Глава 25: «И Тьма, и Распад, и Красная Смерть...»
Валери сидела на широком, холодном подоконнике, вжавшись спиной в каменный выступ, словно ища опоры в незыблемом. За стеклом разворачивался апофеоз дня. Солнце, павшее на штыки Альп, истекало фантасмагорией красок: киноварь, пурпур, расплавленное золото, растворяющееся в бездонной, бархатной синеве ночи. Женевское озеро внизу отражало этот небесный пожар, превращаясь в гигантскую чашу расплавленного свинца. Красота была величественной и абсолютно безразличной. Мир горел, а ей было холодно до костей.
В ее руке, сжатой в кулак так, что костяшки выступили островками мертвенной белизны на фоне закатного зарева, лежал осколок. Маленький, коварно острый, с рваными, как зубы хищника, краями. Он прибыл из Подмосковья, из той ночи, когда хрустальный бокал разлетелся на тысячи алмазных слез, когда ее палец рассекло стекло, и ее кровь – первая, невинная капля – упала на его мраморную ладонь... Этот осколок она подобрала украдкой, словно крадя частицу собственной гибели, спрятала в складках платья, пронесла сквозь границы и страхи. Ее тайный груз. Не амулет. Не оружие. Ключ.
Мысли текли холодным, ясным потоком, лишенным прежней паники, как воды горного ручья перед замерзанием: «Я не могу так. Дни сливаются в серую массу. Ожидания чего? Следующего кормления? Случайных, ничего не значащих взглядов? Реплики за ужином? Все превращалось в пыль. Рано или поздно его голод возьмет верх. Она видела этот миг с пугающей четкостью: его глаза, превратившиеся в бездонные синие пропасти первобытного голода. Он сдержался тогда. Но дисциплина – не вечна. Ее жизнь, этот теплящийся огонек в ее груди – единственное, что оставалось под ее контролем. И этот последний выбор – жить или не жить – был ее правом. Смерть – выбор. Единственный достойный. Окончательный.
Он вновь уедет. Тьма, вечно требующая его внимания, отзовет. Это будет ее шанс. Тихий. Чистый. Ни криков, ни борьбы. Просто... раствориться. Пока он не вернулся.
Она разжала кулак. Осколок стекла лежал на ее ладони, ловя последние, угасающие лучи. Он сверкал обманчиво, как застывшая слеза и был холодным и неумолимо острым. Инструмент освобождения.
Валери подняла глаза к окну. Альпы горели в последних лучах, как исполинские погребальные костры древних богов. Озеро почернело, поглотив отраженный свет. Скоро наступит ночь. Его время.
«Скоро,» – подумала она с ледяным спокойствием, которого не знала неделями. Когда он уедет. Когда особняк погрузится в его мертвую, гнетущую тишину, нарушаемую лишь шагами Люсьена или призрачным шепотом охраны. Она возьмет этот осколок... и перережет тонкую нить Ариадны, ведущую сквозь этот лабиринт ужаса. Словно Мойра, словно мойра своей судьбы, уставшая прясть.
Она вновь сжала осколок, ощущая, как его острые грани впиваются в плоть ладони. Боль была острой, живой. Предвестник бо́льшей боли – цены за вечный покой. Слез не было. Она смотрела, как гаснет свет над миром, как ее изысканная тюрьма тонула в сумерках, сжимая в руке свое последнее решение. Маленькую, холодную, смертоносную свободу.
*****
Вода в огромной мраморной ванне была обжигающе горячей. Валери знала – тепло ускорит пульс, расширит вены. Кровь побежит быстрее. Уйти будет легче и раньше, чем ее найдут. Она стояла перед высоким, трельяжным зеркалом, затянутым испариной. Дрожащими пальцами застегивала последнюю перламутровую пуговицу платья – белого, тонкого, почти призрачного, похожего на саван еще при жизни. В мутном отражении ей явилась бледная сильфида с огромными глазами, в которых горел холодный огонь решимости, едва прикрывавший бездонный страх.
«Готова ли я умереть...» – мысль пронеслась в ее голове, не требуя ответа.
Она сжала осколок хрустального бокала – тот самый осколок судьбы. Он сверкал в тусклом свете ванной комнаты, как слеза, выплаканная хрусталем в ночь ее погибшего совершеннолетия. Холодный. Неумолимый.
Ванна ждала. Она медленно, словно совершая ритуал, опустилась в обжигающую воду. Тонкая ткань мгновенно прилипла к телу, превращаясь во вторую кожу, обрисовывая хрупкие контуры тела, делая ее еще более уязвимой, обнаженной перед незримыми очами судьбы.
Первая дрожь – чисто физиологическая, инстинктивная – пробежала по коже, заставляя зубы стиснуться и бешено колотиться о ребра сердце: «Это будет больно. Но боль – больше ничто.» – Она прижала осколок к внутренней стороне запястья, там, где синие вены просвечивали сквозь кожу. Напряжение. Затем – разрез. Острая, жгучая вспышка боли. И сразу – кровь. Алая, густая. Она хлынула не каплями, а струйкой, смешиваясь с кипятком, расползаясь цветущими дьявольскими розами в молочно-белой воде: – «Господи...» – вырвалось шепотом. Не молитва, а констатация необратимого. Рука задрожала сильнее, тело взбунтовалось, требуя жизни. Но разум был сильнее. Она стиснула зубы, впиваясь ногтями свободной руки в края ванны, и провела лезвием еще раз. Глубже. Поперек первой линии. Разрывая синеву вен, чувствуя, как стекло вспарывает плоть и сухожилие.
