3.
Твою мать, я влип.
Спускаюсь вниз, а там ничего, снова лестница, серые стены, закрытые двери. Бесконечные ступени. Да, что тут происходит? Я попал в ад?.. Буду бежать вниз, пока силы не покинут меня. Хочу отсюда выбраться, хочу вернуться на волю. Пробегаю пролет, и там, снова ползает половинка человека, тянет окровавленную руку и хрипит. Бегу вверх, и тут ноги запутываются, я спотыкаюсь, и улетаю к двери, которая сразу открывается и поглатывает меня.
Внутри горит приглушенный красный цвет от лап, что висят на стенах. Пахнет плесенью вперемешку с чем-то сладким, и испорченным: не то продукты, или кто-то умер, и его труп остался лежать. Мерзкий запах, ком подкатывает к горлу. Еще блевануть мне не хватало. Оглядываюсь по сторонам, они красные, покрытые блёстками, как новогодняя елка. Ползу по коридору. Не вляпаться бы, в какое-нибудь дерьмо. Из зала раздаются женские голоса. Думаю, выдавать свое присутствие или нет. Можно попросить помощь. Не будь идиотом, в этом месте, живет только смерть.
Поднимаюсь, и крадусь. Что за картина предстает передо мной? Спины женщин. Они нагие, кто-то стоит, некоторые сидят. Их лиц я не могу разглядеть. Чёрт.
— Очень ничего такой вид сзади, — кажется, я сказал это вслух.
Мгновенно, они поворачиваются. Святое дерьмо! На меня смотрят уродливые твари. Они одинаковые на лицо, будто маски надели, и прячут гниющую плоть. У некоторых в области груди лопнула кожа, и вываливается какая-то прозрачная круглая дрянь. Тела покрыты нарывами, внутри наполнены жидкостью, в которой плавают маленькие зародыши. Руки худые, одни кости, с длинными ногтями.
— Девочки, а вот и наш гость! Работаем.
Они клацают зубами, шлют воздушные поцелуи, трогают себя за интимные места, и приближаются, оставляя после себя красные следы; харкают кровью.
Я кидаюсь к двери, но поздно. Ничего нет, будто и не существовало выхода.
— Куда же ты собрался сладкий? Наше веселье только начинается, — говорит Тощая, и облизывает мою шею. Когда она успела подобраться?.. — Милый, снимай штаны, будем трахаться. У нас давно не было молодой плоти, уже чешется.
— Что?! Что?! Что?!
— Да, ничего, хватит повторять, как попугай. У нас сегодня церемония вручения премии «Шлюха столетия», номинация: лучший анал или мокрая киска.
— Мы не можем решить, кто! Вот ты и поможешь, — говорит другая Тощая, с пустыми глазницами.
— Да, сладенький. Придётся тебе постараться, — говорит третья Тощая. Она засовывает палец себе между ног, ковыряет там, затем вытаскивает, и всем показывает. По пальцу течет коричнево-зеленая слизь. Но этого ей мало, она приближается ко мне, и тычет этим мне в лицо. Сейчас я блевану. Что и делаю, прямо в лицо третьей Тощей.
Но та упорно продолжает прижиматься к жертве, то есть ко мне.
— Хватит игр! Приступай. Кого хочешь отыметь первой? Рекомендую себя.
— Никого, — говорю я, пытаясь справиться с тошнотой, глядя на взрывающийся пузырь с жидкостью, из которого на тонкой верёвке висит маленький эмбрион. Вонь поднимается ужасная. — Есть ещё варианты? Может, договоримся, а?
— Варианты? А чем мы тебе не нравимся. Давай, долго ждём. Я устала. Сделай мне массаж. Нет, пошёл вон. Нет, иди сюда. Мы женщины такие непостоянные.
— Так, что насчет вариантов? Дамочки, милые. Вы, конечно, такие красивые, что глаза хочется закрыть быстрее.
— Он еще и торгуется, — ворчит вторая Тощая. — Я, лично, за хороший трах. Давай, красавчик не робей, разогрей старых кобылок. Эй, шлепни меня по заду, красавчик.
Она хватает мою руку и кладет на свой костлявый зад. Мне кажется, что под кожей, что-то шевелиться. Так и есть, черная тварь ворочается, огромный червь или змея. Приплыл.
— Нравится?
— Очень, даже дурно стало от такой красоты.
— Всё, пошли чпокаться. Немедленно!
— Стоп, — говорит новая Тощая. Она самая главная здесь, походу. И самая убитая в хлам. Глаза чёрные, как уголь, руки скрючены, ногти длинные и острые, будто ножи, Фредди Крюгер местного производства.
Я отдергиваю руку от зада, по пальцам течет зеленая слизь. Думаю, обо что вытереть ладонь. Они продолжают пялиться на меня, того и накинуться, а бежать некуда. Трахнуться с этими мымрами...
Бр-р-р...
Травма на всю жизнь.
— Есть варианты, конечно. Отдай нам часть своего здоровья и можешь проваливать. Согласен?
— Всего лишь здоровье, и только часть? Что нужно делать?
