Песнь Анубиса.

Поздний Новый Царский период Древнего Египта - приблизительно 1300 год до н.э., во времена правления фараона Саптах-Небхеперура.

Фивы, столица Верхнего Египта, священный город Амон-Ра.

Мягкое, как хлопковая ткань Мемфисских мастерских, под ней податливо прогибалось, и тёплый воздух был насыщен ароматом целебной сикоморы, фимиама и чего-то более терпкого - смолы мира. Он обволакивал не только тело, но, казалось, втирался в саму душу.

Нейферу медленно приоткрыла глаза, будто с трудом возвращаясь из темноты Дуата - мира мёртвых. Первое, что она увидела - узорчатый потолок её кельи. Трещина в глине всё так же уходила влево от статуэтки Тефнут, как и месяц назад. Лёгкая ткань занавески колыхалась от ветерка, принося запах реки и пыли улиц Фив.

- «Я умерла. Он предал. Голос... Кто сказал, что я не должна умереть так?»

Она приподнялась, морщась от боли. Всё тело ломило, как после долгой лихорадки. На руках - глубокие, рваные царапины, будто когти шакала оставили отметины. Она с трудом узнала свои руки: исцарапанные, с почерневшими краями ранок. Рядом стояла деревянная чаша с настоями целебной дурры и сока лотоса - лекарство, что обычно даёт Ненни, старая соседка и знахарка.

- Дуаты воплотились в твоих снах? Или ты танцевала с бесами под луной, Нейферу? - хриплый голос раздался из угла.

Она обернулась. Там сидела Сатия, её соседка по келье, служанка верховного жрица. Глаза Сатии были странно узки, и в них затаилась смесь страха и презрения. С тех пор как она перебралась к Нейферу из другой части храма, Сатия всегда молилась перед сном вслух, отводила взгляд при разговорах о жертвах, но была набожной и молчаливой - до этой минуты.

- Что ты несёшь? - Нейферу ощутила, как внутри поднимается дрожь.

- Тебя нашли у западной стены храма. В одной накидке. Без обуви. Руки твои были в крови, а глаза... как у жрицы, что видела Сета в полной тьме.

Соседка отвернулась, как будто боялась заразиться её взглядом.

Нейферу опустила ноги на прохладный пол. Он был реальным. Слишком реальным. Уголок ковра, где она прятала амулет от матери - тоже на месте. Всё это не было Дуатом.

Нейферу прикрыла лицо рукой, будто желая стереть тьму, осевшую на веках. Сцены всплывали кусками, как разбитые фрагменты расписной фрески: красные колонны, вьющийся дым благовоний, маска на лице Аменхотепа, его голос, поднимающийся в пении, будто не для неё, а против неё.

Это был ритуал... но не тот, что они проводили с молитвой. Он был другим. Мрачным. Искривлённым.

Она вспомнила лезвие ритуального ножа - из обсидиана, чёрного как ночь, с резьбой в форме змеиного глаза. Его держала её рука, но не по своей воле. Последнее, что она услышала, прежде чем провалиться в чёрную пустоту, был шепот, не принадлежавший никому из живых. - Ты не должна умереть так.

Она опустила руку, лицо её было бледным, как изваяние. Сатия продолжала сидеть в углу, отвернувшись, прижав руки к груди. Губы её шевелились - беззвучная молитва к богине Мут или, быть может, к Тоту, богу разума, если разум её ещё не покинул.

- Какой сегодня день? - спросила Нейферу, голос дрогнул, но был ясным, словно удар медного гонга.

Сатия вздрогнула. Не подняв глаз, прошептала.

- Восход солнца пятого дня месяца Пайни... во имя Ра, не спрашивай странного, сестра. Тебя три дня как нет в священном служении, а вчера ночью тебя нашли, словно вернувшуюся из тьмы.

Нейферу замерла. Пайни... Пятый день.

Невозможно... Сегодня должен быть день ритуала. Но это... месяц назад. Нейферу ещё не предана. Ещё жива. Всё ещё может быть иначе.

- Сатия, - её голос стал почти шепотом, но в нём было что-то, от чего даже у мёртвого бы кожа зазудела, - ты клянешься, это правда? Пятый Пайни?

