Часть 2: Кто кормит - тот живёт
Он бежал. Сквозь кусты, по корням, по мху, который будто хватал ноги. Не оборачиваясь. Потому что знал: если посмотрит назад — увидит. А если увидит, то сойдёт с ума.
Серёжа добежал до дома, захлопнул дверь, задвинул засов. Сел на пол. Дышал, как рваный мех. В ушах звенело. Под ногтями — грязь и кровь.
Он не помнил, как именно оно вылезало. Только ощущение: слишком много суставов. Слишком много отростков. И всё текло. И издавало звуки, которые можно было принять за речь, если бы кто-то говорил с разодранным гортанным мешком.
"Я не смотрел," повторял он про себя. "Я не смотрел."
Но внутри головы уже начала крутиться мелодия. Хлипкая, как детская колыбельная, но фальшивая. Нотки шли вразрез с логикой. Как если бы плакал кусок мяса.
Утром деревня была тише обычного. Даже слишком.
Мужики не вышли к колодцу. Женщины не выносили бельё. Псы не лаяли.
Когда Серёжа выглянул на улицу, он увидел, как трое мужчин в серых телогрейках волокли что-то по земле. Большое. Завёрнутое в брезент. Но с одной стороны свисала рука. Женская. Мелкая. С кольцом на пальце.
Он вышел. Подошёл. Почти крикнул:
— Вы что делаете, мать вашу?! Кто это?!
Но они не ответили. Лица были мертвые. Мясные. Сухие, как выжатые тряпки. Они даже не смотрели на него — будто смотрели сквозь.
И потащили… в сторону Ямы.
Он ворвался к Игнату.
— Что вы делаете?! Кого вы несёте?!
Старик сидел у стола, чистил картошку. Не спеша. Не глядя.
— Не мы. Оно. Оно выбирает. Мы только отводим. Нам оставили жить.
— Жить? За какую цену? За людей?! За женщин, детей?!
— За деревню, — ответил старик. — За порядок. Ты не жил тут, ты не видел. Был год, когда Яму не кормили. Тогда началось. Исчезла река. Умерли скотины. Люди сходили с ума. Один вскрыл живот жене и ждал, пока она высохнет. Другой ел своих детей и говорил, что это "ягоды с костями". Понимаешь?
Серёжа трясся. Он хотел ударить старика. Разбить что-то. Но не мог. Грудь сжалась.
— Этого нельзя допускать, — выдохнул он. — Это же не… это не жизнь.
Игнат посмотрел прямо в глаза.
— А ты думал, что жизнь — это кафе и вай-фай?
Серёжа решил уйти. Взять рюкзак и уехать нахуй отсюда. Пешком, по лесу, куда угодно. Главное — дальше от Ямы.
Но когда он вышел за пределы деревни — лес стал другим.
Он шёл час. Потом два. Всё было одинаково. Одни и те же поваленные деревья. Один и тот же гнилой пень. Один и тот же куст с разрезанной листвой, будто по нему лизнули зубами.
Он понял, что ходит по кругу.
В какой-то момент он споткнулся. Упал. Поднялся — и увидел деревенский указатель. Сгнивший, но с буквой “И” — от “Ивашовка”.
Он вернулся. Но шёл в одну сторону.
Дома, в подвале, он решил копаться в старых вещах деда. Искал хоть что-то — может, записи, карту, фото. Объяснение.
Нашёл. Старую тетрадь. Почти рассыпалась.
"Кормить или умереть. Но каждый кормёж должен быть с обрядом. Без обряда Яма не насыщается — только злится. Гниёт сильнее. Просачивается. Если не дать — возьмёт сама. Если дать не то — вылезет. Лучше кормить малым, чем терять всех. Лучше скотину, чем плоть. Но если голодно — плоть."
Внизу — детский рисунок.
Круг. В нём — что-то с множеством ног.
Подпись: “Матка Голодная”.
Ночью он снова услышал песню. На этот раз ближе. За стеной. Будто поёт мёртвое горло.
— Мясцо-мясцо, кто пойдёт со мной?
— Мясцо-мясцо, кто ляжет в покой?
— Мясцо-мясцо, кто без кожи спит?
— Я тебя съем. Я — тебя — зову.
И следом — стук в окно.
Один.
Пауза.
Второй.
Пауза.
Стук с другого окна. И снова. И снова.
Он взял топор.
Выбежал.
На дворе — пусто. Тишина. И вдруг из-за сарая выскочило что-то.
Слишком худое. На четвереньках. Без лица. Но в нём… что-то было узнаваемое.
Он видел это в одном из селян. В глазах. В том, как они перестали быть людьми.
Существо бросилось на него. Он ударил. Снова. Снова. С топором.
Мясо хрустело неестественно. Как будто оно было уже варёное.
И воняло… молоком. Протухшим.
Когда всё закончилось — тела не было.
Он пошёл к Яме. Со светом. С топором. С криком.
— Что ты такое?! — орал он. — Что ты хочешь от меня?! Что тебе нужно?!
Изнутри донёсся голос. Не старый. Детский. Как будто маленькая девочка.
— Играй со мной… Поиграй… Твои кости будут как домики. Твоя кожа — как шторы. Поиграй, Серёжа…
Он заплакал. Он упал на колени.
И тогда вокруг стало темнеть. Небо — погасло. Птицы в панике вырвались из леса. Деревья заскрипели.
И Яма открылась. По-настоящему.
Из земли вылезло что-то, что не могло существовать.
Без глаз, но с миллионом щелей. Без головы, но с пастями.
Плесень и мясо. Слизь и кости. И в нём были лица.
Лица тех, кого он видел в деревне.
И они улыбались.
Серёжа закричал. Но звука не было.
Потому что Яма пела. И песня лилась внутрь него.
— Твоя жизнь — ничто. Но твоя плоть — праздник. Дай себя. Или дай других.
Кто кормит — тот живёт. Кто живёт — становится Ямой.