Метка Мародёров

Всё пространство заполнила та особенная тишина, которой принято давать имя звенящей. Когда до ушей не доносилось ни ворчанья холодного ветра, ни пронзительных вскриков одиноких птиц, ни хруста обвалившегося с деревьев снега, создавалось странное ощущение, будто бы вокруг вовсе ничего не было, и чудилось, что и покорёженные чёрные стволы, и покосившиеся от времени дома – лишь плод разыгравшегося воображения и что на самом деле нет ни города, ни дороги, ни снега, а есть только всепоглощающая тишина и белизна. И тем страннее было слышать собственные, вдруг показавшиеся тяжёлыми, как у медведя, и неуклюжими шаги, которые нарушали это чарующее безмолвие.

Снег, снова нападавший за ночь, хрустел под ногами, и этот звук казался чем-то столь грубым и неестественным, что нельзя было не ужаснуться его тяжеловесной уродливости и не остановиться.

Высоко над Пустынью сияла Луна. И этой волшебной холодной красавице не было совершенно никакого дела ни до прекрасной до мурашек тишины, ни до остроконечных елей, впивавшихся острыми вершинами в небосвод, ни до громких и неуместных шагов Равиля. И в этом крылась тайна Луны и то необъяснимое её гипнотическое действие, которое она производит на человека.

На нескорый рассвет не было пока и намёка, и небо в этот ранний – а для кого-то пока ещё только поздний – час было невозмутимо, спокойно и чернильно-чёрно, как густая краска, которой на Севере красили кресты на могилах. И именно поэтому в небесном своде тоже крылось той ночью какое-то особенное очарование, для которого не подобрать человеку слов, но которое не может он не ощущать всем своим существом.

То ли из-за вязкого снега, устлавшего дороги, никем ещё не протоптанные, то ли из-за этой таинственно сиявшей в чёрном небе Луны, то ли из-за нереальной звенящей тишины, дорога до Пустынской церкви оказалась куда более дальней, чем представлялась она Равилю со слов хозяйки. Разбросанные частью по ровной местности, частью посреди глухого ельника домики неспешно проплывали по сторонам, и окна их были черны, а крыши стары и покрыты влажным зелёно-серым мхом. И в их облике, на котором будто бы остался лёгкий след заброшенности, ровно такой, какой заставляет с невольным трепетом взглянуть на здание и задуматься о тех далёких временах, когда возвели его руки неведомых мастеров, читалось, как и во всём вокруг, немое, сокрытое где-то глубоко великолепие.

Морозный воздух обжигал щёки и горло, и хотелось закрыться от него рукавом и дышать через ткань, чтобы не чувствовать этого противного, врезающегося в кожу холода, но тогда дыхание вышло бы слишком громким, и Равиль не смел даже поднять воротник куртки, чтобы не спугнуть всепоглощающую тишину, окружавшую его со всех сторон и наступавшую на пятки.

Из-за белизны снега глаза не видели почти ничего вокруг: были лишь смутные чёрные тени мохнатых елей, такие же тёмные силуэты домов и ослепительно-яркий снег, поблёскивающий в неверном лунном свете.

Где-то вдалеке, кажется, сверкнул церковный шпиль и мелькнул в небе смутный силуэт: должно быть, случайная птица.

Равиль пошёл ещё медленнее, с наслаждением вслушиваясь в непривычную тишину и до рези в глазах вглядываясь в ставшею столь же непривычной белизну. И почему-то в этот момент не было в голове ни единой серьёзной мысли, а были только чёрно-белые тени, мелькавшие перед глазами. И это ощущение было так ново, так хорошо, так свежо, что хотелось, чтобы оно продолжалось как можно дольше. Как здорово, когда сознание сливается с этой вездесущей, всепоглощающей тишиной и белизной! Это была почти полная свобода, если, конечно, полную отрешённость, когда не только для ума нет границ, но исчезает самое понятие о том, что есть ум на деле, можно считать свободою души.

