Это не Я

13 Декабря

Мама держала в руках белоснежный конверт с тонким тиснением. Её пальцы слегка дрожали, когда она разворачивала письмо. В глазах — скептицизм.

— Это... это что, какая-то волонтёрская организация? — удивлённо спросила она, вчитываясь в строки. — Ты стала отличницей и летишь во Францию?

Вид у неё был такой, будто я ни за что в жизни на такое не способна. Даже обидно.

— Блин, ма! Ну ты совсем, что ли, в меня не верила?! — я скрещиваю руки на груди и обиженно смотрю на неё.

Она подняла на меня взгляд. Тот самый — гордый, материнский... но будто она чувствует, что я что-то скрываю.

— Это связано с тем мальчиком? Ян, кажется?

Вот же, а её не так просто обвести вокруг пальца, как меня и папу. Эти красивые бумажки её не обманут.

— Он одноклассник и очень любит волонтёрить... Думает, нам нужна помощь, раз я единственная, кто отказался от поездки. Вот и обратился в фонд, — навешиваю я, стыдливо отводя взгляд в сторону.

Надеюсь, она поверит в эту чушь.

Мама улыбается и долго молчит, разглядывая моё лицо, будто пытаясь прочитать правду между строк — в изгибе бровей, в еле заметном напряжении губ. Затем тяжело вздыхает и кладёт письмо на стол.

— Ну, если это правда... — она не заканчивает фразу. — Главное, чтобы тебя никто не заставлял делать то, чего ты не хочешь. Поняла?

Вот умора — меня буквально ПОСТОЯННО заставляют делать то, чего я не хочу!

В этот момент на моём телефоне зажигается экран. Новое сообщение.

От Яна:

"Ты всё сделала, как я просил?"

Я быстро блокирую экран и смотрю на маму.

— Да, конечно... — отвечаю уверенно.

И как я ей объясню, что я почти в добровольном плену? Про папу и угрозы отправить его в тюрьму... Она была бы в ауте и наверняка захотела бы забрать документы. Но не-е-ет! Я не могу их так подвести. Значит — рот на замок.

Мама смотрит ещё пару секунд, будто чувствует, что я что-то скрываю, но не давит. Затем отходит к плите, чтобы разогреть ужин. Этот жест будто возвращает нас в привычную рутину.

Телефон снова вибрирует в кармане. Ян не из тех, кто любит ждать.

"Я спросил, ты всё сделала? Ответь."

Через пару секунд — ещё одно:

"Не вынуждай меня спросить у твоей мамы лично."

Ещё чего задумал! Вор чужих мам и пап!

Беру телефон в руки, и внутри — странное чувство. Страх? Злость? Чувство вины? Или... это то самое противоречивое тепло — тот самый огонь, что разгорается, когда он что-то требует.

Я быстро набираю и отправляю СМС этому вымогателю:

"Сделала всё, как ты хотел! 😡"

Я прикусываю губу, и желудок будто пляшет танго.

Через пару мгновений приходит ответ. Короткий:

"Хорошо."

А затем — ещё одно сообщение, будто он не может удержаться:

"Гордись собой, пташка."

Я будто слышу это его голосом — с тем самым ледяным спокойствием, от которого дрожат руки... но внутри всё равно вспыхивает огонёк.

Почему он так действует на меня? Это просто всё от беспокойства, честное слово!

Мама ставит тарелку на стол и зовёт папу к ужину. Её голос будто глушит мои мысли — но ненадолго.

Экран ещё горит — он "печатает". Я гипнотизирую телефон взглядом.

"Завтра водитель заберёт тебя у подъезда. Не опаздывай."

В комнате царит хаос, а я, как партизан, спешно заталкиваю пожитки в чемодан.

Нужно, чтобы хватило на три дня: форма, футболки, тёплая кофта — мало ли что там в их Париже.

Втихаря запихиваю в самую глубину чемодана «парадные трусики». Потому что... ну а вдруг.

Думаю: как он всё так легко провернул? И почему в его мире всё происходит так просто, а у меня даже носки в разные стороны бегут?

Ткань чемодана жалобно скрипит под руками. Чем ближе к закрытию — тем сильнее колотится сердце. Париж. Самолёт. Поездка с классом.

Он решил за меня всё — от билета до "добровольного согласия" моих родителей.

И странно: раньше бы я захлебнулась злостью. А теперь...

Теперь я просто помню, как он смотрит. Как звучит его голос, когда хочет добиться своего.

Кидаю в боковой карман ещё одну резинку для волос, прячу любимую книгу — мой амулет — и сдуваю прядь с лица.

С усилием закрываю чемодан, оседлав его сверху.

Всё.

