Часть 3. Следы на стекле
Прошла неделя. Дом стоял без изменений — молча, как заколоченная рана. Но внутри Глушакова что-то начинало меняться. Он стал хуже спать. Ночью ему всё чаще снился чердак. В снах мешковина шевелилась сильнее. А иногда она уже не висела — а стояла рядом. Смотрела. И звала.
Он пытался списать это на стресс, но всё ломалось, когда он начал замечать следы.
Сначала на лобовом стекле его служебного УАЗа кто-то оставил чёткий отпечаток ладони. Маленькой, детской. Он стёр его, не сказав никому.
Через день жена нашла в раковине цепочку. Ту самую — медную, с медальоном.
– Ты нашёл её на работе? – спросила она. – Какая красивая… старая, правда.
Глушаков выронил кружку.
– Где ты её взяла?
– Так… в сливе была. Я мыла посуду, а она звякнула.
Он дрожал, когда забирал её у неё. Повернул медальон — и убедился. Лицо. Женское. Гравировка почти стёрлась, но он узнал черты. В снах оно всё время склонялось к нему, шептало:
Ты ведь отец. Ты ведь звал…
Он отнёс цепочку в сарай. Закопал под досками. Но уже вечером она снова была в доме — лежала у него на подушке.
С тех пор всё стало ещё хуже.
Валера пропал первым. Он просто не пришёл на смену. Сначала подумали — запил. Начальство махнуло рукой, но через два дня его мать прибежала в отделение, бледная, с разорванными губами:
– Он… не выходит. Он внутри. Но не открывает. И… и в окне его тень стоит… уже третий день… не двигается!
Участковый Матвеев поехал с подмогой. Когда дверь выломали, Валеру нашли на полу в ванной. Живым. Но он был… другим. Глаза не фокусировались. Он сидел, как будто кого-то слушал. Головой тряс в такт чему-то невидимому.
А на стене было нацарапано гвоздём: "ОНА ЖДЁТ НА ЧЕРДАКЕ".
Петра нашли на неделе. Он шёл босиком по трассе. На шее — та самая цепочка. Его увезли в дурку. Он не говорил. Только рисовал. Одинаковое лицо. Женское. И младенца на руках. У младенца были пустые глазницы.
Глушаков молчал. Он знал: за ним тоже придёт.
На восьмой день он нашёл следы в доме. В спальне, на полу — босые отпечатки, как будто кто-то только что вылез из воды. Маленькие, детские, ведущие прямо к кровати.
Жена была на даче с детьми. Он остался один. И понимал — это правильно. Что-то тянуло его обратно.
В ту же ночь он снова услышал голос:
– Папа… вернись. Ты обещал.
Он проснулся в три ночи от запаха — сырости и гнили. Тот самый, с чердака. На полу снова были следы. И снова — цепочка. Лежала на подоконнике. Как приглашение.
Утром он не поехал на работу. Он взял фонарь, ломик и старый военный рюкзак. Подошёл к зеркалу, посмотрел себе в глаза и сказал:
– Один раз. Последний. Узнаю — и покончу.
Он не взял ни пистолет, ни крест, ни ладан. Просто ехал, молча, и чувствовал, как внутри всё сжимается.
Когда он вошёл в дом, солнце только начинало подниматься. Свет был тёплый, жёлтый, но в самом доме это не ощущалось. Как будто внутри стояла другая погода — холодная, сумрачная.
Он медленно прошёл вглубь. Дом больше не скрипел. Он слушал.
На чердак он поднимался, как к алтарю. Каждый шаг был отмерен.
Там всё было так же. Только в углу теперь лежал дневник. Маленький, кожаный, с замком. Рядом — медальон.
Он присел. Тронул дневник. Замок не был заперт.
Первый разворот:
"13 сентября 1991. Мама сказала, что он нас бросил. Но я знаю — он вернётся. Я же видела. У него руки были тёплые. Он гладил меня и говорил: «Доченька»."
Второй разворот:
"7 ноября 1991. В доме темно. Холодно. Мама больше не поёт. Она стала тихой. Смотрит в стену. Я иногда слышу, как она плачет. Но мне не страшно. Потому что он скоро придёт."
Глушаков судорожно перелистывал страницы. Почерк становился всё неровнее. Последняя страница была залита пятнами — то ли чернилами, то ли кровью:
> "Он был здесь. Я видела его. Он стоял на лестнице. Но не подошёл. Почему? Почему ты не подошёл, папа? Я ждала. Я так замёрзла. Я так устала. Но я буду ждать. Всегда. Ты же придёшь за мной?"
Дневник выпал у него из рук. Всё тело онемело. Он понял, что за ним пришли не просто так.
Он действительно когда-то был в этом доме. Очень давно. Пьяный. С друзьями.
Он тогда и правда слышал, как кто-то плакал наверху. Но сказал:
– Пошли нафиг, не будем лезть в это. Может, психи какие.
И они ушли.
Теперь он знал, кого оставил.
Он встал. В углу — снова тот мешок. Но теперь он не был подвешен. Он сидел. Как будто ждал.
– Я пришёл, – прошептал Глушаков. – Прости.
Мешок пошевелился. Рука высунулась наружу. На пальцах — медный перстень. Детский.
Он сел рядом. Тихо. Спокойно. И обнял её.
Вокруг них стал сгущаться мрак.
И чердак снова начал дышать.