Равиль шёл по промёрзшей земле, а купола и шпили Пустынской церкви как будто не приближались, а всё более и более отдалялись от него. Но юношу это не беспокоило: его пьянил разлившийся в воздухе аромат смолы, и блёклый свет далёкой Луны, и ослепительный снег, заполнивший все его мысли. И всё дальше, глуше, тише отдавались в голове бессвязные отрывки идей, выгнавших его ночью из дому. Сейчас все прежние его рассуждения казались Равилю так малы, так ничтожны в сравнении с этим бездонным чернильно-чёрным небосводом и белой до горизонта землёю, что ему не хотелось возвращаться к ним ни на секунду, потому что теперь обнаружилось, что они были совершенно бесполезны, хотя недавно ещё представлялись задачей первостепенной важности.

Юноша, остановившись, снова окинул окрестности заворожённым взглядом и с упоением отметил, что шпиль церквушки всё так же маячил где-то на горизонте и что рядом силуэты домов всё так же сливались с глухим сумраком леса.

Он не понимал, что за наваждение охватило его и отчего оно вдруг пробудилось; сколько он помнил себя, это странное, всепоглощающее чувство никогда прежде не затрагивало его с такой силой. Но сейчас времена изменились, и, быть может, изменился он сам; Равиль этого не знал и не хотел знать. В эту самую минуты он думал совершенно не о себе, но о том, как он мог не замечать величия ночи прежде. Теперь это чувство казалось ему таким естественным, правильным и даже обязательным, что он представить себе не мог, как обходился без него раньше и почему другие не чувствуют этой особой силы так, как чувствует её он.

И он упивался и наслаждался этим необыкновенным чувством единения с чем-то великим, таким чужим для него, когда хоровод мрачных красок ночи вдруг слился в сплошную белую линию и исчезли вдруг тишина и раскидистые еловые лапы, а на их месте возникло запоздалое ощущение прямой опасности.

Вскрикнув пронзительно и звонко, как барышня, у которой мышь выскочила из-под подола платья, Равиль, что было сил, пнул ногой навалившееся на него мягкое и чёрное нечто, с особой заботливой старательностью пытавшееся вывернуть его дёргающуюся голову так, чтобы лицо оказалось в сугробе, а шея была накрепко зажата и не могла больше двинуться.

Не успев ещё до конца осознать происходящее, Равиль инстинктивно попытался атаковать нападающего в лицо, поскольку стараниями последнего свободной у него осталась только левая рука, и изумлённо вскрикнул, когда сжатые в кулак пальцы не достигли цели. То ли он не смог хорошенько прицелиться, поскольку недолго думал над ударом, то ли человек, с которым ему пришлось схватиться, был очень ловким, но Равилю показалось, что не только на том месте, которое он выбрал своей мишенью, но и близ него не было головы нападавшего, будто он втянул её в плечи и оттуда теперь смотрел по сторонам.

Неизвестный, в свою очередь, оказался куда более удачливым: его рука в одночасье сомкнулась на шее юноши, и тот глухо захрипел. Завязалась небольшая потасовка, причём нападающий неизменно оказывался в лучшей позиции, и удары его были куда точнее. Равиль же совершенно перестал понимать, как был устроен этот человек: ему казалось, что перед ним была только огромная мягкая чёрная шуба, очень большая, отвратительно тяжёлая и абсолютно бесформенная, и что эта шуба почему-то очень сильно хотела его задушить. Наконец, с горем пополам, Равилю удалось выбраться из-под туши своего обидчика и мельком окинуть взглядом его широкую фигуру, пока тот снова не кинулся на него.

То, что увидел юноша, понравилось ему ещё меньше, чем теория о дерущейся шубе. На него не зло, а как-то совершенно равнодушно смотрели чёрные глаза без белков, видневшиеся на желтоватом оголённом черепе, увенчанном острыми кривыми рогами. И та «шуба», которую только и заметил на первых порах Равиль, оказалась скорее подобием шерсти, густой и длинной, правда, покрывающей всё тело, но не обозначающей его очертания, нежели одежды. И хотя это существо, как выяснилось, не имеющее ничего общего с представителями рода человеческого, было высоким и широкоплечим, оно вовсе не выглядело громоздким и неповоротливым, а, напротив, двигалось легко и быстро, словно его ноги даже не касались земли. Да и самих ног, впрочем, не было видно: длинное одеяние-шерсть спускалось до земли и терялось где-то в снегу.