Назад дороги нет.

Уснуть так и не получилось, так что утром собираюсь помятая.

Меня будто поезд переехал, потом кто-то поднял на ноги — и снова переехал.

Моё барахло такое тяжёлое, что я еле спускаю чемодан по лестнице. Стою у подъезда.

Волосы ещё чуть влажные после утреннего душа, а в животе — пустота. Но не от голода.

Воздух прохладный, немного сырой, пахнет асфальтом.

Я кутаюсь в кофту и стараюсь не думать.

Не вспоминать письмо.

Не гадать, как будет вести себя он — Ян.

На улице тихо.

Вдалеке — знакомый рёв мотора. Его машина.

Чёрный представительский «Мерседес» — узнаю с первой секунды. Красивенный.

Любовь Яна к мерсам я разделяю — у него их несколько, на каждый случай свой. Он частенько любит сам на них гонять.

Звук тормозов. Машина плавно подъезжает к обочине.

Водитель выходит, даже не глядя в мою сторону: открывает багажник, потом дверь.

— Доброе утро, — нейтрально бросает он, будто я просто часть утренней рутины.

— Доброе утро.

Сажусь в машину.

Мою сумку он легко и бережно закинул в багажник.

Дверь захлопывается, отрезая меня от промозглого мира.

Внутри тепло и чуть пахнет дорогими духами.

Ян был тут совсем недавно.

Путь дальше проходит молча.

Аэропорт встречает привычной суетой — объявления, чемоданы, запах кофе и чужих духов.

Я стою в стороне от группы, обняв себя за плечи. Холодно? Или это изнутри?

Кто-то из девчонок радостно пищит:

— Они приехали!

Ну конечно. Фан-клуб в сборе.

Шум усиливается — и вот он, Ян. Неторопливый, безупречный, будто не из машины вышел, а спустился с небес.

За ним — свита и Илья. Один толкает чемодан, другой острит. Ян чуть улыбается. Илья — надутый индюк.

Ян окидывает всех взглядом. Задевает меня глазами. Мельком. Ни «привет», ни намёка на жест. Просто галочка: «жива — уже неплохо».

А вот Марату — личный тёплый взгляд.

Стоят рядом, как пара из рекламы идеальных джинсов. Одежда простая, но сидит, будто с них скроена.

Шутят, переглядываются. Ян даже смеётся.

Вы слышите? СМЕЁТСЯ.

Его точно украли инопланетяне, промыли мозги и вернули обратно.

Илья стоит рядом, почти касается плечом. Молчит, но явно всё видит. И знает, куда я смотрю.

— Воды хочешь? — тихо, по-домашнему.

Я киваю. Он уходит. Первый глоток заботы за день.

Возвращается, протягивает бутылку. Я бурчу:

— Первый раз вижу, чтобы он смеялся. Выглядит как-то аномально.

— Ты же знаешь, Ян любит публику, — спокойно говорит Илья.

И да, он видел, как у меня дёрнулся глаз.

— Ну и мерзость, — почти завистливо бросаю я.

Он смотрит на меня, потом — на них.

— А ты чего ждала? Что он вечно будет корчить царя в клетке?

Голос спокойный, почти с усмешкой. Я сжимаюсь.

— Ты на них так смотришь... — продолжает он. — Как будто хочешь быть на месте Марата.

Бах. Под дых. Я поджимаю губы, держу лицо:

— Что за бред? Думаю просто, что они геи и втянули нас в свою драму. Всё.

Он скептически хмыкает, но молчит.

Я глотаю воду, будто пытаюсь утопить обиду.

— Готов к поездке?

Он изучает меня. Не осуждающе — с интересом. Будто решает, верит ли.

— Если они и правда геи, — усмехается он, — ты, скорее, зритель. Не забывай.

Смотрит в сторону автобуса. Ветер треплет край его куртки, волосы падают на лоб.

Простой. Надёжный. Рядом.

— Готов, — кивает. — А ты?

— Готова, — бормочу, стараясь не дрогнуть.

Мы грузимся в автобус, потом — в самолёт.

Частный джет.

Я, дурында, впервые такое вижу. Всё как в кино: кресла, мягкий свет, стиль.

Глаза нараспашку.

Ну да, нас в классе десять — удобно.

Но ЧАСТНЫЙ самолёт?!

Илья садится спокойно, будто привычное дело. А я — расплываюсь от восторга.

Ян — с Маратом, конечно. Садятся позади. Смеются, шепчутся, касаются плечами. Принцы, блин.

А я — статистка.

И вот — холодная ладонь на шее. Его ладонь. Потом — на шее Ильи.

Ян проверяет «питомцев». Всё по расписанию.