— Скажи «Я отдаю часть здоровья этим благородным дамам», затем порежь ладонь ножом, — женщина протягивает мне старый ржавый нож.
— Согласен, — отвечаю я, затем произношу слова и режу ладонь. Смыться бы отсюда. Все равно это просто сон, нереальность. Я уверен. Такая чертовщина не может твориться в жизни.
Когда капля крови падает на пол, и обитательницы квартиры кидаются вниз, чтобы каждая первой успела слизать кровь, я исчезаю.
Снова стою на лестничной площадке. Придётся идти вверх.
***
Кажется, отпускаются сумерки. Лестница становится мрачнее с каждым шагом, свет за окнами меркнет. Да и некие биологические часы солидарны с ощущением вечера, только вот за окнами по-прежнему не видно ни хрена, кроме тумана, сереющего от близкой поступи ночи.
Детский плач раздаётся так резко, что я аж подпрыгиваю. Звонкий рёв доносился из коридора на площадке. И я уже ведь миновал этаж, но грохот битого стекла заставляет меня вернуться. Просто стало как-то не по себе. Вроде, ясен пень, всё это полнейший бред, я либо сплю, либо галюны ловлю, но один чёрт не по себе. Грохот повторяется, перебивая детский вой, как сирена, и я осторожно прокрадываюсь по тесному коридору к квартирке, за дверями которой и творится весь это сыр-бор. Из замочной скважины лентой выпадает свет, и исчезает: мелькает, словно ходит кто-то по ту сторону туда-сюда. И топает, часто, как семенящая увесистая псина по ковру. Мой глаз встретился со своим родственником по ту сторону скважины, я не успеваю отпрянуть, как дверь распахивается. Не удержавшись за косяк, я плашмя заваливаюсь в коридор квартиры, мордой в пол. В липкий и грязный. Детский рёв, перекликается с топотом. Что-то падает мне на спину. По коридору убегают маленькие тощие ноги. Ребёнок. Пацан лет пяти, наверное, хохочет и убегает в комнату. Я поднимаюсь, не сводя взгляда с проёма, за которым скрылся мальчишка. Он выглядывает из-за дверного косяка. Жутко так. Сам чумазый, квелый, вьющиеся чёрные волосы запутанны, как воронье гнездо. Глазёнки, как уголь, и блестят в тусклом свете лампочки, одиноко болтающейся под потолком. Смотрит на меня, и с опаской, и с любопытством, но молчит.
Из комнаты льётся сизый свет вперемешку с папиросным смогом, явно телек пашет и кто-то курит. Но ни черта не слыхать, из-за детского рёва. И ноет не пацанёнок. Он скрывается в комнате, и вновь что-то разбивается. Решаю глянуть, что там такое происходит. Лучше б я этого не делал.
Кричит карапуз в детской кроватке в углу комнаты, гораздо меньше мальчишки – младенец. Сидит на коленках, вцепившись в прутья ручонками, и орёт, плачет, аж на хриплый визг исходя. Он, кажись, давно так надрывается.
На табуретке у окна, в пол-оборота, сидит парень. Не сходу, но обращаю внимание на правую руку: от ключицы до локтя — нормальная, а от сгиба — короткая, раза в два, меньше чем должно быть, и пальцы скрюченные, как у старика с артритом. Вторая рука, как рука; он ковыряет пальцем краску, облупившуюся на подоконнике.
Мелкий подбегает к нему, и дёргает за дефектную руку, и на меня показывает пальцем. И всё молча, походу он либо не умеет разговаривать, но тогда б он хоть какие-то звуки издавал, или же наглухо немой. И скорее, второе.
Я подскакиваю на месте от внезапного вопля:
— Да как же ты заебал! Чё тебе надо?! Хватит орать!
Немного отклонившись, нахожу источник возмущений. На диване валяется женщина, лет сорока как минимум. Размалёванная, неопрятная, лежит на диване, бодает телек и курит.
Парень у окна, даже не реагирует, просто сидит, ковыряет грёбаный подоконник.
Раздраженно закатив глаза в потолок, тётка прибавляет громкость с пульта, пытаясь заглушить детский плачь, тупыми монологами бездарных актеров из какой-то мыльной оперы.
Снова что-то бьётся, но это, видимо, в соседней комнате. Я решаю, что надо бы текать отсюда, пока я не привлёк внимание.
Отступаю назад, и спиной натыкаюсь на что-то твердое. Воображение какого-то чёрта рисует ружьё.
— Твоя работка, Папа Карло? — басит позади грубый голос. — Чего молчишь, отвечай, я тебе говорю.
Бабёнка на диване, повернув голову, таращится на меня, оторопело моргая, а затем расплывается в беззубой улыбке. Поднявшись с дивана, как неуклюжий пингвин, она хлопает в ладоши.
— Ой, гля... — певуче тянет баба, и враждебно зыркнув на мужика за моей спиной, она упирает руки в бока. — Братка, да опусти ты обрез, — возмущается тётка, подступая ближе ко мне, — ты погляди, какой импозантный юноша к нам причалил. — Заговорчески мне подмигнув, она шепчет мне на ухо: — У него по пьянке чердак немного протекает. Но ты не бойся, он, когда не пьёт, добрый-добрый, ну прям золото, а не человек, — уверяет она, умилительно. — Ремонтник сделаем, и заживём...
