5.
Бесконечность. Хренову бесконечность мои ноги считают ступени вверх. Иногда я считаю вместе с ними, сбиваюсь где-то за тысячной меткой, и вновь просто переставляю ноги. После ожесточённой борьбы с чёрной аморфной хуйнёй, тело налито тяжестью. А после пиздалиарда ступеней — ещё и болью. Я дико устал, зверски хочу жрать, но мне ничего иного не остаётся. Только считать гнилые доски.
В лестничном пролёте неизвестности, я плюхаюсь на верхнюю ступень, совершенно без сил.
Где я так облажался? За что мне весь этот путь в никуда? Конечно, я никогда не был идеальным. Да и кто был? Люди — твари. Чем дальше продвигались стрелки моего времени, мотая круг за кругом, год за годом, тем больше я в этом убеждался. Встречались на этих кругах и те, кто заставлял меня усомниться в этом убеждении. Но их явление было крайне мимолётно, и слишком мало их было, чтобы преклонить чашу весов. Такие лучики света, всегда проходят мимо меня, оставив тварям вокруг возможность править балом. Совсем не то, о чём я мечтал. И мечтал ли? Всё, чего я хотел - выкарабкаться из блядской клоаки в не менее блядскую и грязную, но в которой хотя бы не нужно каждый день парить мозги, чтобы пожрать, где бы копейку урвать, и как бы вообще не сдохнуть до конца грёбаной недели. И это даже не цель, это глупые грёзы, крутящие пластику в голове перед сном, – и ты проживаешь пару вариаций жизни, отличных от реального дерьма, прежде чем отрубиться. Глупые грёзы, которым никогда не суждено сбыться.
Все эти чёртовы мечты, как падающие звёзды: огромные, недосягаемые, они вдруг теряют равновесие, и падают камнем вниз, сгорая и уменьшаясь до размеров долбаного огорчения. И то, что казалось великим вдалеке, становится ничтожным, рухнув вниз, не в руки, и ни к ногам, а словно ебашут прямо в темя, проплавляют насквозь, — и все стремления в жопу. Постоянно. Или я только убеждаю себя в этом, чтобы разочарование не довело меня до отчаяния. Я просто ссыкло, я боюсь мечтать, полностью увереный, что любой из грёбаных грёз суждено разбиться, оставив невхерческий кратер от столкновения с завышенными ожиданиями.
Сижу на ступеньке, в месте, так чертовски похожем на ад, обхватив ноющий с голодухи от боли живот, и понимаю, что я не перейду перевал бездны. Просто потому что это я. Потому что лузер и слабак, потому что у меня и не было ни единого грёбаного шанса обрести свободу. Вот почему я был брошен жертвой на алтарь, вот почему я считаю ступени лестницы Ваала. Демонам как нельзя лучше видны все червоточины в сущностях человека. Мой порок — бесхребетность.
Позади проносится тень, поднимая шаркающее эхо.
«Мясо», — слышится шёпот, но кажется только в моей голове.
Как есть кусок мяса, кожаный мешок наполненный потрохами, стоит вспороть брюхо, как повалится ливер, — вот и весть, блядь, богатый внутренний мир.
Мне бы подняться и продолжить путь, но голова кругом от обезвоживания и чудовищного голода. Кажется, ещё чуть-чуть и меня сморит сон. Я больше не могу идти. Хочется вернуться в пустую комнату ожидания смерти, полную тлена, и безропотно дождавшись грёбаного конца, породниться с прахом, или просто свернуться в клубок прямо здесь и уснуть навсегда.
За спиной вновь ходят тени, отбрасывая мрачные силуэты на обшарпанные стены; они всё мельтешат туда-сюда, шепчутся и приглушенно хихикают, скрипучими, как проржавевшие петли, голосами. Кажись, у меня начались глюки от голода.
— Мясо, — мерзко шипит прямо над ухом, — кушать...
Я поворачиваю голову на шипение, и оказываюсь лицом к лицу с морщинистой бледной мордой. Она кривит иссушенные, как урюк, губы в улыбке, и мутные зенки, подёрнутые склизкой желтоватой плёнкой, горят безумием.
— Ням-ням, — шамкает сморщенный рот, источая зловоние, и что-то с силой врезается в мой затылок. Сознание расплывается, но не исчезает. Перед разрозненным взором мелькает потолок, меня куда-то волокут, и я ничего не могу сделать напрочь оглушённый. Голоса смеются, бормочут неразборчиво. Голоса скрипучие и сухие.
