4.
На площадке этажа четырнадцатого, или может, пятнадцатого (не уверен, я сбился, на хрен, со счёта), примечаю белобрысого дрыща. Сидя на ступеньке, обхватив свои согнутые колени и прижимая к груди, он раскачивается, как хронический психопат. Глаза тёмные, бешеные: то сужаются, то округляются, словно он никак не может поймать фокус; взгляд лихорадочно мечется. На лбу испарина, не прекращая раскачиваться на манер психа, он резко стирает пот с бледного зеленовато-жёлтого лица. Рот нервно подрагивает в уголках, он то и дело морщит нос, словно ему суют вату смоченную нашатырём прям под шнобель. Заметив меня, он вздрагивает. Вскакивает, как ошпаренный, лупится на меня, а у самого только что зубы не клокочут от нервного напряжения, и искры сыплются из глаз.
— Чел, ты живой. Живой! — воскликнет он, схватив меня за руку, и радуясь, как шавка куску мяса. — Вот чёрт.
Дверь одной из квартир распахнута настежь, он ведёт меня прямо туда, гутаря, как заведенный: — Погодь, не ходи туда, лучше тут посидим. Там такой фарш, мы еле ноги унесли.
Я и опомниться не успеваю, как дверь за мной захлопывается. Только не опять...
— Чел, слышь, а ты с земли, да? — его неуемно дергающиеся глаза, исследуют каждый сантиметр меня. — Ты снаружи? Давно? Употребляешь?
Он принялся охлопывать меня по карманам ветровки, и я отбиваю его руки.
— Я что на нарка похож?
— Ну, есть мальца, — пожимает он плечами. — Слышь, может есть хоть чё-нибудь? — он ныряет вниз и ощупывает мои штаны. — Косячёк, таблы, может, хоть полграмма зашкерено? Чел, выручай, я подохну тут.
Капец вообще, такое чувство, что он за грамм и отсосать мне готов.
— Да отъебись ты, я ни на чём не сижу!
Оттолкнув его с колена, я отступаю ещё дальше. И оказываюсь в средневековье словно, в самом эпицентре смрада – в пасти чумы. Комнатушка наполнена гниющими телами. Гниющими заживо.
Валяются пластом на матрасах, прямо на полу, покрытые потом и саваном априори. Кто-то тихонько плачет, кто-то колошматит стену. Психуют, мучаются в агонии, пытаются обмануть смерть. Молоденькая деваха, сидит на матрасе, подобрав под себя ноги, в шортах и верхе от купальника. Огромные язвы, нарывы, струпья, колодцы в венах, гематомы покрывают большую часть желтоватой кожи. Ходячий труп.
Она нервно сдирает коросты с ран на руках, и они истекают кровью и гноем. Она готова содрать с себя кожу. Лицо перекошено так, будто её распинают на дыбе. И это не финальная стадия ломки, ад только начинается, и она его не переживёт. Отъедет сто процентов.
Белобрысый явно с трудом мне верит, искоса поглядывая, и всё пытается меня обшманать.
— А сиги есть?
— Были.
Пока один сраный демон на них ни покусился. И на душонку мою заодно.
— Может, попробуешь выше двинуть? — предлагает он. Вновь начинает говорить грёбаной скороговоркой: — Он тебя не тронет, он знает, кто, чем дышит. Может там чё есть? Притаранишь. Я в долге не останусь, у меня много чего есть, хочешь... счастья? У меня много, всегда беру счастье.
— Да конечно, — сомневаюсь я, придумывая план отхода. — А что ж ты тогда тут гниёшь; в этом твоё счастье?
— Нет, у меня своё счастье, — лыбится он, по-лисьи меня разглядывая, — тебе такое и не снилось. Но мне б заправиться понимаешь, что б работало. Смекаешь, да? А самому мне выше никак, он сука знает. Я застрял. Но ты ж мне поможешь, да?
— А если нет?
— Я всегда беру счастье, — повторяет он многозначительно. — Всегда!
И походу он не впервые это проворачивает. Чтобы ни пускало его выше, он явно находит пути, как раздобыть себе пару грамм эйфории. Нарки, и в Африке нарки. Везде одинаковые, даже в аду, или в какой я тут заднице оказался. Но если это не ад, то я даже думать не хочу, что он тогда собой представляет.