Сатия наконец посмотрела на неё. В её глазах отразился страх, как в храмовых водах отражается пламя жертвенника.

- Да. Клянусь... Великими именами. Я не знаю, кто нашёл тебя, только сказали, ты была у гробницы Хатшепсут. Без памяти. Без сандалий. С ранами, будто псы богов тебя рвали. Они говорили, может, ты вызвала гнев Амон-Ра...

Нейферу встала, ноги дрожали, но земля под ними была настоящая. Она прошла к низкому каменному столику, на котором всегда стояла лампа с маслом - её не было. А вместо этого, как знак, лежал амулет с ликом Исиды - тот самый, что она подарила Аменхотепу, когда он поклялся в любви на берегу священного Нила.

Нейферу распахнула дверь с такой силой, что лёгкая бронзовая цепочка отскочила в сторону. Сатия вскрикнула, но не осмелилась двинуться за ней. Воздух в коридоре храма был прохладнее, впитав в себя утреннюю свежесть, но для Нейферу он казался кипящим. Её босые ноги с глухим шлепком касались глиняного пола, оставляя едва заметные следы от настоя дурры.

Служанки, расставлявшие сосуды с благовониями вдоль стены, замерли, глядя ей вслед. Кто-то осенил себя знаком защиты - ладонь к сердцу, потом ко лбу. Одна из младших пробормотала.

- Её коснулся дух. Или... дух сквозь неё прошёл.

Но Нейферу не слышала. Она неслась, будто унося с собой остатки сна, сбивая колени о повороты коридора, задевая тяжёлые ткани завес. Позади остались мозаичные сцены, где Амон-Ра возлежал в лодке Мескетет, и колонны, увитые изображениями папируса и лотосов. Перед ней открылась каменная арка, ведущая в сад Исиды - внутренний двор, где служительницы выращивали травы и молились в тишине.

Здесь было пусто.

Нейферу замерла, тяжело дыша. Над головой висело белёсое небо, размытое пеленой утреннего света. Воздух наполнился ароматом сикоморы, глины и цветущего иерихонского розмарина. Тонкий поток воды стекал с мраморного желоба, впадая в неглубокий прямоугольный пруд. Отражение было зыбким, но ясным.

Она подошла к воде. Осторожно, как будто боялась, что в отражении увидит не себя.

Сначала - глаза. Яркие, воспалённые, но живые. Потом - губы, побелевшие от напряжения. Щека... и...

Нейферу в ужасе провела пальцами по коже рядом с левым глазом. Шрам. Его не было.

Она знала каждый изгиб этой раны - полученной, когда заслонила Иритию. Немая девочка, служанка в покоях Птаху-Ра. Три дня назад... или тридцать? Нейферу бросилась на помощь, когда старшая надзирательница обвинила девочку в порче одежды фараоновой наложницы. Удар палкой пришёлся не по ребёнку, а по лицу Нейферу. Она помнила, как кровь капала на песок.

Но теперь кожа была гладкой. Как будто удара не было. Как будто она не выбирала между болью и равнодушием. Как будто сама реальность попыталась её стереть.

Она прикрыла рот, затаив дыхание, словно боялась выпустить крик или молитву. Воздух в саду Исиды был неподвижен, как перед песчаной бурей. Она уже хотела развернуться - уйти обратно в тень колонн, когда неожиданно врезалась в твёрдое, живое препятствие. Мужская грудь. Запах ладана и натёртой кожи. Она вскрикнула, тело пошатнулось, и ступни, скользнув по отполированной влагой каменной плите у пруда, понесли её вниз.

Мгновение - и она уже летела, платье метнулось за ней, как крыло ибиса, готовое поглотить воду. Но сильная рука ухватила её за локоть. Пальцы вонзились в кожу, как когти духа-стража. Боль пронзила плечо. Она вздрогнула, взвыла сквозь зубы и резко дёрнулась, пытаясь вырваться, но хватка была железной.

- Нейферу? - голос был низким, гневно-сдержанным, почти священным в своей ярости.

Она застыла. Как заклинание, это имя сорвало с неё остатки забытья. Словно кто-то выговорил её «ка» - душу - прямо перед судом Осириса.

Она медленно подняла взгляд.

