нет у меня прибыли, Мел, — огрызается Гена. — Нет её, вообще нихуя. Сделайте разок исключение для меня. Вы знаете, сколько сейчас МРТ стоит? А отцу МРТ надо делать.

— Не, а чё, тема. Мне нравится, — качает головой Хэнк и прячет руки в карманах толстовки. — Только ты что, Гендос, решил все бабки себе забрать?

— Я тебе чё, про все бабки сказал? — возмущается Гена, усаживаясь обратно; он подносит горлышко бутылки к губам, пожимает плечами и неуверенно произносит: — Я так, ради бати.

Старое пианино под крышкой издаёт недовольный стон, когда Мел спрыгивает на пол и подхватывает пальто. Он вынимает из пачки сигарету, зажимает зубами фильтр и просовывает руку в рукав.

— Я правильно понимаю, что все «за»? — оглядевшись, Егор останавливается на мне. — Оля?

Я неловко тру щёку и невнятно веду плечами.

— Не знаю. С одной стороны — действительно как-то не очень устраивать весь этот цирк. Но с другой — вдруг Толстый реально нас сдаст? Пусть насытится местью и успокоится. Нельзя же, чтобы он и правда убил Локона.

— Да, Мел, — кивает Хэнк. — Это же так, поправка кодекса, во благо клуба. Так что, единогласно?

— Нет, не единогласно. — Мел набрасывает шарф на шею и широко распахнутыми глазами глядит в пустоту за спиной Бори. — Вы этой туфтой сами занимайтесь, без меня.

Мы в напряжённом молчании провожаем его удаляющуюся спину. Гена откидывается на сиденье и раздражённо пинает воздух носком кроссовка.

— Как будем Локона выманивать на дуэль? — интересуется Хэнк, подходя ближе. — Он же не согласится просто так.

— Нужен компромат, — отзывается глухо Ваня, не поднимая глаз от телефона. Мне требуется всего секунда, чтобы зайти в соцсети и убедиться, что Крис онлайн. Не могу отделаться от мысли, что они сейчас переписываются.

— Например? У кого что есть?

— У меня есть одно интересное видео, — Гена вынимает из кармана спортивок телефон и широко улыбается, набирая пароль. — Ловите.

Он сбрасывает в общий чат видеоролик, на котором отчётливо видно, как Локон в пляжной беседке трахается с местной сумасшедшей. Что ж, это подходит, потому что отец Севы — заведующий в городской дурке. Локонов точно не захочет, чтобы батя узнал такие подробности о личной жизни сына.

— Можно подкараулить его вечером, — негромко произношу я, убирая телефон в карман. — Они с отцом обычно бегают в Ленинском парке, где-то около восьми.

— А ты откуда знаешь? — раздаётся голос Кисы.

Я не оборачиваюсь и отвечаю, глядя на Хэнка и Гену:

— Когда летом работала, ходила через парк и постоянно с ними сталкивалась.

— Ну что, тогда встретимся рядом с парком? — Зуев толкает меня локтём и протягивает Хэнку пиво. — Я отвлеку батька его, а вы на себя Локона возьмёте.

На том и порешали.

Боря хочет пойти на оставшиеся уроки, уверена, что это из-за русского и литературы в расписании, Гене надо на «работу», а Кисе насрать. Он за любой кипишь, но желательно без школы. Потусить на базе, поваляться в лодке на диком пляже, прошвырнуться по заброшкам.

У меня в голове крутится слишком много тревожных, злых и раздражающих мыслей, поэтому я хочу побыть одна. И я на взводе. К моим нервам будто поднесли зажжённую горелку.

— Оль, приём! — Я вздрагиваю, когда Боря щёлкает пальцами у меня перед лицом. — Земля вызывает Ольгу Чехову!

— А? — моргаю и перевожу взгляд со стены на друга.

— Ты на уроки идёшь?

— Не-а, нет настроения, — я качаю головой и подхватываю на руки пальто. — Да и у меня есть планы на день. Я пойду.

Оставляю поцелуи на щеках Гены и Хэнка, быстрым движением обнимаю Кису и тут же вырываюсь из кольца его рук — не позволяю Кислову как обычно долго таскать меня в объятиях по всей комнате и сильно сжимать, до хруста в рёбрах. Если бы позволила, то начала бы реветь ему прямо в шею.