Равиль, должно быть, смог бы заметить и ещё какую-нибудь деталь, если бы его размышления не были прерваны самим чудовищем, резко и совершенно неожиданно, без намёка на своё намерение, метнувшимся к нему.

Юноша едва успел метнуться в сторону, но и здесь монстр оказался проворнее: что-то резко скользнуло по куртке, и Равиль, вскинув руку, почувствовал, что ткань в области сердца оказалась распорота, и обрывки разрезанных нитей торчали вдоль узкого разреза. Этого обстоятельства окончательно хватило для того, чтобы полностью его отрезвить.

На смену прежнему состоянию отчуждённости резкой волной накатила иступленная ярость, и Равиль вдруг испытал такую ненависть и к этому безобразному существу, и к морозной ночи, и даже к самому себе, что тут же поспешил отбросить пронесшиеся за долю секунды в голове мысли и с новыми силами бросился на противника. Он видел только его густую шерсть и мраморно-белый череп и не мог думать ни о чём ином, кроме как о победе над этим незнакомым и страшным чудищем.

В бою эмоции – самый плохой товарищ после страсти к долгим размышлениям, и Равиль знал это хорошо, как никто другой, и всё же продолжал в приливе какой-то необъяснимой агрессии снова и снова атаковать огромного бесформенного монстра, смотревшего на него своими бездушными пронзительными глазами.

Теперь он слышал, как существо глухо втягивало воздух, а его морда была совсем близко от собственного лица. И, должно быть, много времени прошло с того момента, когда Равиль видел только ослепительно-белый снег и чернильно-чёрное небо, а рогатого чудища не было рядом. Сейчас для обоих существовал лишь молчаливый поединок, и в его пылу они, будто не видя и не помня себя, катались по снегу, вставали, падали, резко нападали и вновь оказывались на земле. Хоровод тёмных расплывчатых деревьев мчался перед ними, но нельзя было ничего видеть кроме глаз противника, пытаясь прочесть в них тень страха или затаённого торжества.

И вдруг... Всё закончилось. Хватка неожиданно ослабла, и исчезло тяжёлое дыханье, раздававшееся над самым ухом. Равиль резко отнял руки, которыми безнадёжно пытался защититься, от головы и с трудом огляделся, часто дыша и чувствуя, как бешено колотится сердце. Монстр больше не держал его, и его косматой фигуры не было поблизости. Вокруг белел заснеженный город и чернели резкие силуэты высоких шпилей елей. На горизонте занимался рассвет, и едва различимая Луна всё более и более меркла, сливаясь с посветлевшим небом. Церковь, до которой оставалось пройти всего несколько метров, тряслась, шаталась и расплывалась перед глазами.

Внутри было пусто и холодно, как в заброшенном доме, где все окна и двери открыты нараспашку.

Равиль запустил руки в волосы и уткнулся носом в холодный влажный снег. Чудовище не вернётся. Сегодня – точно. Всё кончено.

***

Глаза застлал туман, и сквозь него вновь мелькали смазанные белые и чёрные силуэты, а потом мутное бледное пространство начало расцвечиваться, насыщаться красками и стало вдруг золотым, а потом – оранжево-красным. Равиль часто заморгал и затряс головой и, когда в мозгу прояснилось и всё обрело полагающиеся очертания и цвета, сквозь смутную пелену к нему прорвался образ чего-то рыжего и округлого. Равиль цеплялся за этот нечёткий образ, но всё никак не мог понять, что же это было перед ним, пока, наконец, не признал в расплывающемся пятне взъерошенную макушку Лео, на сей раз, впервые за долгое время, почему-то не прикрытую капюшоном.

Ему странно было видеть и эту макушку и этого человека, и Равиль недовольно сморщил нос, стараясь больше не смотреть в ту сторону.

Вдруг что-то резко и неприятно треснуло, и юноша снова поморщился, теперь от резанувшего по ушам звука. Равиль опустил голову и увидел, что на коленях у него лежало небольшое ручное зеркало с разбитым стеклом. Он потянулся к нему и посмотрел на не выпавшие пока осколки.