Я вздрагиваю. Илья — камень. А меня будто током.

И бесит, что бесит.

Хочется вцепиться кому-то в руку. Желательно — ему.

Полёт начался с тихого, но ощутимого рывка, когда самолёт набрал высоту. И дальше проходил без резких движений.

Время от времени пилот сообщает что-то в динамик — мы приближаемся к Франции.

С каждым словом ощущаю нервное возбуждение.

Илья, сидящий рядом, казался расслабленным, почти довольным этим моментом.

Он легко развалился в кресле, с лёгкой ухмылкой следя за моей реакцией.

Приземлились.

Все достали телефоны как по команде. В салоне щёлкают блокировки, замигали экраны, заиграли рингтоны.

— Мам, да, всё нормально. Живая. Нет, не выкинули. Нет, не на багажной полке летела.

— Привет! Я в Париже, офигеть!

— Ща фотку скину, жди!

Я тоже включаю телефон. Мама уже звонила трижды.

Прилетели. Всё хорошо. Не переживай. Я в порядке — отправляю.

И добавляю сердечко. Потому что чувство вины, потому что люблю, потому что, ну блин.

Ян — как будто из другой вселенной. Включает телефон просто чтобы... включить. Ни единого сообщения. Ни звонка. Спокойный, как лёд в мартовской луже.

Ну конечно. У него, наверное, Wi-Fi в аду, и он сам себе служба поддержки.

Выходим. И тут меня клинит.

Лимузин.

Да, белоснежный, как зубы голливудской актрисы. Длинный, блестящий, как наглость.

— Это мы на нём поедем? — шепчу Илье.

Он лениво кивает.

— А ты чего ожидала? Школьный автобус?

Вот это, между прочим, был бы нормальный вариант.

Все радостно загружаются внутрь, будто это им не впервые. Кто-то уже сфоткался, кто-то врубает музыку. А я стою и смотрю, как открываются двери — будто сейчас из него выйдет Ким Кардашьян и скажет: «Извините, не туда припарковалась».

Я запрыгиваю последней. Устраиваюсь тихо, на краешке сиденья.

Не дышу. Не верю.

Ян снова сел не рядом. Конечно. У него и без меня компания подобралась.

Он что-то говорит Марату — тот смеётся. Ну да, классика.

А я думаю только об одном:

Если тут и дальше будет всё вот так — то я, пожалуй, сойду на первом фонтане.

Лимузин — кайф. Я — как Золушка на выпускном. Париж сияет, как в кино. Мысленно уже катаюсь тут с подружками из прошлой школы. Было бы в сто раз круче.

Илья рядом, улыбается каждому моему «ВАУ», как будто сам меня сюда привёз.

Шампанское? Ну да. Глоток — и я так расчихалась, что Илья чуть не подавился от смеха.

— Принцесса, говоришь? — хохочет.

А я смеюсь и думаю: если забыть, с кем я сюда приехала — вообще идеально.

Лимузин тормозит у входа в отель, двери с шипением открываются — и я снова офигеваю. Отель такой, что, кажется, за глоток воздуха тут придётся оставить почку.

Ян с Маратом были в своей тарелке. Обсуждают что-то с видом людей, для которых такие места — дом родной. Словно всё вокруг — для них, а мы просто временные гости.

— Легко почувствовать себя частью этого, да? — негромко говорит Илья, стоя рядом. В его голосе нет зависти. Только какая-то тихая усталость. Он ведь тоже не беден. Но скромнее, тише, без фанфар.

На ресепшене начали озвучивать распределение по номерам. Я, конечно же, вся навострилась:

— Карина и Глеб...

— Ян и Марат...

— Илья... один.

— Эва и Элина.

Имя Элины звенит в голове. Помню её — всегда где-то рядом, но никогда по-настоящему близко. Теперь — соседка.

С ключом в руке я крадусь к лифту, успеваю глянуть на её шею. Пусто. Ни ошейника, ни ленточки. Значит — хозяйка?

Я тут же хватаюсь за свой — на месте. Метка. Напоминание: Ян. Все знают, кому я «принадлежу».

Элина идёт молча, спокойно. Даже чересчур. В ней нет ни позы, ни кокетства. И почему-то это пугает сильнее любой агрессии.

Дверь номера щёлкает. Элина кивает:

— Проходи.

Внутри — простор, стеклянная стена, две кровати в разных углах и лёгкий запах жасмина. Всё как в глянцевом журнале.

Я прохожу, напряжённая. Смотрю, как она бросает сумку в кресло и садится, проверяя телефон. Ни вопросов, ни разговоров. Полный игнор — и почему-то от этого всё внутри сжимается.