— Чёрт с тобой, — соглашаюсь я, — но ничего не обещаю.
Нарк широко улыбается, несмотря на потрескавшиеся кровоточащие губы.
Протягивает мне ножик, намекая на изрядно задолбавший меня ритуал.
— Принесёшь – верну с процентами.
Кто бы сомневался. Нарки — не дебилы, они те ещё хитрожопые гниды, у них всюду выгода, всюду схемы, каждая копейка на счету. Мне ли не знать. Помню, лет в двенадцати подрезал у мамки полтинник из кошелька. Думал, не хватится. Шиш! Такой мне пизды вломила, я думал, никогда уже своё грёбаное имя не вспомню. А когда-то она это имя мне дала. И жизнь. Зачем? – никогда не понимал. Я, кажется, никогда и не был ей нужен. Хотя может и был. Но глюки она всегда любила больше.
***
Миную пролёт, и сталкиваюсь с проблемой. И чертовски неприятной. Здоровый бугай, со всей дури херачит битой по башке валяющегося на полу паренька. Через три удара, раскалывается череп, а спустя ещё три, парня можно опознать лишь по зубам, летящим во все стороны, вместе с брызгами крови и мозгов.
— Как же вы задрали! Третесь тут, ширяетесь, «машинки» свои разбрасываете. — Он хочет сказать что-то ещё грея биту в громадной длани, но осекается. Прищуривается, склоняет голову чуть влево, и смотрит, кажется, не в глаза, а прямо в нутро, и видит всю мою суть. Ощущения словно он запускает в меня руки и крепко сжимает сердце и кишки. — Чё вылупился?
Нет, я, конечно, всяких психопатов видал, но это... Он сука ещё и здоровый, как гора, реально размером с двух корпоративных бардадымов, и страшный, как чёрт, Франкенштейн, вот ни дать ни взять. Вылитый.
На ощупь, по стеночке стараясь обойти чёртово море крови на полу, вокруг трупа с размозженной головой, и бугая заодно, а он пристально наблюдает, словно раздумывая, уебать мне битой в жбан, или нет?..
Он совершает резкий выпад, притопывая ногой.
— Бу!
Шарахнувшись от него, я чуть на задницу не приземлился, успев благо за перила ухватиться. Дёрнув оттуда со всех ног, вверх, минуя пролёт за пролётом, я всё пытаюсь выбросить из головы кадры вдребезги разбитой башки, в месиво просто.
Слуха касаются, странные звуки, складывающиеся в заливистую мелодию. Чем выше я поднимаюсь, тем более отчётливо слышу звонкую рваную музыку, с каждой ступенью, исковерканный лейтмотив всё прочнее укореняется в моей голове. На трубу не похоже, скорее какая-то гармошка, причём фальшивая в доску.
Добравшись до пролёта, выслушиваю, пытаясь определить из-за какой из дверей льётся эта адская мелодия. Цепляюсь взором за свет в замочной скважине, и шагаю к источнику фальшивых завываний.
Вроде и заходить туда вовсе не прельщает, особенно с нынешним уровнем мой удачи, но счастье надо вернуть, я прямо чувствую, гнетущую чёрную дыру внутри, разрастающуюся всё больше и больше. Она и раньше давала о себе знать, вернее, никогда и не уменьшалась, но до таких необъятных широт ещё никогда не разверзлась. Даже жить не хочется, и идти туда незнамо куда; и для чего?.. словно всё стремительно теряет всякий смысл. Эта пустота невыносима. Так ведь и реально свихнуться можно. Набравшись храбрости, я толкаю дверь, и в нос бьет спёртый воздух, насквозь пропитанный парами спирта, и чего-то жареного, но скорее подгоревшей рыбы.