«Каин...» – имя сорвалось с губ, как последний выдох. Перед помутневшим взором всплыл его образ: голубизна глаз, пальцы, сжимающие ее шею с властью палача и любовника, ненасытный голод, его абсолютная власть над ее существованием. Вода вокруг алела, как вино в чаше демона. Голова закружилась, мир поплыл. Тепло – обманчивое, убаюкивающее – растекалось по телу, вытесняя боль. Сонливость накрывала.
«Скоро все закончится...» – Ее веки затрепетали. Пальцы разжались. Осколок выскользнул и упал на дно ванны с тихим звоном. Она видела свою кровь, растворяющуюся в воде, как красный шелк.
Красиво. Страшно. Освобождающе.
*****
Каин замер посреди фразы, обращенной к Тремеру. Внезапно. Не звук. Не вид. Во рту – взрыв вкуса. Ее кровь. Не память. Реальность. Горячая, сладкая, чистая – и угасающая. Он почувствовал его сквозь мили, сквозь стены особняка и шум города.
«Нет!» – слово вырвалось не как крик, а как рычание загнанного в угол зверя, полное такой первобытной ярости и ужаса, что посланник Тремер отшатнулся.
Каин исчез из зала переговоров так быстро, что оставил после себя лишь завихрение воздуха и потрясенные взгляды. Он преодолевал пространство за мгновение. Двери особняка у озера открылись настежь под его ударом, с грохотом падающих колонн. Он чуял ее – слабеющую, ускользающую в небытие.
И он увидел. Валери.
В ванне, полной алой воды. Белое платье, пропитанное рубиновой кровью, слилось с ее телом. Рыжие волосы раскинулись в воде огненным ореолом вокруг бледного, почти прозрачного лица. Глаза полуприкрыты. Дыхание – поверхностное, прерывистое. Вода вокруг нее была цвета декабрьского заката над полем боя. Картина невыразимой красоты и абсолютного кошмара.
Его глаза вспыхнули адским пламенем – ярость, ужас, невероятный голод, смешавшиеся в один сокрушительный вихрь. Он рванулся к ней, не замечая брызг алой воды. Его рука, сильная как стальной капкан, схватила ее запястье выше глубокой, зияющей раны. Кровь обильно текла, теплая и живая, обжигая его холодную кожу. Она слабо зашевелилась под водой, бессознательно пытаясь оттолкнуть его, веки приоткрылись, слабый звук сорвался с губ: «От...пусти...» – шепот, полный последнего отчаяния и странного облегчения.
Ее сопротивление было ничтожным.
Мотыльком в кулаке. Он зажал страшный разрез ладонью, чувствуя, как ее горячая кровь просачивается сквозь пальцы, окрашивая его кожу. Жизнь уходила. Он не мог этого допустить, Каин склонился и не кусая, слизывая – его губы, холодные как могильный камень, коснулись ее раны. Язык, холодный и невероятно точный, скользнул по разорванной плоти, поглощая каплю за каплей, не для насыщения, а для исцеления. Слюна вампира, несущая витэ, жгла, стягивая края раны. Он вожделенно, нежно, с первобытной жадностью вылизывал порез, чувствуя под языком, как плоть откликается, пытаясь сомкнуться. Вкус ее крови, чистой, незамутненной страхом, ибо страх уже ушел, был опьяняющим. Глубже. Ярче. Чем в ту ночь. Он застонал, низкий, животный звук, заглушая в себе и жажду, и ярость, и всепоглощающий ужас потери.
«Как ты посмела?!» – голос его был хриплым от сдерживаемой бури, шипением раскаленного металла, опущенного в лед.
Он провел языком по ране еще раз, и еще. Властно, обладающе. Плоть послушно стягивалась, оставляя лишь тонкую, розовую нить на месте страшного разреза. Кровотечение остановилось. Но запах ее крови все еще висел в воздухе, густой и соблазнительный. Вода в ванне была багровой. Он поднял взгляд на Валери. Ее глаза приоткрылись, взгляд был мутным, невидящим, полным глубочайшего изнеможения. Капли воды стекали по ее лицу, как слезы.
«Ты...» – выдохнула она, голос – хрип шепота, обрывок звука. Его лицо было сдержанной маской – прекрасной, недвижимой, как изваяние из мрамора, напряжение выдавала лишь сжатая челюсть. Каин стиснул зубы, сдерживая бурю внутри.
«Если жажда смерти так сильна в тебе, если ты хочешь избавиться от своей крови – его голос был низким, как подземный гром, каждый звук отдавался гулко в тишине ванной, – ты могла бы просто попросить меня. Не проливая эту драгоценность напрасно.» Слова были ударом кнута, облеченным в ледяную вежливость. В них звучала и обида обладателя, и непостижимая боль.
Она вздрогнула всем телом. Он поднял ее из кровавой купели, крепко, как бесценную реликвию, которую едва не уничтожило собственное отчаяние. Мокрое платье прилипло к ней, обрисовывая каждую линию хрупкого тела, дрожащие губы, синяки под глазами. Он прижал ее к своей груди, к камню, которым было его тело, чувствуя, как ее сердце бьется – часто, испуганно, но бьется! – против его вечно холодной плоти.
«Ты не имеешь права уходить,» – прошептал он ей в мокрые волосы, и в его шепоте звучала не только ярость, но и что-то другое. – «Ты моя. До последней капли. До последнего вздоха.»
Он окинул ее взглядом – бледную, дрожащую, непокорную. Собственную жизнь, обернутую в саван и вырвавшуюся к краю бездны. Она закрыла глаза, силы покинули ее. Каин вынес ее из ванной, оставляя за собой на мраморном полу алые капли, как кровавые вехи на пути их порочного танца, неся ее в холодных, вечных объятиях палача и хранителя.