Сажусь на свою кровать и начинаю распаковку. Медленно, по одному предмету, будто это поможет не развалиться самой. Складываю вещи — строю личную территорию. Вот футболка. Вот зарядка. Вот я. Здесь.

Ошейник будто тянет сильнее. Не мешает — просто напоминает: ты не свободна.

А Элина молчит. И это молчание заполняет всю комнату.

— Ты давно с ним? — вдруг раздаётся с её стороны.

Голос Элины — всё такой же ровный, как и её поза. Она не смотрит на меня, будто просто озвучивает мысль в пустоту.

Я не сразу понимаю, о ком речь. Потом становится ясно: про Яна.

— Я не с ним, — отвечаю с улыбкой. Горько, но стараюсь, чтобы улыбка сгладила неловкость. Всё-таки она — хозяйка. А с такими лучше быть аккуратной.

Элина чуть склоняет голову, будто слушает не слова, а интонации. Или, может, мою неуместную улыбку.

— Понятно, — тихо говорит она. Не уточняет, что именно стало ей понятным.

Молчим. Не неловко — скорее, напряжённо, как перед первой партией.

Она встаёт, медленно проходит по комнате, примеряясь к пространству. Все её движения точные, спокойные — видно, привыкла чувствовать себя хозяйкой в любом месте.

Я окончательно убеждаюсь — ошейника на ней нет. Значит, была права: она действительно хозяйка. И если заговорила первой — это не просто так.

— Ты не первая, кто так говорит, — произносит она, глядя в окно. — У него... особая харизма.

В её голосе — не ревность. Только знание. Улыбка, почти невесомая, скользит по губам.

Она снова поворачивается ко мне. В её взгляде нет ни агрессии, ни дружбы — просто нейтральность с оттенком предупреждения.

— Мне не интересны конфликты. Пока их не создают.

Я коротко киваю. Это, похоже, наше первое соглашение.

Комната снова замирает в тишине. Первый раунд — без потерь.

— Он гей? — вдруг спрашиваю.

Дерзко. Но молчать невыносимо. Она явно знает больше, а мне нужно хоть что-то понимать. Никогда раньше я не говорила с другой хозяйкой настолько близко. Ну, будет хоть первый раз.

Элина вскидывает бровь. Не то удивлена, не то впечатлена.

— Вот так сразу? — усмехается и садится на край кровати. — Смело.

Я молчу, перебирая вещи с неестественной тщательностью. Занимаю руки, чтобы не выдать дрожь.

— Скажем так, — протягивает она, откидывая волосы за плечо. — Он не гей.

— Но и «гетеро» — это слишком узко. Ян... сложнее.

Пауза.

— Ты даже не представляешь, насколько.

Внутри что-то вздрагивает. Не от ревности. От осознания, насколько я его не знаю. Хотя он будто бы знает меня — чувствует, читает, управляет... но сам остаётся закрытым.

— А Марат? — вырывается прежде, чем успеваю остановиться.

Элина усмехается:

— Марат — артист. Обожает внимание. А Яна он любит — не так, как ты, конечно, но... достаточно, чтобы быть рядом. Даже если это больно.

Она замолкает, будто сказала лишнего. Потом мягко, почти сочувственно:

— Ты наивная. Но не глупая. Будь осторожна. Ян не разрушает специально. Он просто не замечает, когда ломает.

Её слова остры, будто лезвие. Я чувствую, как они проходят по мне — точные, болезненные. Не хочу признавать, что что-то чувствую к Яну. Ведь я должна его ненавидеть.

Я заставляю себя вспоминать всё плохое: Илью, запертую кладовку, унижения, тарелку с недоеденной едой. Тогда легче.

Но в голову всё равно лезет другое: подоконник, он между моих ног, виски, дым, тишина... и почему-то не было отвращения. Алкоголь, обида, парфюм, сигареты. Адская смесь, которая прожигает меня насквозь.

Я заканчиваю с вещами. Перебирать больше нечего.

Элина уже не смотрела на меня — достала из сумки крем, зеркало, и с той самой невозмутимой грацией, что бывает только у тех, кто привык к вниманию, занялась лицом. Она будто знала: сейчас лучше молчать.

Я снова осталась в тишине. Только она не была пустой — наоборот, в ней было слишком много. Запахов, голосов, прикосновений, воспоминаний... Они прятались по углам сознания, как пыль, которую не вымыть до конца.

Кровать подо мной чуть скрипнула, когда я легла, уставившись в потолок. Глаза сами находили трещинки в краске, блики от лампы, узоры теней — всё, лишь бы не думать.