Я вижу растерянное выражение на лице Кисы: он сводит тёмные брови к переносице, медленно облизывает губы и щурится. Взмахнув рукой, натянуто улыбаюсь парням и двигаюсь в сторону выхода. С такой скоростью слетаю по ступеням, что едва не падаю — цепляюсь рукой за перила и поправляю свалившуюся с плеча сумку.

За спиной раздаются громкие торопливые шаги — Киса нагоняет меня на первом этаже в глухом полумрачном коридоре и хватает за запястье, попутно поправляя натянутую впопыхах толстовку.

— Чехова, куда ты так торопишься?

Я застываю, словно мышь, настигнутая коброй. Но Киса или не замечает моего выражения лица, или понимает его по-своему. Его хватка на руке становится крепче, губы растягиваются в соблазнительной усмешке, и он притягивает меня к себе:

— Сука, так хотел поприветствовать тебя как надо, — его дыхание обжигает мои губы, — а тут вся эта хуйня. Привет, Солнышко.

Киса накрывает своими губами мои, и я на мгновение теряюсь и обмякаю, что даёт парню возможность проникнуть языком мне в рот. Его поцелуй настойчивый, нетерпеливый, как вчера в санатории — и мои ноги предательски подгибаются в коленях. Хотела бы я стереть себе память, что-то изменить и не ощущать эту жгучую пустоту в груди. Хотела бы ответить на поцелуй и забраться к парню под кофту, чтобы обнять, прижавшись к груди.

Но я всё помню и никогда не смогу забыть.

Рывком отталкиваю Кису от себя, успев укусить его за нижнюю губу. Киса мычит и отшатывается, отступая на шаг. Дотронувшись до лица, он видит кровь на пальце и поднимает на меня ошарашенный взгляд. Я рывком втягиваю носом воздух и цежу:

— Не смей меня, блять, трогать.

Кислов молчит, внимательно изучая моё злое лицо, а затем дёргает щекой.

— Не понял? Что с тобой? — Он делает шаг навстречу, а я тут же отступаю. — Я думал, что после вчерашнего мы теперь...

— То, что было вчера, ошибка, — отрезаю я, не дав ему договорить, что мы теперь пара.

Мои слова бьют Кислова наотмашь. Он кривит губы и прячет истинные чувства за маской ехидства, сунув руки в карманы трикошек.

— О, даже так? — хмыкает он. — Не понравилось или это была одноразовая акция по пьяни?

— Издеваешься, да? — Не выдержав, я подлетаю к парню и изо всех сил бью его в грудь. Из глаз брызжут злые слёзы, и я уже не могу себя остановить. — Сука, ты!.. Я тебе поверила! А ты! Я видеть тебя не могу, ты мне противень!

— Чехова, блять. — Киса ловит мои запястья, удерживая от побоев и с силой встряхивает. Из моей груди вырывается сдавленный всхлип. — Что я успел тебе сделать? Успокойся, блять, прекрати истерить! Скажи нормально и по-русски!

— О, хочешь по-русски? — цежу я, стиснув пальцы в кулаки и сдерживаясь от порыва отгрызть нахрен парню нос. Мы стоим так близко, и Киса не собирается меня отпускать. Он ждёт ответов, и в его глазах плещется бешенство, а из моих катятся слёзы. — Будет тебе по-русски. Где твоё кольцо?

По инерции Киса бросает взгляд на собственные пальцы, оплетающие мои запястья, и дёргает щекой, поднимая на меня тёмный взгляд.

— Ты чё, совсем ебу дала? Какое, нахуй, кольцо?

— Которое на пальце носят, где оно? — выдыхаю я ему в лицо.

— Причём тут ёбаное кольцо? Я его ещё зимой просрал.

— Да, — киваю я, поджав дрожащие губы, — а вчера я подарила тебе новое. После того, как мы переспали. Взамен потерянному. — Я вскидываю бровь и склоняю голову к плечу. — Где оно?

И тут вся бешеная спесь слетает с его лица. Он снова смотрит на свои руки в полной растерянности. Улыбаюсь, глядя на потерянного парня, который пытается собрать воедино воспоминания о прошедшей ночи. Но я уже знаю, что там царит кромешный мрак — он не помнит ни кольцо, ни то, как трахнул Кристину в туалете и отдал ей мой подарок.

— Оль... Я... — Глаза Кисы наполняются искренним сожалением. — Я не помню...

