Кормовая яма

Он не помнил, как вернулся в дом.

Может, не возвращался. Может, его унесли. Или принесло. Дверь была открыта. На столе — миска с холодной похлёбкой, которую он не варил. Из окна свисала верёвка. На стенах — чужие ладони. Отпечатки. Маленькие. Крупные. Слишком много пальцев.

Он сел на кровать. Пульс гремел в ушах, как шаги. Он чувствовал, что что-то внутри изменилось. Не в доме. В нём.

В глубине живота тянуло.
Не боль. Не голод.
Зов.

Он начал замечать вещи.

Во-первых — деревня не спала. Никогда. Просто притворялась. За закрытыми ставнями кто-то ходил. Кто-то пел. Кто-то резал. Шёпотом. Бесконечно.
Во-вторых — у детей больше не было зрачков. Только белое, как у затопленных утопленников. Но они улыбались. Слишком часто. Слишком долго.

И в-третьих — Игната больше не было.

Когда он пошёл к его дому, там было пусто. На стене — кровью:
"Я стал Ямой."

На третий день в деревне появились чужие. Двое мужчин и женщина. На джипе. Из районного центра.

— Мы слышали, что тут продать дом хотят, — сказал один. — Хотели бы глянуть. Люди у нас богатые, ищут тишину. Экология, вся херня.

Серёжа стоял как в тумане. Он хотел закричать — "уезжайте, уйдите, тут смерть, тут хуже!" Но голос не шёл.

Женщина подошла к колодцу. Посмотрела внутрь.
И улыбнулась. Не своей улыбкой. Как будто её ротом улыбалась земля.

— Знаешь, — сказала она, — у вас тут воздух особенный.
Жирный. Как перед бойней.

Они остались на ночь.
Им дали ночлег у тётки Марии.
Серёжа проснулся от звука пилы.
Мясной пилы. Не дерева — плоти.

Он выглянул — и увидел, как на крыльце дома Марии сидят дети. И поют.
А за домом… дым.

Утром чужих не было. И джипа тоже.
Зато на полянке у Ямы — свежая воронка. Земля в ней булькала.

Он понял: деревня не просто кормит. Она выбирает. Она заманивает.

Он заперся дома. Писал. Пытался записать всё. Фотоаппарат. Блокнот. Камера. Хотел уехать, выбраться, рассказать.

Но всё, что он писал — исчезало.
На фото — только туман.
На видео — он, стоящий и молчащий.
Словно Яма не позволяла рассказать. Она редактировала мир.

Он понял: информация — тоже пища. Её нельзя выпускать.

Ночью ему приснился сон. Или это было не сном.

Он снова стоял у Ямы.
Рядом — дед Павел, его покойный дед. Тот самый, чей дом.
Он был мёртв. Лицо покрыто грибами. Глаза — две дыры.
Но говорил:

— Ты знаешь, что делать. Или становись частью. Или стань кормом.
— Почему я?! — закричал Серёжа.
— Потому что ты ещё не выбрал. А остальные — давно выбрали.

Проснувшись, он пошёл к сараю.
Там он держал рюкзак.
Там была верёвка. Нож. Бутылка спирта. Канистра.
И решение.

Он не мог жить, как они. Не мог стать частью Ямы.
Он решил: если деревня — это опухоль, её надо сжечь.

Ночью он пролез в дома.
Разливал спирт. Бросал ткань.
Дома горели, как труха. Дым был чёрным, как сама Яма.
Люди выскакивали, горели, кричали. Но не в страхе — в злости.
Они не были людьми. Уже нет.

Один мужчина бросился на него. Серёжа ударил ножом. Опять. Опять.
Из ран шёл не кровь — земля. Чёрная. Шевелящаяся.

— Ты не остановишь нас, — прохрипел он. — Яма — голод, а голод вечен.

Он поджёг последний дом.
Сел у Ямы.

— Смотри, — прошептал он. — Всё. Нет больше деревни. Некого кормить. Кончилась пища.

Яма молчала.

И вдруг она заговорила. Но не голосом. Внутри него. Под кожей. В суставах. В зубах.

— Ты сам себя не считаешь пищей?
— Ты — больше, чем плоть. Ты — выбор. Ты — сознание. А значит — ты вкуснее.
— И ты уже не снаружи. Ты — внутри меня.

Он начал рвать на себе кожу.
На животе — не было пупка. Только чёрное пятно. Пульсирующее. Как рот.

Яма вошла в него. Или он — в неё.