По коридору быстро проносится тучная баба, с разносом на вытянутых руках, даже не заметив меня. Провожаю её взглядом, и она скрывается в арочном проёме, в комнате. Расстроенная гармонь звучит именно оттуда. Шагаю за порог и, покосившись по сторонам, иду на звук. В зале шумно гудит народ, какое-то застолье на сельский манер: тонны жратвы на столе, водки, и спящих мордой в салате. Сквозь пьяный хохот, как ржачь лошадей в стойле, проскальзывает изощренный трёхэтажный мат. Все бухают, только успевая закусывать водяру, чуть ли не руками жадно запихивая хавку с тарелок во рты. На одном краю длинного стола мужик, перепитый вусмерть, терзает баян, на другом огромное белое облако — здоровая бабища, прям свиноматка, в свадебном платье. Я реально мысленно сочувствую жениху. Она ж его раздавит в первую же брачную ночь. Но судя по тому, что приговоренного к мучительной смерти, я нигде не примечаю, она уже переломила ему хребет своей тушей, а потом съела.
Удивительно, но на рожу эта габаритная девка, страхолюдной не была бы, если б конечно весила на пару центнеров меньше. А то ж у неё щёки как сисяндры у той Марины с ресепшена, а дойки, как буйки. Между таких титичек ногу может засосать, как в чан с заливным. У неё вполне может иметься личный некрополь прямо в лифаке. Хотя, нужно быть вообще конченым, чтобы сунуться в этот инкубатор жира, как в океан со злой акулой.
Тучная баба с разносом, вырисовывается с противоположной стороны стола. Преподносит девке в фате разнос, приговаривая и гладя её по голове:
— Кушай, донечка, кушай, маленькая...
Ни хера себе маленькая, — думается тут же, но следом я вмиг лишаюсь способности мыслить.
На разносе лежит что-то окровавленное. И чертовски похожее на хуй. И вообще-то это он и есть. Оказывается, и правда сожрала пацана. Чувак сочувствую.
Толстенная невеста берёт в одну руку ножик в другую вилку, и мерно, как унылая пила, отрезает кусочек прямо от головки, а затем суёт себе в рот.
Никогда не женюсь.
У меня от этого зрелища свербит в паху, будто это моего дружка четвертуют. Полностью увереный, что проблююсь прямо на этом месте, мчусь из зала, подальше от этого сумасшествия.
Упираюсь рукой в косяк, и меня всё же выворачивает в чьи-то растоптанные ботинки. В периферии зрения вижу красный ручей. Повернув голову, сразу примечаю струйку крови, тянущуюся по изодранному линолеуму.
Прокравшись на кухню, мне хватает одного вида парня в костюме у батареи, чтобы сложить два плюс два. Он сжимается в комок от боли, походя на эмбрион, и хрипло постанывает, явно в полубреду. Из под него течёт кровавая река. Бедняга.
То, что я капитально попал, до меня не сразу дошло. Всё-таки хреново быть туповатым. Блин.
Позади, шурша и размеренно цокая каблуками, приближается прямая угроза, зловеще колыхая воздух. Я в ступоре, и, клянусь, у меня яйца скукоживаются, уменьшаются втрое, за долю секунды, словно я в прорубь нырнул.
— Что ж мне с тобой делать-то, а? — льётся медовый голосок, прямо слащавый до тошноты. — Чтобы сделать?
Метнувшись к столу, хватаю нож весь в крови, добротный такой прям тесак мясницкий. Наставляю оружие на чёрную вдову.
— Ещё шаг, и я вгоню эту хрень прям тебе в брюхо, корова.
Она наигранно хапает воздух, медленно подступает; грёбаное белое платье занимает полкухни, даже хрен сбежишь, не запутавшись в этих сетях.
— Ой, ты смотри какие мы грозные, — протягивает она елейно, а глаза сука алчущие и злые, как у змеи. — Боюсь-боюсь. — Хмыкнув, она скрещивает руки под своими буйками. — Корова... В самом деле?
Толстуха внезапно начинает переживать метаморфозы, и лишние килограммы таят прямо на глазах. Ей бы таблы для похудения рекламировать. Как я и думал, она и впрямь симпотная без балласта, даже Маринка нервно курит в стороне. Да только вот эта чика, злая как ведьма. Может, она и есть ведьма. Бабы - это зло. Не все, но многие. Но красивое, сука, зло.
Решаю попытать удачу и бросаюсь наутёк, проскальзываю мимо неё, но запутываюсь ногой в грёбаной юбке. Блядское свадебное платье!