Перед ней стоял Аменхотеп, великий жрец храма, учитель, наставник, человек, чьё слово весило больше, чем распоряжение наместника. Его высокая фигура в белоснежной хендже с золотой каймой казалась вырезанной из алебастра, а лицо - красивое, но суровое - было испачкано тревогой и неосознанным страхом. Его сандалии были запылёнными, а медные обручи на запястьях звенели, когда он резко отпустил её руку.

- Где ты была? - Его голос был хриплым, но глубоким, как гул в подземной усыпальнице. - Ты исчезла на три дня. Три дня, Нейферу! Стража прочёсывала все кварталы. Тебя искали на базарах, в Нижнем Хабу, даже в доме Лунных сестёр за городом! И ты... ты появляешься здесь. Босая.

Он обошёл её, взгляд изучал: всклокоченные волосы, ссадины, тёмные круги под глазами. И, главное - отсутствие любви в глазах. Это мелькнуло в его взгляде, как отблеск ножа на солнце.

- Что с тобой? - Он прошептал это уже почти себе.

Нейферу стояла, будто вырезанная из базальта. Душа её металась между страхом и жалостью. Не к себе - к нему. Он был зол, но ещё не знал. Не знал, что в будущем его лицо закроет золотая маска, и он станет чужим. Не знал, что нож обсидиановый с змеиньим глазом, которого он ещё не держал, уже будет в её руке. Он был чист. Ещё.

Она не могла сказать ему правду. Не сейчас. Если Дуат действительно выпустил её назад, это был дар - или предупреждение.

- Я... - голос дрогнул. Но потом она словно вдохнула дыхание Исиды и произнесла ровно. - Я не помню. Я очнулась возле гробницы. Меня кто-то звал. Там был... голос.

Аменхотеп резко шагнул ближе, сжал её плечи.

- Ты говоришь, как одержимая. Это... наваждение. Кто дал тебе дурман? Кто повёл тебя к западной стене? Признайся - это была та знахарка из Селки? Или ты встречалась с мятежниками?

- Нет, - отрезала Нейферу. - Я не предавала храм.

В его глазах мелькнуло что-то - страх? Нет, тревога. Не за храм, а за неё. Он всегда был строг, но заботлив. Он однажды сказал: «Если ты сгоришь, Нейферу, весь свет храма потускнеет».

Девушка отвела взгляд. Вблизи он был таким же, как прежде. Но теперь, зная, что будет потом - как он стоял в кольце жрецов во время ритуала, как не узнал её, как пел не с ней, а против неё - она не могла смотреть в его глаза.

- Вернись в келью. - Его голос был как удар палки жреца по земле. - Помойся, вознеси молитвы Мут. И помни: тебя ждёт служение. Мы оба. Я не отпущу тебя в тьму, ясно?

- Да, Учитель, - тихо сказала она.

Он отпустил её резко, как будто прикосновение к ней жгло. Его пальцы, только что сжимавшие её плечи с молитвенной яростью, исчезли - и в ту же секунду она почувствовала, как тяжесть воздуха упала ей на спину.

Нейферу склонила голову, не столько из покорности, сколько чтобы спрятать лицо - в нём был ужас, который она не могла еще осознать. Песок в воздухе стал казаться плотным, как дым из курильницы храма. Она услышала, как сандалии Аменхотепа тяжело ударяют о ступени сада, спускаясь к внутреннему двору, тому самому, что именовали двором наложниц, хотя ни одной женщины там уже давно не держали. Теперь это было место теней, место, где хранились сосуды с маслами, ритуальные ткани, сломанные статуи. Запретная часть храма, где прошлое ещё шептало сквозь трещины в плитах.

Нейферу шла, стараясь не хромать. Каждое прикосновение пятки к глиняному полу отзывалось тупой болью, словно в кожу вонзались иглы, оставленные бестелесной рукой. Сбоку звучали удаляющиеся шаги Аменхотепа - ритмичные, как удары жреческого посоха по плитам, отмеряющие не время, а власть. Однако она не свернула в сторону внутреннего двора, где когда-то собирались наложницы и где теперь царила полумёртвая тишина. Нет. Нейферу пошла по своему пути, зная каждый изгиб коридора, как собственные шрамы.