— Да, я догадалась, — качаю я головой и до крови кусаю внутреннюю сторону щеки, чтобы не разреветься ещё сильнее. — Но, так уж и быть, я подскажу, где оно. Ты отдал его Кристине. — Хватка на моих руках ослабевает, и я отстраняюсь от парня. — Вы сначала потрахались в туалете, а после, видимо, ты решил сделать ей презент.

— Блять, Оль, я честно... — Киса запускает пятерню в волосы и в отчаянии ведёт пальцами от затылка ко лбу. — Да мне эта твоя Кристина вообще не всралась! Правда, она же просто...

— Что «просто»? — уже не сдерживаю я крик. — Ты «просто» переспал со мной, а потом «просто» пошёл и трахнул Крис в туалете? О да, ты прав, — шумно втянув воздух носом, скрещиваю руки на груди и ухмыляюсь, — всё очень просто. Вот только не для меня.

— Солнышко...

Киса протягивает мне раскрытую ладонь, и взгляд такой родной, умоляющий, сожалеющий. Он умоляет о прощении одним словом, а я начинаю реветь. Так отчаянно и громко, что в горле застревают истеричные всхлипы и вырываются рваными вздохами.

— Нет, сука, не вздумай меня трогать. — Я отшатываюсь к стене и вскидываю в предупреждении руку. — И солнышко своё засунь себе в жопу.

— Оль, прости меня. — Киса подходит ближе несмотря на то, что я стараюсь быть от него как можно дальше. Его руки опускаются мне на плечи, притягивая к своей груди, и моя сумка падает на пол. Он терпит мои удары кулаком по спине, а я задыхаюсь от аромата его толстовки, заполонившего весь мой мир. — Пожалуйста, мне так жаль, прости меня.

— Зачем ты просишь прощения? — скулю я ему в плечо. — Извинения имеют смысл, только если ты можешь ответить за свои ошибки, а ты никогда этого не делаешь, ясно? Ты просто грёбаный мудак, Кислов! Я тебе открылась, а ты просто меня убил! — Я с силой впечатываю пятку в носок кроссовка Киса, и он шипит, выпуская меня. Наклоняюсь и подхватываю сумку с пола — почти ничего не вижу из-за мутной пелены слёз перед глазами. — У меня больше нет слов. Отвали, пока я тебе сумкой по лицу не зарядила.

— Оль, пожалуйста... — Киса пытается поймать меня, схватить, снова припечатать к своей груди, но я сопротивляюсь так отчаянно, будто и правда могу умереть, если он до меня дотронется.

— Ты глухой? Я сказала по-русски: отвали нахер от меня! Иди ебись с Кристиной, Мариной, Кариной, а меня оставь в покое! — В отчаянии бью кулаком себя по груди, и глухой звук удара походит на стук, с которым моё сердце раз за разом бьётся об пол в истеричном припадке. — Мне, блять, больно, ты не видишь? Хватит душу травить, мудак ты долбанный!

Последние слова вырываются против воли, и я поспешно закрываю рот. Губы дрожат, по щекам текут обжигающие слёзы — впервые я чувствую себя настолько обнажённой. Да и перед кем? Перед Кисловым, который на мои чувства клал огромный и жирный болт. Бросаю на него последний затравленный взгляд и вижу, как его тёмные глаза блестят. Пальцы стиснуты в кулаки — он удерживает себя за края распахнутой кофты, на плече которой остались влажные разводы от моих слёз.

Мне больше нечего сказать. Я закидываю сумку на плечо, смахиваю грубым движением с лица слёзы, которые всё продолжают предательски катиться, словно внутри меня сорвали кран. Отворачиваюсь и иду прочь, как можно дальше от Кисы. От единственного человека, который мог причинить мне настолько сильную боль. Он обещал, что никогда меня не обидит, убьёт любого, кто заставит меня плакать. Что ж, тогда ему следует вызвать на дуэль самого себя.

Выбегаю на улицу и попадаю под проливной дождь, что взялся совершенно из ниоткуда. Возможно, ограничители внутри меня и на небе стоят одни и те же — вот нас и прорвало. Шлёпаю быстро промокающими кроссовками по лужам и бегу. Не знаю куда, главное, чтобы подальше. От кого? От Кислова? Наверное, в первую очередь, я бегу прочь от себя.

Я столько раз читала про больную первую любовь, но никогда не думала, что моя история будет такой же. Облизываю влажные солёные губы и чувствую на языке дождь и горький вкус разочарования.