Ведьма наступает мне шпилькой на ладонь, и сильно придавливает. Я чуть не взвыл. Ясно теперь на хера бабам каблуки.
— Неа. Куда это ты собрался? Гости заждались жениха, а он не в форме, — вздыхает она, печально.
— Конечно он, чёрт возьми, не в форме! Ты ему... — не нахожу я слов, на эмоциях махая свободной рукой, — там всё... на хрен...
— Не удержалась, — усмехается ведьма. — Ты пойми, нет жениха. А нет жениха, нет свадьбы, а нет свадьбы, нет подарков. И денег. А у тебя нет выбора.
Она давит каблуком мою руку, явно норовя пробить насквозь.
— Не, не, не, спокойно! — протестую я, шлёпая свободной ладонью пол, только не ясно зачем, мы не единоборствами тут занимаемся. — Есть у меня выбор, ты мне это, кончай, давай, заливать. Плавали - знаем. Бери, чё хочешь. Кроме члена! — обозначаю я тут же от греха подальше. — И я сваливаю.
— У тебя нет того, что я хочу, ты — неудачник. И денег у тебя нет. У тебя вообще ничего нет. Посиди со мной чуть-чуть. Притворись. Они поверят. Я получу то, что хочу, и ты получишь.
Пригвождённый к полу шпилькой, я еле могу повернуться так, её чтобы видеть. Она выгибается как пластилиновая, нависает дугой, и шепчет мне на ухо:
— Шанс оказаться на одну ступеньку ближе к свободе. И огромные возможности. Ты такой несчастный, слабый, невезучий идиот. Вот только ты всегда таким был. Ты даже здесь ни черта не догоняешь. Не обязательно играть по правилам, если их устанавливаешь ты.
***
Не понимаю, каким образом я уцелел, вырвался из лап этой садистки, да еще остался с хером. Никогда не женюсь, если выберусь отсюда. За дверью играла веселая музыка, гости проходили последнюю фазу пьянки, а именно устроили драку, раскрашивая друг другу рожи. Нужно убираться, а то она передумает и затащит меня назад, в свой элитный свинокомплекс.
Поднимаюсь на один пролет выше. Тишина. Четыре двери, за которыми может происходить, все что угодно. Демоническая лестница собрала приличную коллекцию. Я задумываюсь: все жители этого места, когда-то были людьми. Обычные такие, что ходили на работу, учились, балду пинали, старались быть правильными, жить хорошо, осуждали других людей, строили из себя святых, или наоборот. Но стоило им попасть сюда, где порок приветствуется, стоило закрыть дверь, как вся темная сущность вышла наружу. Никто не увидит тебя по другую сторону, и ты можешь быть кем угодно. За закрытыми дверьми твоё царство!
Я поднимаюсь, тяжело дышу; в горле пересохло. Приближаться к квартирам не хочется, просто смотрю, все одинаковые; черные, как и души обитателей лестницы. Кто-то упорно выжигал из них человеческую сущность, выпуская наружу внутреннего монстра, который будет усердно работать на благо фабрики смерти. Хотите килограмм кишок, а череп, член; что пожелает ваша гнилая душонка?..
— Бр-р-р-р-у, бр-у-у-у-у. Кха-а, кха-а.
Кажется, выше кто-то есть. У меня нет выбора, либо подняться и увидеть очередного полчеловека, из которого вываливаются внутренности, либо зайти в новую квартиру. Раздался хрип, и чьи-то голоса.
— Мочи тварь! Размозжи его голову. Мозги! Да, чувак, бей сильнее!
— Подожди. Сейчас. Получай сука!
Потом удар, и ещё удар. Кто-то похрюкивает от радости. Струйки крови бегут по лестнице, больше, больше, падают вниз, образуя лужу. Убийцы молчат.
— Вкусно!
— Пошли вниз, таких уродов тут полно.
Я влип, сейчас эти отморозки окажутся рядом, и никто не знает, что у них в голове. Дергаю ручки от дверей, в надежде, что хоть одна откроется. Понимаю всю безвыходность ситуации. Один хер помирать, что тут, что там. Одна из дверей открывается, и я быстро прошмыгиваю туда, прикрываю, но, не закрывая полностью.