Лепные стены были украшены полустёртыми изображениями: барки богов, сцены подношений, амулеты жизни анх, лица ушебти - погребальных слуг, что следовали за умершим. Все они смотрели на неё, казалось, с тихим укором, как будто знали то, что она забывала.

Сатия не пошла за ней. И правильно. Эта женщина была преданной храму, но слишком боялась всего, что выходило за рамки правды. Она молилась громко, сдержанно шептала заклятия, переписывала строки из Книги мёртвых по ночам на узких полосках папируса, чтобы спрятать под подушку. Сатия, у которой в ладанке был волос матери, умершей от пустынной лихорадки. Она, которая носила ожерелье из глаз Уджат не ради красоты, а потому что ей однажды приснилось, как шакал смотрит ей в лицо, и только глаз Гора спас.

Нейферу наконец добралась до своей кельи - тесной, с глиняным полом, из которого местами торчали песчаные крупицы. Пространство было едва ли шире погребального ложа, но ей оно казалось личной священной книгой: в каждом углу - воспоминание, в каждой вещи - часть ка, духа.

Полог из льна, выкрашенный в охристо-синий цвет - подарок от Ирити. Амулет Бес - повешен рядом с лампадой, чтоб отгонять ночных духов. Глиняная табличка с надписью: «Голос твой будет услышан в Дуате, если ты не предашь своё сердце» - слова её наставника, старого писца Анена, умершего от укуса кобры.

Она села на низкое ложе, ноги подогнулись, будто больше не могли держать её. Кровь снова закапала с ран на руках - они раскрылись, как раны на мертвеце в последний день мумификации, когда плоть уже не сопротивляется. Она вздрогнула. Потянулась к сосуду с маслом мира и дурры, осторожно омыла руки - как учили в храме Исиды, круговыми движениями, трижды, по часам солнца. Сожгла ладонь, коснувшись глиняного подсвечника - огонь давно погас, но металл остался горячим от солнечного жара, впитанного днём.

И в этот момент нахлынули воспоминания.

Пайни. Месяц, когда разливается Нил, когда в садах зреют смоквы и розмарин становится особенно терпким. В этот день, год назад, мать дала ей на прощание тонкий бронзовый браслет - он до сих пор был на лодыжке, скрытый складками платья. Она тогда не плакала. Просто пошла. Храм ждал.

Она знала, зачем её выбрали. У неё был «взгляд изнутри» - так говорил Аменхотеп. Её молитвы отзывались не эхом, а резонансом в самом воздухе. Даже старые жрицы отступали, когда она входила в зал. Но всё это не делало её неприкосновенной.

- «Я умерла.» - Эта мысль не отпускала.

Не физически. Но какая-то часть её умерла тогда, у западной стены. Она это знала - как знал плотник, где ляжет трещина в доске. И всё же кто-то её вернул.

Только зачем?

Она посмотрела на свои руки. На иссохшие полосы крови. На гладкую кожу на лице, где должен быть шрам. Не было боли, но было что-то страшнее: отсутствие следа.

Трещина в глине потолка всё так же уходила от статуэтки Тефнут. Казалось, только она и помнила, что здесь было время. Всё остальное сдвинулось. Даже голос Аменхотепа - строгий, как правило Маат - теперь звучал как голос в ином сне.

Нейферу прислонилась лбом к коленям, сжала зубы, чувствуя, как внутри поднимается молитва. Не обычная. Не из Книги Врат, не из Песен Амдуата. Это была её личная молитва. Та, что звучала в ней, когда она впервые увидела смерть - не жертвенную, а настоящую, без обрядов, без музыки, с рваным горлом и ослиным криком на фоне.

Она прошептала её, почти беззвучно.

- О, ты, кто идёт меж теней, не забирай моё имя. Оставь мне хотя бы голос, чтобы я могла кричать в ответ. Оставь мне взгляд, чтобы я знала, кто я. Оставь мне сердце, даже если оно будет разбито...

Её голос сорвался.

А внизу, под храмом, в одной из потайных усыпальниц, где покоились забытые боги, древняя плита треснула, как будто что-то откликнулось.

***

Мрамор храма всё ещё хранил вечернее тепло, но в его трещинах уже таилась прохлада, обещающая наступающую ночь. Воздух был густ от ладана - смеси мирры, кипариса и голубого лотоса. Свет последних солнечных лучей проникал через пилоны, окрашивая землю в золото.