Но воспоминание всё равно всплыло. Подоконник. Ян. Его ладонь на моих коленях. Сигарета в пальцах. Неуловимо мягкий взгляд. Я должна была ненавидеть. Но память тянулась, как тёплый дым. И под рёбрами жгло. До злого, до обидного — блядь, как же жгло.

— Он всех так держит, — вдруг сказала Элина, не отрываясь от зеркала. — Делает тебя зависимой. А потом... исчезает. И ты даже не злишься. Просто ждёшь, когда он вернётся.

Я молчала. Потому что поняла — я уже жду.

— Как собаченька... — сказала я вслух, тихо. Слово будто кислое, тут же сморщилась.

Элина усмехнулась уголком губ, всё ещё водя пальцами по скулам. Будто не услышала. Но услышала, конечно.

— М-м... ну, раз уж ты носишь ошейник, «собаченька» — это ещё мягко, да?

Тон — ленивый. Но внутри что-то проверочное. То ли щупает, как глубоко может уколоть, то ли просто говорит, как есть.

Я не ответила. Слова застряли где-то между горлом и сердцем. Всё лежало на поверхности: и обида, и правда, и раздражение, и это мерзкое чувство, что, может, она не так уж и неправа.

— Хотя, — добавила она уже тише, — если ты умеешь ждать... может, ты и не слабая. Только вот... он ведь не всегда возвращается. Знаешь?

На этот раз она посмотрела прямо на меня. В её взгляде не было ни высокомерия, ни издёвки. Только усталость. Глубокая, взрослая, как будто она всё это уже прошла.

Её присутствие отравляло. В каждом слове — капля яда. Я это знала, чувствовала... и впитывала. Яд медленно наполнял меня: пьянил, жалил и одновременно отрезвлял.

— Давай напьёмся? — вдруг вырывается у меня.

Я ей не ровня. Ни в школе, ни в жизни, ни на этой планете. Она — ещё одна холодная звезда, а я — исчезающая искра где-то в хвосте. И всё же я не пыталась понравиться. Просто сказала, что думала. Видимо, яд действовал быстро.

Элина усмехнулась — впервые по-настоящему. И в её взгляде появилось что-то болезненно тёплое, будто она увидела во мне прежнюю себя. Такую же неуместную. Такую же искреннюю — не в тему.

— Напьёмся? — повторила она, пробуя слово на вкус. — А что... ты ведь всё равно уже горишь изнутри. Почему бы не плеснуть масла?

Она подошла к зеркалу, поправила волосы, глянула в отражение и, словно убедившись в чём-то, кивнула себе.

— Ладно, собаченька. Уговорила. Если не боишься — я возьму кое-что из минибара.

В её голосе проскользнуло почти веселье. Но я слышала: это не праздник. Это капкан.

И, может быть, именно потому я кивнула. Добровольно.

Впервые в комнате стало по-настоящему тихо. Как перед бурей.

Я ушла в ванную — просто собраться.

В зеркале — незнакомка. Широко распахнутые глаза, опущенные плечи. Это не я.

Она смотрела на меня — уставшая, но не слабая. На лице — тонкая трещина, как на фарфоре. Не плакала. Просто будто забыла, как это — быть собой.

Я провела рукой по волосам, стараясь привести их в порядок, но они ложились не так, как хотелось. Отражение повторяло каждое движение — с лёгкой задержкой. Будто насмехалось.

Я всмотрелась в глаза. Ни огня. Ни надежды. Ни желания. Только тихое, беззвучное: «почему».

Дверь ванной открылась со скрипом — мир напомнил о себе.

Я выпрямила плечи. И вышла.

Элина уже ждала — с двумя рюмками и бутылкой чего-то крепкого.

Незнакомка осталась в зеркале. Но я знала: она всё ещё рядом.

Я не собиралась делать реверансы.

Статус Элины меня, конечно, волновал. Но я запихала это вглубь — чтобы не дёргалось, не мешало.

Пара храбрых глотков прямо из бутылки.

Стопки? А зачем все эти приличия?

Элина чуть приподняла бровь, наблюдая, как я пью. Но молчала. Просто взяла свою рюмку, сделала крошечный глоток и уселась на кровать, закинув ногу на ногу.

Как королева, которой интересно наблюдать за представлением.

— Так ты из тех, кто сначала сжигает мосты, а потом строит из пепла трон? — спросила она лениво, с лёгкой усмешкой.

Голос — мягкий, почти шелковый, но в нём — металл. Каждое слово — как выстрел в пустоту, чтобы проверить: отзовётся ли эхо.

Алкоголь обжигал горло, но внутри становилось легче. Мир размывался.

Я не ответила сразу. Просто утерла губы тыльной стороной ладони, посмотрела ей прямо в глаза и сказала ровно:

— Я из тех, кто не умеет притворяться. А это, кажется, у вас тут не в моде?