— Э-эй, полегче, дамочка! — чухнул я, наконец, содрогнувшись от подобной перспективы, — Я вас впервые вижу. Слышь мужик, — обратился я к родственничку охреневшей бабы бальзаковского возраста, — я, вообще, тут не при делах, меня этот хрен с горы – бомж бородатый сюда загнал, и кинул. Я выйти не могу!
Ни разу не моргнув, мужик молча пялится на меня пару мгновений. Затем взрывается смехом.
— Хрен с горы... — хохочет он, и грудной смех, прерывается так же внезапно, как и разросся. — Ваал, адский ублюдок, — недобро ухмыляется он. — Всё-то ему мало, алчная харя. Не, мать, ну, ты слыхала? — кивает он на бабу, та лишь усмехается презрительно, разглядывая ногти, крашенные в алый.
— Ваал? – пытаюсь я соображать, допытываясь до мужика. — Что ещё, чёрт возьми, за Ваал?
— Бородатый хрен с горы, — отвечает он бесстрастно. Закидывает руку мне на плечо, как будто мы старые приятели, и меня аж кренит от его веса; с виду и не скажешь, вроде. — Ну, что ж, ханурик, ты на моей территории, — сообщает мужик, садистки ухмыляясь. — Значит, мне должен. И если не хочешь, чтобы я шмальнул тебе в лоб — плати. Долг, есть долг, понимаешь ли.
В уме, тем временем, крутится алгоритм.
Продан. Лестница. Ваал. Бородатый бомж. Адский ублюдок. Долг. Или дойдёшь до конца, или сгинешь...
Смотря на уставшего от крика и уснувшего младенца, на немого мальца, на парня, который вообще на внешние раздражители не реагирует, на дамочку, которой сериал интереснее своего же выводка, мне становится как-то не по нутру. Мне, в прицепе, давно уже херовато из-за всей этой абракадабры, но это казалось чем-то... сука, знакомым. Слишком реалистичным, для психоделических фокусов. Мало что ли таких чокнутых семеек с алкашами и потаскухами? Я повидал их за свою жизнь более чем достаточно.
— Проблема в том, мужик, — говорю я, смотря в угольные зенки мальца рядом с аутичным калекой, — что я вообще ни черта не понимаю. Что это за место долбанутое, — чувствую, мужик напрягся, но заткнуться не могу, — что за долги, откуда взялся здесь весь этот цирк уродов — я ни-чер-та не въезжаю.
Хлопнув меня по спине пару раз, мужик отступает к бабе, и вскидывает обрез на плечо.
— Тебе и не положено. Ваал украл твою душонку, сопляк.
Окидывая меня взглядом с ног до головы, он морщится, словно разочарованно думая, что с тебя поиметь, ты ж полный ноль.
— Это что ад? — решаю я, наконец, прояснить, точку своей негаданной локации.
Мужик вскидывает бровь, мерзко улыбаясь.
— Ага, мечтай. Это левое измерение. Питается он так. Ваал через лестницу гоняет души мимо своего господина прямо в свои загребущие ручонки, — зловеще потешается мужик. — Силы копит. Кажись переворот удумал. Интриган, хуев.
— Тот бомж... Ваал, — складываю я пазл, — он что же... да?
Я не решаюсь произносить это вслух, как будто прозвучав, догадка может стать явью. Но, кажись, она и так реальна. Издевательский взгляд мужика, громче любых слов.
Он — демон. Он заманил меня сюда, заманил в свои сети. Украл душу. Вашу ж мать...
— Давай, значит, или громоздишь себе на шею семейство, — вырывает меня мужик из мысленной виселицы, — или отдавай мне треть... нет, половину фарта, и катись отсюда.
— Фарта? — переспрашиваю я. Кажись, ослышался. Или он не в своём уме вообще. Где, фарт, где я?..
— Удачу свою фифти-фифти, и половину мне на лапу, — говорит мужик, с досадным вздохом, — не тупи пацан.
— А чё это сразу фарт тебе? — взъелась баба, прожигая своего братца стервозным взглядом. — Гляди-ка, фарт ему подавай! Ишь какой умный выискался, — кудахчет она. — А мне? Мне-то что?!
— Умолкни, кукушка, — урезонивает её мужик, и стучит пальцем по виску. — Мозги вруби. Будет фарт, будет и на нашей улице праздник. Смекаешь?
Баба меняется в лице, призадумавшись, и пожимает плечами.
— А ну, если так, — кивает она, воодушевившись идеей, — пускай.
Я тогда лишь стал немного яснее соображать. Это не сон, не глюк, меня реально занесло куда-то не туда. Я, кажется, очень круто влип. И по частям отдаю свою сущность. Расчленяю самого себя, и продаю по кусочкам на разновес, за призрачную свободу, и даже не уверен, выберусь ли я вообще из этого грёбаного лимба.