— Тощенький.
— Слабенький.
— Его б откормить.
— Откормить, откормить...
Меня швыряет в какую-то каморку, абсолютно тёмную, словно в утробу тьмы, я ударяюсь позвоночником и башкой обо что-то твёрдое, так что звенит в ушах, и тьму озаряют искры из глаз. Неуловимый полёт болезненной стрелы, сквозь вакуум, и я больше ничего.
***
Гулкий пульс колотит прямо по вискам. Невыносимая вонь, с едким оттенком аммиака, врезаясь в ноздри, заполняет лёгкие тяжёлой вязкой эссенцией. Пытаясь продрать шары, но веки налиты свинцом. Тело болезненно, ноет, я, словно всю ночь провалялся на жёстком бетонном полу.
Минуточку.
Я в натуре лежу на холодном бетонном полу.
Заставляю свою тощую тушку пошевелиться, с трудом открываю глаза, их режет свет, как острым лезвием бритвы. Приподнимаюсь на локте, чувствуя себя так хреново, как ещё в жизни не чувствовал. Всё нутро сковало спазмами, словно грёбаный желудок вывернулся наизнанку и скукожился.
Зенки мало-мало привыкают к освещению, с каждым морганием, всё более блеклому. Просто лучик света в кромешной тьме, льющийся из оконца под самым потолком. Он пересекает манекены, выстроенные в ряд у противоположной стены.
Когда до меня доходит, что это ни хрена не манекены, волосы шевелятся на затылке.
На стальных крюках к потолку на цепях подвешены три человеческих тела. Одно истерзанное, с вырезанными кусками плоти, истекает кровью. Второе обезглавлено и линчёвано: красные мышцы и сухожилия, совершенно обескровлены, сухие, будто тщательно протёртые. Третье сочится гнилью и облеплена мухами, и судя по амбре, разломается оно никак не меньше недели. Четвёртый крюк болтается свободным, намекая мне на место в этой чёртовой коллекции.
Кое-как сглотнув ком, застрявший поперёк глотки, я отползаю дальше, прижимаюсь к стене. Осматриваясь в полумраке бетонной коробки, примечаю железную дверь на вентиле.
Взяв себя в руки, сам себе талдычу:
— Сука, не ссать. Это просто трупы, просто трупы — мёртвые не страшные, куда страшнее живые.
Поднимаюсь на ноги и, шатаясь, будто бухой кэп на палубе, плетусь по стеночке, к двери. Тело вообще чужое, ватное, но болит до костей, и слабость такая, что хоть блядь ползи до этой грёбаной двери. И холодно. Дикая стужа течёт по венам.
— Помоги... — раздаётся слабый хрип в тесной зловонной каморке, и я аж подпрыгиваю на месте.
— Что за хуйня?!
Вертя башкой, испугавшись нафиг, я, наконец, нахожу взглядом источник. Истекающее кровью тело пытается приподнять руку. Длань безвольно опадает, и грудь испускает шумный, свистящий воздух.
Затворный вентиль на двери медленно поворачивается, и петли издавая скрип, сливаются со скрипучим голосом:
— Очухался?..
Я ищу взглядом хоть что-то, чем можно вооружиться, но всё, что мне доступно — четвёртый крюк. И хрена с два я его оторву, в таком-то изможденном состояние.
В каморку прокрадываются две скрюченные бабки в чёрных баллонах, ковыляя и не сводя с меня мутных водянистых зенок. Ебануться можно. А как они вообще умудрились меня сюда приволочь? Ещё же оглушили!
Я метаю взгляд от одной к другой, и не вижу разницы. Они реально одинаковые, даже сморщены, кажется, идентично, и прихрамывают на одну и ту же ногу.
Искоса зыркнув на три экспоната бабок-некроманток, стараюсь следить за дистанцией, как между старухами, так и между трупами. Кочерёжки держаться ближе к выходу, и кажется, ближе подходить не собираются. И мне бы ринуться, напасть на них, сделать хоть что-то, но меня ноги еле держат, если б не стена, я б стопудово упал.
— Ну, что, милок, — протягивает одна из бабок, доставая из-за пазухи нож, — выбирай.
Она швыряет нож мне под ноги, и пятится к двери. Её двойняшка следом.
— Э, стопэ! — спохватился я. — А что выбирать-то?
— Выбирай, — повторяет бабка, гадко посмеиваясь, и захлопывает дверь.
Вентиль поворачивается, запирая меня в каморке с тремя трупами. И с ножом.