Элина хмыкнула, сделала ещё один крошечный глоток.

— Может быть. Но это же игра, зайка.

Тут выживают те, кто умеет улыбаться — даже если их только что посадили на поводок.

Я рассмеялась. Громко.

Не от веселья — от какого-то наглого равнодушия.

Плевать. Пусть пьёт. Пусть говорит. Пусть смотрит.

Сегодня я не буду жалкой. И не буду удобной.

Ещё один глоток. Прямо из бутылки.

И вдруг понимаю: яд больше не жжёт.

Потому что я сама — уже яд.

— Кто твой питомец? — совсем сбрендила я, развалившись рядом с ней на кровати.

Элина фыркнула, но взгляд остался на мне — холодный, почти клинический. Как у врача, что изучает интересный симптом.

— Ты сегодня огонь, — лениво протянула она, поднимая бутылку до уровня глаз, будто разглядывая в ней моё отражение. — "Питомец". Старомодное слово.

Она сделала ещё один глоток и с нажимом поставила бутылку на стол.

— Я не держу зверей. Я приручаю тех, кто сам приходит. Им так удобнее. Думают, что свободны, — голос у неё стал ниже, бархатным. — У меня нет «питомца». Есть человек, который помнит, как его зовут, только когда я это имя произношу.

Смотрю на неё, чуть склонив голову. Пьяное тепло уже подступает к щекам, но внутри что-то шевелится.

— Звучит как рабство с комплиментом, — буркнула я, выдохнув.

Элина засмеялась — неожиданно, даже искренне.

— Возможно. Но ты же знаешь, что здесь всё не про свободу. А про то, кто кого научит лаять правильным тоном.

Повисает тишина. И кажется, если прислушаться — можно услышать, как она мне нравится.

Я напрягаю свои пьяные мозги, вспоминая, кто обычно слонялся возле её ног в школе. Это даётся с трудом. Потому что ярче звезды чем Ян я не видела. Его свет слепил, и ни на кого другого невозможно было смотреть.

— Кажется, Тёмка? — выдохнула я. Не позволяю себе больше делать глотков — нужно хотя бы немного сровнять нас по градусу. А то выйдет одиночная попойка.

— Тёмка... — протянула она, будто пробуя имя на вкус. — Да. Был такой. Даже цветы дарил. Представляешь?

Усмехнулась. Но в голосе на секунду проскользнула нежность.

Потом откинулась на спинку кровати, уставившись в потолок, будто там что-то интересное.

— Но он быстро понял, что я не в его бюджете. Ни душевном, ни денежном. Хотя сначала старался. Даже стихи писал — идиотские, правда. Но мило.

И мне уже почти жаль, что я спросила. В её голосе эта снисходительность — как иголка под ноготь.

— А ты, значит, всё ещё про Яна? — не глядя, но с лёгкой насмешкой бросает она. Как будто проверяет: заденет или нет.

Молчу. То ли не знаю, что сказать, то ли боюсь сказать лишнего. А может, просто правда уже рядом, и смотрит на меня её глазами.

— Давай так, — выдала я. — Один глоток — один вопрос.

Сложная игра. Даже для меня. Но я растоплю этот прекрасный лёд в её глазах.

Я осмотрела её — волосы, взгляд, черты. И поняла, что хочу услышать больше.

— Ха, — коротко хмыкнула она, приподняв бровь. — Любишь играть в русскую рулетку. Только с эмоциями, да?

Она потянулась к бутылке, взяла с неожиданной грацией, сделала аккуратный глоток — и всё ещё смотрела прямо на меня.

— Ладно, — сказала, облизывая губы. — Один вопрос. Ты его любишь?

Где-то внутри — будто хрустнул лёд. Быстро, чётко, в самое сердце.

А она продолжала смотреть.

Я перевела взгляд на пачку сигарет у её руки. Молча. Якобы просто задумалась. А на деле — пряталась.

— Во мне не осталось сил, чтобы хоть как-то разобрать этот грязный липкий комок внутри, понимаешь? — выдохнула я.

Я ткнула пальцем себе в грудную клетку. Там было горячо. Жар разливался по телу.

Расстегнула верхнюю пуговицу рубашки — не помогло. Тогда, слегка пошатываясь, встала и открыла окно.

— Понимаю, — тихо сказала она.

И впервые её голос не резал, не щипал, а будто бы погладил меня по волосам. В её взгляде было что-то странное — не жалость, нет. Узнавание.

Она потянулась за сигаретой, закурила, медленно выпустила дым в потолок.

— Вот это — хороший ответ, — произнесла она наконец, глядя на меня. — Может, не совсем честный. Но настоящий.