Нейферу стояла на краю платформы, омытая и облачённая в льняное одеяние жрицы - тонкое, почти прозрачное, с вышитым знаком анх над сердцем. Волосы уложены в строгую косу, перевитую нитью бирюзы. Её руки дрожали, хотя лицо сохраняло неподвижное благоговение. Перед ней, на алтаре, возвышалась статуя богини Мут, вырезанная из чёрного базальта - с лицом, в котором читалась неумолимая мудрость и безжалостное сострадание.

Мут глядела вниз, как бы оценивая. В её взгляде не было ни ярости, ни любви - только вопрос.

- Великая Мут, ты - Мать богов и Владычица небесного свода. Веди меня. Покажи, кто я теперь, если я не та, кем была прежде, - шептала Нейферу, преклоняя колени.

Слева от неё, в тени колонны, стояла Ирития - девочка одиннадцати лет, молчаливая, словно сама ночь. Она была укутана в простую накидку из грубого льна, её ноги босы, лицо - застенчиво опущено. Но глаза... глаза горели.

Ирития видела то, чего не видела Нейферу.

Вокруг жрицы её взора плясало мерцание чужой души - аура, которую Ирития не узнавала. Она видела других раньше: светлые золотые кольца у жрецов Амона, насыщенный синий - у носителей правды Маат. Но у Нейферу... была размытая серебряная дымка, прорезанная чёрной линией, как шрам по душе.

Ирития чуть наклонила голову. Это не та женщина, что спасла её однажды у вод Лотосовой гавани, не та, что унесла её из дому, охваченного пламенем, и пронесла на руках через караванный лагерь.

Но она стояла здесь, молилась, звала ту же богиню. Почему же тогда... не была ею?

Нейферу ощутила этот взгляд - безмолвный, но разящий. И, как будто услышав молчание Иритии, сердце её сжалось.

Она уже хотела окликнуть девочку - сказать ей хоть что-то, прикоснуться к рукаву, удержать, - но Ирития вдруг развернулась стремительно и без слов пошла прочь, её шаги глухо отдавались по каменному полу храма. Свет ладана плыл за нею, и в нём - отблески мерцающих духов, которых могла видеть лишь она. Девочка исчезла за пилоном, не обернувшись.

Нейферу осталась в одиночестве - омытая светом заката, застывшая у подножия Мут, точно сама статуя. Она всё ещё чувствовала взгляд Иритии - но не глазами, а чем-то внутри: как царапина, что зажила, но не исчезла. Что-то было не так. Нет, всё было не так. Прошлое, к которому она должна была принадлежать, ускользало от неё, как вода сквозь пальцы. Воспоминания были - обрывочные, будто пергаменты, что кто-то сжёг и развеял по ветру.

Она помнила - или думала, что помнит - пение в часовне Хонсу, жёлтые лилии на воде, голос матери, шепчущий «беги» в пламени Лотосовой гавани. И потом - Аменхотеп. Его руки, его власть, его тень, падающая на солнце.

- Молишься той, кто не даёт ответов?
Голос раздался откуда-то сбоку - как шелест песка по храмовым плитам. Нейферу не вздрогнула. Она знала, кто это. Знала по тембру, по холоду, что внезапно проник в вечер.

Аменхотеп вышел из тени колонн, как из другого мира. Его походка была неспешна, точна, каждая складка одежды - совершенна. На нём был белый плащ жреца, расшитый символами власти: перо Маат, глаз Гора, змея Уаджет, спираль Джед. В руке - посох из тиса, дар фараона. Его лицо - как всегда - казалось вырезанным из камня. Только глаза... в глазах горел сокрытый огонь.

Он подошёл, не спуская с неё взгляда. Остановился близко. Слишком близко.

– Сегодня служба. После захода, ты идёшь со мной, — сказал он наконец. Никакой просьбы. Только утверждение.

Нейферу подняла взгляд. Она не спорила — не имела права. Она принадлежала храму, и, по обету, — ему. Но знание — то, что нельзя было объяснить, но которое она несла в себе с тех пор, как коснулась черной воды в Дуате — останавливало её.