Оттуда, из этого треснувшего зеркала, на него сейчас смотрело множество собственных лиц. Так странно и одновременно забавно было видеть множащееся раздробленное изображение, что Равиль невольно улыбнулся. Когда смотришь на это неправильное отражение, почему-то кажется, что мир вокруг точно так же разделён на тысячи и сотни обломков и что в каждом из них непременно есть кусочек тебя, как и в ручном зеркале. Крик-чик-дзинь – это снова хрустит стекло. А из зеркала смотрит множество лиц. И все они улыбаются. И у окна качается тёмно-рыжее пятно. Дзынь-ти-ти – не умолкает и стонет жалобно стеклянная поверхность. Как же неприятно, угловатая мелодия так и ввинчивается в мозг. Хрясь... Ти-ти-дзинь...

– Да, – согласился с чем-то Равиль и сам не понял, что за слово произнёс и почему он это сделал.

– Тогда завтра и отправимся. Думаю, двух дней хватит, – отозвался откуда-то Лео. «Двух дней? Хватит для чего? Отправимся куда?» – мысленно спросил у самого себя Равиль, озадаченно глядя на товарища. На Лео вновь была его странная мешковатая одежда, закрывавшая всё тело и лицо. «Когда он успел переодеться? Зачем это нужно?» – недоумевал северянин.

Видимо, вид у него был настолько потерянный, что даже Лео, прекрасно умеющий не замечать того, чего ему замечать не хочется, не мог не обратить на это внимания:

– Ты что, лунатик? – совершенно серьёзно, как показалось Равилю, спросил он.

– По-моему, нет, – буркнул юноша. Он судорожно пытался понять, о чём они говорили и куда собирались уходить из поселения. Но в голове было темно и вязко, как в тумане. Он не понимал. Он не помнил.

– Тогда почему ты так похож на сомнамбулу? – всё ещё не то серьёзно, не то в шутку произнёс Лео. Равиль вяло пожал плечами. Если бы он ходил во сне, то определённо бы помнил об этом. И сейчас он не спал. Что за странное состояние? Юноша напряг все силы, пытаясь вспомнить, что происходило с ним в последние минуты, чем он был занят хотя бы полчаса назад. Но ни одно воспоминание не отзывалось в помутившейся голове. И от этого становилось тяжело и жутко.

– Куда... Куда мы должны ехать? О чём ты говорил? – бросив, наконец, своё бесполезное занятие, сдался Равиль. Он знал, что теперь Лео ещё больше будет коситься на него, что теперь кличка «чудик» точно прилипнет к нему навсегда, но ничего не мог с собой поделать. Нужно заполнить этот странный пробел. А в голове – туман... Нет, в нём не найти чётких очертаний.

Лео повернул к нему голову. Через плотную ткань не видно было его лица, и Равиль не мог понять, смотрел ли собеседник на него или просто задумался. Он чувствовал себя совсем незащищённым и неловким: его-то эмоции и направление взгляда Лео мог понять мгновенно и без всякого труда.

– Знаешь, иногда мне кажется, ты живёшь не в этом мире, а где-то в другой галактике, и я разговариваю с каким-то воображаемым объектом, – вздохнул мальчик и будто бы в раздумье застучал пальцами по столу. – Что с тобой творится, а? Ты же сам со мной говорил. И не помнишь, о чём?

– Да... Нет... Последнее что я помню – как с чем-то согласился, и ты сказал, что мы сегодня... нет, завтра отправимся, - Равиль задумчиво почесал голову. – Это было как... Ну, знаешь... Как... – он запнулся, пытаясь подобрать подходящие слова. Строить фразы в словно опустевшей голове было сложно и долго. – Как будто я долго был под водой и вдруг вынырнул. Только вместо воздуха вдохнул слова. Понимаешь? – юноша с надеждой посмотрел на своего друга, понимая, сколь путаными вышли его объяснения.

– Нет, не понимаю, – разрушил его чаянья тот. – Как можно вдохнуть слова? Впрочем, не в этом суть. Судя по всему, ты всё же страдаешь лунатизмом, – не без издёвки добавил Лео.

– Чего же сразу «страдаешь»? Я им не страдаю, а наслаждаюсь, – не мог не съязвить в ответ Равиль. На самом деле, это предположение было одним из самых разумных в сложившейся ситуации и, возможно, могло более-менее успокоить его самого, но он не хотел его принимать хотя бы потому, что Лео произнёс последнюю фразу таким гадким голосом и потому, что новый приятель и без того беспрестанно выискивал в нём недостатки и не упускал случая о них напомнить.