Трое подростков спускаются по лестнице. Рожи, красные от крови, глаза безумные. Они в эйфории. Один из них тащит палку, из которой торчат гвозди. Громко ржут, матерятся, и обсуждают план по уничтожению любого, кто встретится на их пути. Хуже детей пубертатного периода, только взрослые, которые застряли в этом возрасте. Тихо закрываю дверь, и пячусь. Удивительно, но ничего не происходит. Нет, стремных полусгнивших шлюх, любительниц резать хер и потом жрать его, и другой чертовщины. Ничего нет, охереть, я счастлив. Никогда не подумал, что такие простые вещи будут радовать меня. Здесь спокойно и тихо, белые стены, никакой мебели. Тишина. Умиротворение, то чего мне не хватало всю мою дерьмовую жизнь. Как хорошо! Больше не хочу двигаться, куда-то спешить, кого-то слушать, делать выбор, который повлияет на судьбу. Как же тихо. Как же хорошо. Ох. Я хочу, хочу тут остаться. Окно, какое светлое... Что я вижу: поля, безмятежность и я. Никто больше не будет беспокоить меня, не назовет лошарой, ублюдком, недоноском. Никто не посмотрит на меня с презрением. Я останусь здесь и утону в этой синеве, что сияет, как ночное небо, полное звезд. Красота и мир. Мое спокойствие. Окно. Белые стены, кристально чистые, как души младенцев. Я не буду убогим лузером, а превращусь в свободную птицу. Это мой выбор, освободиться. Нужно просто сказать «я отдам тебе свое время».
***
Если бы в данный момент парень оглянулся, то заметил бы, как к нему медленно ползет густая слизь стального цвета, оставляя после себя чёрные пятна, — и белая комната превращается в серую вонючую дыру. В стенах широкие трещины, которые заполнены кусочками, того, что осталось от людей. Плоть гниет, и смрад наполняет пространство, одурманивания очередную жертву. Ближе, еще ближе подползает слизь, касается ботинок. Затем пробирается вверх, окутывая парня. В голове он слышит голос, и ему кажется, что это внутренний разговор с самим собой. Но тварь с первой минуты его появления завладела разумом, и диктует правила. Ей нужно одно — жизнь. Она жадная, и хитрая, и продолжает шептать сладкие слова. Идеальная иллюзия для дураков, которые верят, что их ждет светлое будущие. Идеальный план: все хотят счастья, и мира, хорошей судьбы без чёрных пятен. Мышеловка, для маленьких крысят, захлопывается всегда, — и повелитель комнаты получает свой приз. Еще немного и он скажет заветные слова. Слизь уже добралась до головы, оставив только глаза и рот. Скажи, скажи, последние слова в жизни. Освободи себя, далекое будущее ждет. Вперед.
***
Я вглядываюсь в окно, и вижу странное отражение. Не ту прекрасную картинку, что рисует неведомая фигня, что засела в моей голове. Меня снова развели, как лоха. Суки, как они достали! Каждый хочет откусить кусок. Будь сильным или тебя замочат.
— Ядрён батон!
— Я должен. Иное время, я — творец.
Снова звучат в голове слова. Не хватает мне раздвоения личности.
— Пошел на хер из моей головы! — кричу я, и пытаюсь дотронуться до лица.
Ужас. Кажется, я обосрался от страха. Какая-то тварь, холодная и липкая на ощупь, удобно устроилась на лице. Нет, она везде. Паника. Вот же святое дерьмо!
— Пошла от меня!
Я мечусь по комнате, падаю и начинаю кататься, чтобы избавится от твари.
— Блаженство, ждет блаженство. Рай... рай... ра-а-а-й-и-и...
Кричу, как безумный, стараюсь оторвать гадость от тела. Но так крепко прилипла.
— Смирись, и скажи слова. Освободи себя. Освободи.
— Да, пошла ты задница тупая!
Ползу к выходу, тварюга не успокаивается, трещит в голове, сводит с ума. На столике рядом, где обувь, я замечаю знакомую зажигалку. Ту самую, что спёр бомж.
— Сейчас сука, ты отправишься к праотцам.
Щелк, огонь. Что же, если я должен сдохнуть, то гадина отправится со мной. Закрываю глаза.