Девушка сжала амулет из лазурита, оправленный в тонкое золото — тот самый, что в будущем она подарит ему, в день, когда её душа, расколовшись, будет говорить голосами и страдать в молчании. Тогда она вручит его с дрожью и надеждой, чтобы удержать, связать, остановить. Но сейчас — лишь держит в ладони, словно укор самой себе. Клинок прошлого, обращённый в будущее.

Ткань её наспех накинутой льняной накидки колыхалась от вечернего ветерка, напоённого ладаном и жаром иссушённой земли Фив. Она развернулась резко, почти дерзко, и вышла из прохладного полумрака зала храма, ступив ногами во двор, омытый косыми солнечными лучами. Лёгкий топот её шагов растворился в камне, оставляя после себя лишь гулкое эхо.

Она знала, что Аменхотеп не простит этой наглости. Его молчание, густое, как масло мира, стлалось за ней следом. Он шёл медленно, величественно, будто к процессии богов. Но она видела, как сжаты его руки. Он был в гневе. Его соколиные глаза, что когда-то читали её сердце как папирус, теперь метали молнии — и всё же хранили расстояние. Он не мог тронуть её здесь, у выхода, где мимо проходили служанки с амфорой виноградного уксуса и юные жрецы, несущие сосуды с воском и маслом. Их отношения были сокрыты за покровами ритуалов, взглядов и намёков, как статуя Исиды.

– “Ты ослушалась, дитя,” — скажет он позже. – “Ты ступила за пределы дозволенного.”

Но она уже ушла.

Во дворце храма Амона-Ра — сердце Фив, сосуд власти и святости — воздух звенел от песнопений. Служанки умывали статуи богов, полируя их нефритовыми кругами, жрецы окуривали святилища кифием, тёплым как воспоминание о матери. Ритуал начинался, и они шли, он — как лев среди львов, она — как серая тень, что держалась в его лучах.

Нейферу остановилась, когда взгляд её натолкнулся на лицо в толпе. Она не знала его. Черты молодого новобранца были чужды храму — слишком живые, слишком острые. Кожа смуглая, но не от солнца, а от крови, кипящей под ней. Он был в белом, как все жрецы, но лён сидел на нём, как пелена на остриё ножа.
Имя его будет известно позже. Тогда же придёт и боль.

Взгляд их встретился — и мгновенно расцепился. Он не поклонился, но замер, словно почувствовал: эта женщина — запретна. Нейферу отвела глаза, но внутри её нарастал ураган. Это было как в пророчестве: "Солнце упадёт на землю в лице смертного, и земля станет зеницей ярости."

Она отвернулась от него, как отвернулась бы от змея. Она знала, кем он станет. Её ненависть не была слепой. Она была рождена знанием. И она будет холодной, как пески поутру.

Аменхотеп приблизился, его шаги были неслышны, как прилив во время полнолуния. Он положил руку ей на плечо, не сильно, но с тем весом, от которого не уйти.

– Ты дрожишь, Нейферу. — Его голос был как шорох папирусов в святилище. В нём не было гнева — но было ожидание. Он смотрел на неё сверху, с высоты лет, посвящения, знания. Его амулет в форме урея покоился на груди, и казалось, сам змей Ра дремлет в золоте.

Она сдержалась. Она не могла сказать, что увидела. Не могла сказать, кого.

Нейферу лишь осторожно убрала его руку — без резкости, почти с нежностью, как бы извиняясь за то, что не может позволить себе подчиниться. Промолчала — как молчит ребёнок, впервые осознавший, что взрослые способны ошибаться. И этот жест, невинный и тихий, обнажил в нём трещину.

Аменхотеп сжал губы. Веки дрогнули, но он ничего не сказал. Только поправил складку белой накидки, будто смахивал с себя непокорность ученицы, и, не обернувшись, начал подниматься по ступеням в храм.

Он не дождался её.

Плиты под его ногами не звучали — будто сама земля не осмеливалась прервать его молчание. Мягкие складки льна плыли за ним, вышитые обереги слегка колыхались от движения. Его силуэт растворялся во тьме зала, как бог, уставший от молитв смертных.

А Нейферу… плелась следом, но не как провинившаяся — как та, кто наблюдает за хищником и ждёт, когда тот повернёт голову.