Мне вмиг пришла в голову блестящая идея, использовать этот нож, чтобы при первой же возможности, прирезать к чёрту бабок, и свинтить отсюда. Да только у меня нет сил даже для самостоятельного шага. Сползаю по стеночке, царапая спину о бетон, подцепляю нож, и руки сводит судорогой. Я напрочь ослаб.
В голове медленно кружат странные мысли. Страшные мысли. Опасные. От таких сознание пронизывает трепетом, а по венам сотрутся адреналин. Минует, казалось, ни один час, а может быть день, когда мысли о том, как утолить мучительный голод и восстановить силы, становятся единственно верными.
На четвереньках подполз к линчёванному телу, висящему на крюке и, замахнувшись, насколько хватает сил, вонзаю нож в голенище. Лезвие лишь немного протыкает мышцу, но я не останавливаюсь, пытаясь отколупать хоть один кусок, протыкаю и режу.
В конце концов, это происходит, и кусочек мяса оказывается в моей руке. Я даже не раздумываю, зверски изголодавшийся организм, вернулся к первобытным инстинктам, и движим только первой сигнальной системой, — примитивной и дикой. Запихиваю кусок в рот, равнодушный к запахам, обоняние давно уже отбил душный смрад, и ощущаю только жёсткую структуру мяса и солоновато-сладкий вкус на языке. Сводит небо, но я заставляю челюсти работать.
Я, чёрт возьми, не намерен подыхать.
Я выкарабкаюсь отсюда.
***
Хер его знает, сколько прошло времени. Свет в маленьком оконце сменялся тьмой множество раз, никак не меньше двух десятков, но я не уверен. Да и какая на хрен разница. Главное, времени было достаточно.
Сидя в углу, я точу ножиком фалангу пальца, вырезаю какие-то насечки на косточке, от скуки, что складываются в орнамент. Чем еще заняться, если твоя компания: два полуразложившихся трупа, и один — обглоданный до скелета? Правильно, самое чертово время заняться творчеством. Можно ещё метать нож в мёртвые мишени, раз за разом, становясь более метким и ловким.
За дверью слышатся шорохи. Я настораживаюсь, приковывая взор к вентилю. Осторожно поднимаюсь во весь рост, крепко сжимая рукоять ножа. Чувствую себя хищником. На охоте. Бесшумно подкрадываюсь к двери. Вентиль приходит в движение, медленно поворачиваясь по часовой стрелке, и скрип петель взводит напряженные нервы до предела.
Я бросаюсь вперёд, с варварским воплем, даже прежде чем в щели появляется край чёрного балахона. С остервенением набрасываюсь на бабку, целясь ножом в шею, следуя установке, перебить артерию. Завалив старую фурию на пол, по ту сторону каморки, я сталкиваюсь с не хилым сопротивлением. Старая карга, только с виду ветхая, на деле, она сильная, и даже очень. Она вцепляется пальцами в мои запястья, вгрызается зубами в руку с ножом, но я вырываюсь, и наношу удар. Удар за ударом. Ножом. В шею. Взор окропляет кровью, брызги разлетаются по стенам коридора, тёмно-красная жижа постепенно заливает пол. Бешеное дыхание, гоняя лёгкие, как меха, кружит голову.
Я останавливаюсь, только напомнив себе, что она не одна.
Отпрянув, поднимаюсь на ноги. Смотрю на тело, захлёбывается кровью, на лицо, покрытое алой маской, и чувствую... ни черта. Я знаю, лишь то, что она не одна, и как с этим быть.
С конца коридора доносится то ли плач, то ли стон. Оставив её задыхаться в собственной крови, я крадусь на стонущий голос. Слышу хруст, и стены содрогаются от крика. С каждым шагом всё крепче впиваюсь в окровавленный нож, с каждым шагом ближе к проему из которого льётся тёплый свет.
Запах меди и соли, оставляет во рту знакомый привкус, и напоминает о голоде. Тишину нарушают только шорохи, и бормотание. Выглядываю из-за косяка. В помещении, похожем на обычную кухню, стоят столы и гарнитур заставлены эмалированными тазами и ведрами. За столом, сидя на табурете и что-то бубня под нос, вторая их дряхлых двойняшек срезает мясо с кости и кидает в здоровый таз на столе. На полу, застеленном плёнкой, наполовину расчленённый труп, обезглавленный, лишенный ног и рук; кровавая кисть свисает с края таза.