– Нечего тут блистать своим остроумием. Тебе не идёт, – отозвался Лео. Отвернувшись, он подошёл к окну. В комнате воцарилась звонкая тишина. В ней Равиль слышал, как копошилась где-то в углу за плинтусом мышь и как внизу ходила, занятая своими делами, хозяйка их временного пристанища.

– Мы собирались пойти к дому Тени, – соизволил ответить на вопрос Лео, хотя Равиль уже не думал дождаться от него ответа. Быть может, от неожиданности, быть может, от путаницы мыслей в помутившемся сознании, но юноша не сразу догадался, о чём говорил его товарищ.

– Чего? – подозрительно спросил он, подозревая за простыми словами очередную скрытую шутку, имеющую целью каким-то образом его уязвить. Что ж, на сей раз Лео промахнулся: Равиля не могло оскорбить то, смысла чего он не понимал. «Где вообще дом тени? Разве они где-то живут?» – мелькали в его голове бессвязные вопросы.

– Боги, я – просто святой, раз ещё не убил тебя, – должно быть, Лео возвёл к небу глаза, надеясь найти там того, кто покарает Равиля за его бестолковость, но глаз на закрывавшим лицо покрывалом нельзя было разглядеть. – Ты же сам мне про него рассказал...

– Тень – она, – перебил его северянин, сам не понимая, для чего. Ему просто физически необходимо было что-то сказать, вот и ляпнул первую фразу, пришедшую в голову.

– Может, и «она», если твой друг, помимо всего прочего, гермафродит. Это уж тебе лучше знать, – фыркнул Лео и, поняв, что Равиль всё ещё судорожно и безрезультатно припоминает, о чём идёт речь, тяжело вздохнув, как доктор при осмотре безнадёжного больного, пояснил. – Тень – это твой друг. Из армии. По крайней мере, именно это следует из твоего рассказа. Только не говори, что и сейчас меня не понимаешь. Я не смогу всё это воспроизвести ещё раз.

Сначала Равиль действительно не понимал, и это его раздражало и расстраивало. Но затем вдруг что-то щёлкнуло в голове, и словно бы луч прорвал царивший там туман. Тень – вовсе не силуэт, отбрасываемый предметом на свету, а живой человек, знакомый, друг, которому это прозвище заменило имя. Сейчас Равиль подумал о нём и понял, что не мог этого забыть. Должно быть, просто не относил слова Лео к нему, товарищу из далёкого прошлого. Он ведь всегда берёг его образ, оставленный давно, но всё ещё дорогой. И тут же, как только он вспомнил Тень, увидел его лицо, Равиль понял, что никогда не рассказывал и не мог рассказать о нём никому чужому. Лео, несмотря на многие совместно пережитые злоключения и месяцы странствий, был чужим. Значит, следуя логике, больше обычного, то есть той базы, которую надо разуметь про своего товарища, отправляясь с ним в дальнюю дорогу, он знать не мог. Так почему же это ему, Равилю, пришлось долго растолковывать, кто такой Тень, а не наоборот?

Вслух задавать этот вопрос, однако, юноша не стал. Только ответил:

– Да понимаю, – и, неожиданно для себя самого вспомнив, что когда-то давно Лео размышлял о времени путешествия, добавил: – Даже если мы вскоре выйдем... туда... и будем продвигаться без проблем, сейчас это займёт не меньше трёх дней.

– Что ж, с возвращением из мира грёз, – шутливо поздравил его Лео, на сей раз предпочтя не замечать направленного словно вглубь себя взгляда собеседника. – Если уж добираться долго, выбраться отсюда нам точно придётся с утра пораньше, – мальчик на секунду замолчал, а после добавил, видимо, желая сделать особенный акцент на этих словах. – И, пожалуйста, постарайся больше не выпадать из реальности. Это может плохо кончиться.

Равиль не обратил на эту фразу внимания. Он с головой ушёл в свои мысли, хотя Лео так старательно его от этого предостерегал. Юноша продолжал сидеть на стуле, где обнаружил себя несколько минут назад, а в голове всё так же вился густой, вязкий туман. Лео стоял поодаль, вновь глядя не то на Равиля, не то ему за спину. Он тоже напряжённо размышлял о чём-то своём и, должно быть, ни слышал и не видел отчётливо ничего вокруг. А в комнате вновь было тихо, и шуршала за косяком старая тощая мышь.

