Дом без имени

Валера и Пётр бежали по коридору, задыхаясь, цепляясь за обломки, не разбирая дороги. На улице луна резала их тени длинными чёрными лентами, и каждый из них думал только об одном — быстрее выбраться за ворота, подальше от этого проклятого дома.

Только Глушаков не сразу побежал. Он стоял, не в силах пошевелиться, и смотрел, как в лунном свете из разорванной мешковины торчит бледное, скрючённое тело — не то взрослое, не то детское. На шее болталась потускневшая медная цепочка, словно какая-то последняя ниточка, связывающая мёртвое с живым.

Глушаков поднял глаза. Казалось, в углу, там, где минуту назад что-то шептало, всё ещё клубится едва заметная дымка. Ветер из разбитого слухового окна гонял по чердаку сухие листья, и в этом шорохе ему почудилось:

– Папа…

Он наконец отпрянул. Внутри что-то рвалось наружу — и страх, и злость, и какая-то безотчётная жалость, будто он действительно виноват перед тем, кто лежал в мешковине.

Он спустился вниз. Ступени под ногами казались живыми: прогибались, вздыхали, шевелились. Часть разума кричала, чтобы он бросил всё, но Глушакову нужно было забрать напарников, убедиться, что они живы, что не случилось худшего.

На первом этаже Валера стоял, прислонившись спиной к стене. Его трясло. Пётр, сидя прямо на полу, судорожно тёр ладонями лицо.

– Валера, – глухо сказал Глушаков, – вставай. Уходим.

– Ты… ты видел? – пролепетал Валера, не отрывая глаз от лестницы. – Это… это что?..

– Не знаю. И знать не хочу, – резко бросил Глушаков. – На улицу, быстро.

Когда они вышли, ночь уже сгустилась окончательно. Ветер стал холоднее. Луна заливала двор ровным светом, в котором ограда и облупленный фасад дома казались застывшими в позе мертвецов.

Никто из них не проронил ни слова, пока не дошли до машины. Валера так и не перестал дрожать. Пётр молчал, но время от времени осматривался так, будто за каждым кустом притаилось что-то, готовое вылезти.

Глушаков завёл двигатель. Старенький УАЗ рыкнул и затрясся. Когда они тронулись, он мельком глянул в зеркало заднего вида.

И замер.

На чердаке, в проёме слухового окна, стояла фигура. Бледная, полупрозрачная. Он не мог разглядеть черт лица, но видел, как она подносит руку к стеклу, словно прощаясь.

Глушаков выругался сквозь зубы и дал газу.

Они ехали молча. Шоссе блестело, будто по нему пролили ртуть. Глушакову невыносимо хотелось закурить, но руки всё ещё подрагивали.

Валера не выдержал первым:

– Мы… мы кому-то там помешали, да? Может, какой-то… ритуал? Или бомжам схрон?

– Бомжам? – Пётр дернулся так, что машину занесло. – Ты это бомжами называешь? Ты видел, ЧТО оттуда выпало?

Глушаков кивнул. Он видел. И лучше всех понимал, что это было.

Когда они вернулись в гараж при администрации района, уже светало. Начальник смены, грузный, сонный дядька по фамилии Лобов, вышел навстречу, потягиваясь:

– Ну что, мужики, призраков наловили?

Никто не ответил.

Лобов нахмурился. Он понимал, что шутить больше не стоит.

– Серьёзно, чего вы такие?

– Там… тело, – глухо сказал Пётр. – На чердаке. В мешке.

– Какое тело? Вы совсем с ума сошли?

– Старое. С цепочкой на шее, – добавил Глушаков. – И… – он замялся. – И что-то ещё.

Он не сказал, что видел, как эта дрянь дышала. Что слышал голос.

– Всё, – быстро сказал он, – оформляй протокол. Надо вызывать участкового.

Участковый Матвеев приехал часа через два. Он был невысокий, сухопарый, в мятой форме и с таким выражением лица, будто ему каждый день показывали висельников в мешках.

– Здравствуйте, – сказал он, разглядывая грязную машину. – Что у вас?

– На чердаке нашли тело, – отчеканил Глушаков.

– Когда нашли?

– Ночью. Около полуночи.

Матвеев достал блокнот, но записывать не стал.

– Дом этот давно аварийный. Там постоянно вандалы или эти… сатанисты. Пару лет назад расписывали стены. Вы что, сразу не позвонили?

Глушаков сжал кулаки.

– Позвонили, как только вернулись.

Матвеев хмыкнул.

– Ладно, покажете.

Они вернулись туда втроём – Глушаков, Матвеев и Валера. Пётр отказался даже подходить к калитке.

Утром дом выглядел почти безобидно. Солнце пробивалось сквозь дыры в крыше, рисуя на полу золотистые пятна. Ни скрипа, ни холода, ни голосов.

– Где тело? – спросил Матвеев, когда они поднялись на чердак.

Глушаков показал в угол.

Но там ничего не было.

Ни мешковины. Ни останков. Ни цепочки.

Только тёмное пятно на досках, которое смахивало на след гниющей влаги.

Валера выдохнул, схватился за голову:

– Нет… нет, оно было здесь! Я… я видел!

Матвеев медленно поднял глаза на Глушакова.

– Вы оба утверждаете, что это не фантазии?

– Мы видели, – с холодной уверенностью сказал Глушаков. – Втроём.

– Третьего где оставили?

– В машине.

Матвеев ещё раз оглядел чердак и только после этого сделал пару снимков на старенький цифровик.

– Запишу в рапорт, – устало сказал он. – Но если вы решили меня разыграть…

– Разыграть? – Глушаков шагнул к нему так близко, что Матвеев вздрогнул. – Мы это трогали. Мы слышали. Если вы думаете, что это шутка – сами тут ночуйте.

На обратной дороге Валера твердил одно и то же:

– Оно же было там… Оно смотрело… Оно шептало…

Глушаков молчал. Он всё время думал об этой цепочке. Медная, старая, с овальным медальоном. Он успел разглядеть, что на медальоне — женское лицо. Гравюра, стирающаяся от времени.

Когда они приехали в гараж, Пётр подошёл к машине, побледнев:

– Ну что?

– Ничего, – глухо ответил Глушаков.

– Как ничего?

– Тела нет.

Пётр нервно засмеялся, но в этом смехе не было радости.

– Всё… нахрен… – Он отступил на шаг. – Я туда больше не пойду. Хоть стреляйте.

– Никто не пойдёт, – сказал Глушаков.

Но в глубине души он уже знал, что всё только началось.

Вечером, когда он вернулся домой, жена встретила его в дверях:

– Ты куда пропал? Я звонила весь день.

– Работа.

Она нахмурилась, заметив, как он дрожит, когда снимает куртку.

– С тобой всё в порядке?

– Нет, – честно сказал он.

Он прошёл в кухню, налил себе стакан воды. Пальцы подрагивали. Перед глазами всё время вставал тот чердак и мешковина, шевелящаяся, будто внутри бьётся сердце.

– Ты хоть расскажешь? – тихо спросила жена.

Глушаков посмотрел в окно. За домом сгущались сумерки.

– Я… видел… что-то. И я не знаю, что это было.

Он понимал одно: в том доме осталось нечто, что теперь за ним следит. И, может быть, даже ждёт, когда он снова вернётся.

На стекле, в отражении, ему показалось, что кто-то стоит у калитки.

Но когда он обернулся, двор был пуст.