— Насчёт выбора, — привлекаю я внимание старой каннибалки, метясь ножом в её голову. — Я свой сделал.
***
И снова я на лестнице. Как же устал от сумасшествия, ужасов и обитателей чёртовой лестницы. Я ощущаю, что-то не так, иное внутри. В голове шестеренки меняют направление. Может, от всего пережитого, я превратился в похожую тварь, что живет в квартирах, мучает жертв, и при этом испытывает наслаждение. Может, я пройду еще парочку пролетов, побываю в нескольких лачугах очередных психопатов, и тогда превращусь в монстра, который будет жить по правилам мира лестницы. Моё искушение, когда я приду к намеченной точке.
Я конечно, не экстрасенс, но чёрт. Это же моя квартира, я стою возле двери, рядом лежит сумка. Мысли возвращаются к тому моменту, когда я обнаружил, что мама выгнала из дома. Она виновата во всем. С нее начались все беды. Сжимаю кулак и стучу, что есть, силы. Долго никто не подходит. Но я продолжаю бить, готов до крови на руках колотить.
— Открывай. Слышишь. Открывай, иначе я вынесу её к чёрту!
— Да, иду я, иду. Чего орешь?..
Она кряхтит, охает, когда пытается открыть дверь, толстыми пальцами. Засов щелкает, я вижу её, в старом грязном халате, с сигаретой во рту. Ничего не изменилось, вернее некоторые вещи нереально превратить в нечто иное, ибо дано и создано, и будет во веки веков. Так, и мать моя, навечно останется наркоманкой, алкоголичкой, что дубасила за любую шалость. Она никогда не сказала мне ласкового слова, всегда проклинала.
— Приперся выродок. Чего стоишь, заходи. Ушлёпок.
— Не зайду. За что? Почему ты меня ненавидишь?
— О, ты, что пришёл достать меня? Недоносок ты, понял? Всю жизнь мне испортил. Каждое мгновение проклинаю, что оставила тебя. Надо было задушить ублюдка.
— Почему?
— Заладил почему, да почему. Сто раз сказала, что ты — ублюдок. Папаша твой трахнул меня и сбежал. Оставил подарочек, подонок. И ты таким же вырос.
— Но ты меня воспитала, поэтому я такой. И не подонок, я... я...
— Лошара, неудачник, который обречен нажраться и сдохнуть в помойке. Да, да, я специально сделала все, чтобы твоя жизнь скатилась в дно, а ты плавал в дерьме.
Она начинает смеяться. Злые маленькие глаза, превращаются в узкие щелочки. Топает жирными ногами, и показывает на меня пальцем.
— Неудачник! Неудачник, неудачник. Иди сюда к мамочке. Я перережу тебе глотку, сучара. Ненавижу тебя. Выродок.
— И я тебя ненавижу. Ты — мой главный страх.
Я готов сделать шаг, перейти порог квартиры. Накинуться на нее и разбить голову, лупить до месива. Хочу, чтобы она заткнулась навечно. Никто не заслуживает эту женщину себе в матери. Она превратила мою жизнь в ад. Уничтожала, как личность, и тянула на дно. Она ненавидела меня день изо дня, разлагалась, и я задыхался от этой вони. Я стал ее тенью, и подчинился. Но теперь знаю, что должен сделать.
— Давай, недоносок, иди к маме. Отомсти мне, выпусти монстра наружу. Я породила тебя, гаденыш! Ты вывалился из моей пизды. Такой маленький, похожий на крысеныша. И пищал противно. Надо было, надо было. Что стоишь? Разве тебе не обидно? Иди же ко мне сынок!
Я выпью твоей крови.
Хохочет. Кажется, хохот льется из стен, из пола, заполняет, каждую частицу внутри меня. Я вижу только её лицо: узкие губы и открытый рот, в котором редко мелькают гнилые зубы.
— Боишься? Ты всегда был трусом, как твой папаша. Кишка у тебя тонка!
На грани, чтобы переступить порог и сломать ей шею. Покончить со всем раз и навсегда. Пусть она заткнётся. Кричу в ответ, так громко, что есть сил. Она умолкает. Хлопает глазами, и на лице появляется улыбка.
— Неудачник!
Достала, сейчас, я ее задушу. Один шаг переступить порог, второй — кинуться и напасть на нее, третий — вцепиться в шею и сжимать. Слышать её кряхтение. Хочу, чтобы она умоляла о пощаде. Я делаю шаг. Дверь закрывается с грохотом. Теперь безумная улыбка появляется на моём лице.