Зал уже наполнился пением. Тонкие голоса аколитов скользили под своды, как ласточки над полями папируса. Жрецы в белых одеждах выстраивались вдоль колонн, каждая из которых была исписана именами фараонов, мёртвых, но живущих в слове. Окуривались алтари, кифий клубился, словно туман над Нилом.

Аменхотеп уже стоял у главного стола приношений. Его лицо было спокойно, но в глазах пряталось что-то резкое — будто в глубине души он держал кинжал. В его манере говорить было что-то убаюкивающее, как у змея: он говорил не громко, но никто не осмеливался не слушать.

– Мы собираемся здесь, в час великой тени, не ради страха, но ради порядка. Ибо в Дуате нет хаоса, есть только последствия.

Нейферу встала на колени в положенном месте. Её амулет — скарабей из лазурита с выгравированной молитвой — охладил ладонь. Отчуждённость её не покидала. Она знала, что не здесь её место. Не с ними. Не теперь.

И вдруг — ощущение неправильности.

У алтаря, за стойкой со свитками, куда она часто подносила тексты «Книги Мёртвых», лежал новый свиток. Тонкая обвязка из голубого льна. Метка воска с печатью, которую она не знала.

Она взглянула мельком — и сердце её пропустило удар.

Символы, изображённые на нём, были… чужими. Не из системы Осириса. Не из пантеона Амона-Ра. Не то. Глифы были ломаными, будто записанными рукой слепого, но каждая линия пульсировала у неё в мозгу. Один знак — похожий на изогнутую спираль, с тремя штрихами в основании — она видела однажды… во сне. Во сне, что пришёл после обряда очищения в Дуате.
Тогда была тьма. Чёрная вода. И голос.

– Он ведёт тебя не к богам. Он ведёт тебя к себе.

Она вздрогнула.

И не заметила, как Аменхотеп повернулся к ней.

– Ты смотришь на то, что не для твоих глаз, — сказал он негромко, но так, что рядом притихло даже пение.

Она опустила взгляд, как подобает служанке. Но внутри её что-то сжалось, будто лук, натянутый слишком сильно. И она поняла: свиток этот лежит здесь не впервые. Она просто его не видела. Или… ей не давали его видеть.

Аменхотеп продолжил свою речь. Его голос звучал ровно, размеренно, как течение священного Нила в межень. Каждое слово ложилось на камень, будто обряд, древнее заклятие. Жрецы внимали, стоя в благоговейной тишине. От кифия струился привычный аромат — густой, смолянистый, тёплый: смесь мирры, сандала и мёда.

Но что-то изменилось.

Нейферу прикусила губу, и её взгляд, доселе направленный в землю, дёрнулся вверх. В лёгком, почти незаметном движении, она вслушалась не ушами, а кожей. Воздух дрогнул. Между струй ладана вдруг пробился иной запах — чужой, пронзительный, нездешний. Он был тонким, металлическим, как пыль, перемолотая в жерновах времени. В нём была сухая мята, пепел, перегоревший лён, и что-то ещё... как бы не запах вовсе, а чувство: тревога.

Она оглянулась.

Храм оставался в прежнем великолепии — колонны, расписанные сценами триумфа Ра, золотые чаши с маслом, мерцание воды в омовениях. Ничто не изменилось. Никто не подавал вида, что почувствовал. Все внимали Аменхотепу, как будто и не было ничего иного в этом мире, кроме его голоса.

Но она знала: было.

Её пальцы машинально потянулись к амулету — скарабею, переданному ей матерью в ту ночь, когда Лотосовая гавань была охвачена пламенем. Лазурит был тёплым — слишком тёплым. Это был знак.

— “Он приближается,” — подумала она. — “Тот момент. Та точка в будущем, где всё расколется.”

Аменхотеп между тем продолжал, не сбавляя темпа.

– ...ибо порядок мира держится на шести столпах, и шестой — это тайна. Кто берёт в руки её без дозволения, уподобляется Ахепри — тому, кто возжелал стать светом, но был поглощён своим отражением...

Он обернулся и взглядом нашёл Нейферу.

В его глазах было что-то новое. Внимание. Подозрение. Или, возможно… ожидание.