***

Когда ставшие привычными постояльцы ушли, хозяйка их временного пристанища вышла на порог. Закутавшись в тёплую шаль, чтобы не так пробирал морозный ветер, она вышла на крыльцо и теперь смотрела вслед всё удаляющимся тёмным силуэтам, видя уже не контуры фигур, а только расплывчатые чёрные точки. Её глаза слезились, не то от ветра, не то от тяжести расставания. Женщина привыкла к этим ребятам, и теперь не хотела отпускать их. Отпускать в далёкий, тяжёлый путь, конца которого ей не увидеть. Не обязательно быть чьей-то матерью, чтобы видеть в человеке своего ребёнка.

Старушка сощурилась, думая о том, как бы вновь выловить исчезающие на горизонте фигуры, и, грустно улыбнувшись чему-то, быстро и ловко перекрестила их правой рукой.

Религия не может помочь тому, кому она чужда, как не поможет мушкет человеку, не умеющему стрелять из него. Но старая женщина искренне верила и в Бога, и в великую Силу, властвующую над миром, и в ангелов, и в безобразного чёрта. И ей казалось, что и её привычный искренний жест, и это всемогущее существо, не ведомое человеку, но незримо наблюдающее за ним с небес, и маленькая Пустынская церковь с белыми стенами, сливающимися со снегом, – всё это должно было защитить их, странных детей, просивших приюта от имени сгинувшего Императора.

В тот день было необычайно хорошо. Рассвет разбрызгал по небу розовые и жёлтые краски, и мягкий солнечный свет залил бескрайнюю снежную равнину. Снег искрился и блестел, но сейчас не резал глаза: на него хотелось смотреть вечно. Голые деревья, такие зловещие, похожие в ночи на сгорбленных старух, тоже чудесным образом преобразились: иней на чёрных ветвях переливался всеми цветами радуги. Было спокойно, хорошо и тихо, и только вороны, зловещие вестники смерти, портили прекрасную картину: их мрачные тени с раскрытыми крыльями мелькали вдалеке, разрезая нежные утренние краски.

Женщина постояла на крыльце ещё немного, пока руки не закоченели и смутные силуэты двух путников не скрылись за горизонтом.

Тогда женщина зашла в дом, но вновь вышла на улицу через несколько минут, совершенно одетая и с небольшим пакетом в руках. Медленно и как-то особенно торжественно двинулась она по запомненной до мельчайшего бугорка дорожке в направлении небольшой церкви Пустыни. Она ходила туда каждый день, по три раза: утром, днём и вечером. И никогда не переступала порога дома ночью. «Смутные времена настали, – поговаривала старушка временами, покачивая головой. – Беда с тем будет, кто затемно встанет». Она и сейчас отправилась в путь лишь после восхода солнца, но, должно быть, уйди её постояльцы раньше, она бы изменила своему вечному правилу: за странников надо молиться. И помощь им важнее страха.

Но сейчас всё было хорошо. И старушка неспешно шла, ласково поглядывая на городские домики и щурясь от яркого света низкого солнца. Так прекрасен, свеж был этот день! И только странная, давно забытая боль разлуки камнем лежала на сердце.

Женщина вслушивалась в далёкие крики воронов и скрип снега под подошвами, и эти звуки успокаивали и будто бы убаюкивали её. Она вдруг поняла, что не могло быть ничего страшного и в Пустыни, и в ночи, и в революции и что Бог защитит её, даже если будет чего опасаться, и что все её опасения если не пусты, то, по крайней мере, не имеют под собой почвы. Старушка улыбнулась и вновь нежно оглядела заснеженные широкие еловые лапы. Как умиротворяет этот солнечный день, когда из всех живых душ лишь она одна на ногах!

Но правда ли все сельчане спали в этот ранний час? Заживой изгородью мелькнула смазанная чёрная тень. И вороны, кружившие над лесом,стягиваются к скромной деревенской церкви, а семиконечная звезда на церковномшпиле не отражает солнечных лучей. Берегись зла, добрая женщина; оно следует потвоим стопам.