Я стояла у окна. Ветер трепал волосы и остужал разгорячённую кожу. С улицы доносился гул города — сирены, крики, жизнь. А в комнате стояла вязкая, странная тишина.

— Мой вопрос, — сказала я, делая маленький глоток из бутылки, когда она снова оказалась у меня в руках.

Элина усмехнулась — но уже без колкости.

— Давай, — кивнула она. — Огонь за огонь.

Я смотрела на неё и внутри было странное ощущение. Словно что-то в ней притягивало — заботиться, прислуживать. Стать для неё чем-то вроде гувернантки: затягивать корсет, приносить чай, слушать её грёзы и тайные печали.

Я села ближе, аккуратно, будто боясь спугнуть.

Сделала ещё один осторожный глоток, почти незаметный.

— Зачем тебе игры в хозяйку? — спросила я. — Это для развлечения... или сама боишься чьей-то клетки?

Её глаза сузились. Казалось, я тронула ту струнку, которую никто не осмеливался касаться.

Она затянулась глубже, задержала дым дольше, чем обычно, и выдохнула вбок — в сторону окна.

— Интересный вопрос, — сказала она, глядя куда-то сквозь меня.

Губы её были приоткрыты, взгляд странно расфокусирован.

— Может быть... это способ напомнить себе, что я в игре, а не в плену. Что могу контролировать. Что могу выбирать.

Пауза. Тонкая, как натянутый канат.

— Хотя если честно... — она чуть усмехнулась, — чем выше ты поднимаешься, тем незаметнее становится твоя собственная клетка. Просто золото, бархат, хорошее шампанское... и ты почти забываешь, что вокруг решётки.

Она подала мне сигарету.

Я растерянно посмотрела на неё. Но я же не курю...

— Твоя очередь, гувернантка, — чуть насмешливо бросила Элина. — Спрашивай.

Я хмыкнула. Не честно читать мои мысли. Беру сигарету и неуклюже делаю затяжку. Прокашлялась, храбрясь словно маленький котенок.

Она повернулась ко мне с ленивой грацией кошки, взгляд скользнул по моему лицу, шее, снова остановился на глазах.

Она сделала глоток — и задала:

— Когда в последний раз ты чувствовала себя человеком, а не... собаченькой?

В её голосе не было насмешки. Вопрос прозвучал почти бережно.

Отвожу глаза, прячусь. - когда еще не ступила на порог вашей паршивой школы, черт бы вас побрал, богатенькие детишки

— Ого... — тихо выдыхает и смеется, — Звучит как начало великой трагедии... или великой ярости.

Она будто искала во мне нечто большее, чем просто резкость. Потом поднесла бутылку к губам, отпила, и задала еще один вопрос:

— Кто тебя сломал по-настоящему? Не поверхностно. А так... чтоб сердце затрещало.

— мой отец, - тихо проговорила я. Ян обещал упечь его за решетку, если я не подчинюсь. И я злюсь на отца, что он так беззащитен, что я вынуждена подчинится какому-то козлу. Но Ян в своем репертуаре, он нашел бы другое больное место, это как злится на голодного тигра.

Её взгляд потяжелел, дыхание стало медленным. Она не пыталась сказать что-то сразу — просто переваривала услышанное, как будто каждое слово твоего признания распалось внутри неё на части и осталось эхом.

Она выдохнула дым в сторону открытого окна, почти не глядя на меня.

— И всё же, ты здесь. Не сломалась окончательно.

Я тоже выпила, чтобы смыть сказанные слова со своего горла. Я оглядела ее еще раз, взгляд остановился на губах.

Она заметила мой взгляд, но не отстранилась — наоборот, будто слегка подалась вперёд, едва заметно, чтобы можно было подумать, что это случайно.

— Ты любишь его, — сказала она не вопросом, а утверждением. Тихо, будто между строк. — Но и ненавидишь так же сильно. Это — хуже всего.

Пальцы её неспешно вертелись вокруг бутылки, потом снова коснулись пачки сигарет, но она не достала новую.

— Всё, что происходит здесь... — Она провела ногтем по краю стола. — Оно так переплетает любовь и боль, что перестаёшь различать, где одно, а где другое.

Она снова посмотрела на меня — прямо, долго. Так близко сидит, что ощущаю тонкий аромат ее духов.

— Ты бы хотела, чтобы он отпустил тебя? Навсегда?

— Наверное, это осталось бы во мое огромной дырой,- почти шепнула я и убрала спадающий локон с ее лица за ушко, поддаваясь вперед. Мои щеки горели, но я так хотела чтобы меня по-ласкали и наконец-то, успокоили.

Она не отстранилась. Только чуть прикрыла глаза, когда мои пальцы коснулись её лица, будто запомнила это движение кожей.

— Ты такая теплая... — произнесла она едва слышно, почти удивлённо. — Хотя должна быть льдом, если верить тому, что о тебе говорят.

Она наклонилась ближе, не касаясь губами, но расстояние между нами почти исчезло. Её дыхание смешалось с моим. Рука легла на мою талию — легко, осторожно, как будто спрашивая разрешения.

— Могу остаться с тобой этой ночью. Просто быть рядом. Ты выглядишь так, будто давно не знаешь, что такое покой.

Она не делала резких движений. Всё зависело от меня.

Я легко кивнула — и сдалась.

Прильнула к её мягким губам, вдохнула аромат её кожи — нежный, тонкий, будто из дорогого сна. Она была удивительно лёгкой. Мягкой. Но в каждой её ласке чувствовалась власть — спокойная, уверенная, как у той, кто знает: ей не нужно приказывать.

Её губы были терпкими, как бокал крепкого вина после долгого дня. Она не спешила. Словно смаковала момент, позволяя мне прочувствовать всё до последней дрожи. Её пальцы крепче сомкнулись на моей талии, притянули ближе — к себе, к дыханию, в котором не было ни капли сомнений.

— Такая хрупкая... — прошептала она, отрываясь на секунду. — Но внутри тебя буря. - И мне хочется укрыть тебя. Прижать. Чтобы этот ветер утих.

Её ладонь легла на мой затылок, пальцы мягко скользнули по волосам. Убаюкивали. Обещали: этой ночью ты не одна.

Я закрыла глаза. И впервые за долгое время позволила себе отпустить всё.

Это был мой первый поцелуй с девушкой.

Когда-то я бы сказала: «Это неправильно».

Но теперь — Это не Я! Не Эва. А существо без кожи, без защиты, которое тянется к сильным, властным рукам. К тем, кто знает, как удержать.

Мы целовались всю ночь — не спеша, сладко, будто в этом был смысл. Пили, но в меру. В удовольствие.

Элина научила меня курить, и долго утешалась с моих неловких попыток сделать пафосные затяжки.

Я позволила себе всё, о чём обычно запрещала даже думать.

И впервые — не чувствовала вины.

Не Я и Элина

Ночь была пылкой и странно ласковой. Воздух горячий, но не обжигал — он погружал в новый, незнакомый мир. Мир блаженства. Без страха. Без ожиданий. Только дыхание рядом, мягкий свет и ощущение: я отдаюсь судьбе без остатка.

Элина лежала рядом, не торопясь и не навязываясь. Я целовала её так сладко, что мой язык, казалось, танцует у неё во рту.

Она отвечала и легко дышала мне в губы.

Её рука скользила по моему плечу, спускалась ниже, легко касаясь живота, внутренней стороны бедра. От этих прикосновений всё внутри дрожало, покорно откликаясь, будто она знала, как разбудить самые спрятанные струны.

— Расслабься, — шепчет она. — Здесь нет Яна. Нет клеток. Есть только ты.

В моём горле слюна словно стала вязкой.

Её пальцы касаются моих трусиков — не напористо, а так, словно спрашивают: «можно?» И я, на полувздохе, дарю согласие — тонкое, почти невесомое.

Я не боюсь. Я дышу её дыханием.

— Такая трепетная, — шепчет она, обводя пальцем узор на моей полуобнажённой груди одной рукой, а другой — во мне. — Ещё немного... и весь мир откроется перед тобой иначе.

Я ничего не отвечаю. Просто лежу, отдаваясь этому новому чувству, позволяя себе громко дышать в её волосы. Без стыда. Без ожиданий. Просто — быть.

Она ласкает мой клитор, и от этого наслаждение становится настолько сладостно невыносимым, что я вся дрожу. Она нежно улыбается и закусывает губу.

Когда я пытаюсь коснуться её, чтобы ответить, она мягко убирает мои руки — будто говоря:

«Сейчас — только ты».

И в этот момент всё внутри взрывается яркой вспышкой. Я замираю, прильнув к ней, как к острову, на котором можно укрыться от всего мира.

Элина нежно проводит рукой по моим волосам, заправляет выбившуюся прядь за ухо и легко касается губами моего виска.

— Если захочешь — я рядом. Если нет — просто спи. Я останусь.

В моей новой вселенной, рожденной после большого взрыва внутри меня, появилось кто-то новый.

Я еле заметно киваю. И впервые за долгое время позволяю себе закрыть глаза — без страха.

И в ту ночь мне не снился ни Ян, ни клетки, ни холодные руки.

Только — тепло. И кто-то, кто молча держит за руку.