Глава 24. Ритуалы одиночества
Время в особняке на озере растеклось медленно, необратимо, превращая каждый день в монотонный, предсказуемый узор. Две недели. Четырнадцать оборотов земли вокруг своей оси, за которыми мир жил своей жизнью. Валери соткала кокон из строгих ритуалов. Они были нитями, скрепляющими распадающуюся реальность, щитом от страха и гнетущей пустоты роскошного заточения.
Утро начиналось с холодного света, льющегося сквозь высокие окна – не солнечного тепла, а стерильного сияния. Пробуждение в огромной постели, где эхо ее дыхания терялось в тишине. Завтрак на веранде, если декабрьское солнце осмеливалось пробиться сквозь туман над озером, – желательно одной или в ее комнате, за маленьким столиком. Люсьен появлялся бесшумно, как материализовавшаяся тень. Его появление предварял едва уловимый шорох дорогой ткани и запах старого парфюма – гвоздика и амбры. Его темные, слишком наблюдательные глаза скользили по ней: от слегка растрепанных рыжих волос до складок халата, задерживаясь на едва заметной дрожи руки, подносящей кофе. Молчаливый осмотр, мгновенная оценка состояния. Ни слова. Лишь легкий, почти невесомый кивок – и он растворялся так же бесшумно, как возникал. Она научилась не задавать вопросов. Не ждать ответов. Затем – долгий душ. Струи горячей воды, клубы пара, густой, удушающий аромат геля с запахом дамасской розы. Он стал ритуалом очищения и одновременно пыткой – горько-сладким напоминанием о бабушкиной шкатулке в далекой Москве и навязчивым символом ее нынешнего мира.
День отмерялся шагами по саду. Она исходила все тропинки – от парадных аллей, выложенных белым камнем, до узких, петляющих тропок у скалистого берега. Изучала растения с почти научной тщательностью: колючие серебристые веточки розмарина, сохранявшего аромат под снежной пылью; серо-зеленые куртины лаванды, покрытые призрачным инеем; темные, угрюмые кипарисы, стерегущие покой мраморных изваяний. Наблюдала, как последние золотые листья, похожие на вырезанные из тонкой меди пластины, отрываются от голых ветвей клена и медленно кружат в ледяном воздухе, прежде чем коснуться земли. Библиотека особняка стала ее убежищем. Она выбирала книги наугад: тяжелые фолианты по истории, томики немецкой поэзии (Рильке, Бодлера, чьи строки о боли и трансценденции отзывались странным эхом в душе), русскую классику, читать которую было и бальзамом, и раной. Читала на той самой холодной скамье под плакучей ивой, завернувшись в плед. Засушенный золотой кленовый лист, вложенный между страницами книг, был ее маленьким бунтом, талисманом ускользнувшей свободы и немым укором – напоминанием о миге, когда она могла просто сорвать его. Ее пальцы, почти без ее ведома, постоянно тянулись к шее, нащупывая, следя за пульсацией под ней. Шрамы затягивались, но не заживали до конца; под кожей оставалась странная чувствительность, память о проникновении. Она научилась различать охрану: невидимую сеть наблюдения. Тень, мелькнувшую между стволами старых дубов; замершую фигуру у дальних ворот, сливающуюся с каменной кладкой; едва слышный щелчок рации в тишине. Ее мир был безупречно красив, стерильно безопасен и абсолютно предсказуем. Его границы были незыблемы.
Вечер встречал ужином в одиночестве – в камерной малой столовой с темными дубовыми панелями или на подносе в комнате. Затем – чтение у камина в библиотеке или в ее будуаре. Пламя трещало, отбрасывая танцующие тени на стены. Белые пионы в хрустальной вазе давно увяли. Их не убрали. Они стояли теперь – поникшие, бурые по краям, с обвисшими, как старая кожа, лепестками. Увядшие призраки. Напоминание о том рассвете, о напряжении, висевшем в воздухе сантиметром от ее губ, о его немом вопросе. Они были мертвым центром ритуала, символом застывшего времени и невысказанного.
Ночь принадлежала бессоннице и озеру. Она сидела у окна, завернувшись в плед, и смотрела, как лунный свет вырезает из черной глади воды длинные, дрожащие серебряные дорожки. Мысли кружились в кольце уробороса: страх перед следующим укусом, гложущая тоска по дому, жгучий стыд за предательские вспышки тепла внизу живота при воспоминании о его близости, и – глубокая, тихая ярость. Ярость на него, на себя, на этот прекрасный, душащий плен. Лунные дорожки вели в никуда, как и ее мысли.
Случайные встречи с Каином за эти дни были редкими, краткими, как вспышки молнии в предгрозовой тиши. В полумраке длинного коридора, где ее шаги эхом отдавались от мраморных стен. На широкой лестнице, когда он спускался из своих покоев, а она поднималась в комнату. Один раз он вошел в библиотеку, когда она сидела там, утонув в кресле у потухшего камина с книгой Бостриджа на коленях. Он всегда был безупречен – темный костюм, безукоризненный крой, подчеркивающий его статную, но не лишенную хищной грации фигуру; белоснежная рубашка, галстук или шейный платок – всегда идеально. Его вежливость была по-своему острожной: «Добрый вечер, Валери». Голос – бархатный баритон, режущий тишину и глаза, цвета глубокого озерного льда, скользившие по ней с методичной тщательностью. Они останавливались на шее (дольше, чем на остальном), на тени под ее глазами, на легкой дрожи пальцев, сжимающих книгу. Считывая усталость, напряжение, следы бессонницы. Он казался поглощенным бездонным колодцем собственных дел; в уголках его глаз залегли тени усталости от незримых битв где-то за стенами особняка. Он не останавливался для разговора, лишь ловил ее своим взглядом. Не спрашивал о ее дне. Не комментировал книгу в ее руках. Эти мимолетные пересечения оставляли за собой странный вакуум: гулкое облегчение от того, что он ушел, и – парадоксальную, гнетущую пустоту. Он был физически близко, в одном доме, но отделен пропастью его вечной ночи и ее смертной тоски. Недосягаемо далек.
Пока Валери выстраивала свои хрупкие баррикады из ритуалов, Каин погружался в темные воды вампирской политики Женевы. Поручения Князя де Морле были не просто заданиями; это были ходы в изощренной, смертельной партии на доске, где ставкой были власть, территории и сама выживаемость Маскарада.
*****
Подземелье клуба «Транс» не дышало – оно ворочалось. Воздух был физическим наваждением: густая смесь пота, рвоты, дешевого синтетического пойла, металлического привкуса крови и подспудной, гниющей сладости разложения. Стробоскопы, словно припадочные, выхватывали из мрака клочья адской фрески: обнаженные, изуродованные тела, прикованные к ржавым трубам; стены, расписанные в психоделических узорах безумия; лужи темной, вязкой жидкости, в которой пузырилась смерть. Грохот техно-бита не звучал – он вибрировал в самой подкорке мозга, навязывая ритм хаосу.
И в эпицентре этого ада плясали Малкавиане. Не просто вампиры, павшие низко. Они были развоплощенным падением, двигаясь с судорожной, нечеловеческой грацией. Один, с раздвоенным как у змеи языком, выл, вгрызаясь в шею еще трепещущей жертвы. Другая, скелет в обтягивающем рваном платье, покрытом бурыми пятнами, кружилась, размазывая по стене мозги на кончиках окровавленных пальцев. Их безумие было не хаотичным – оно было ритуальным, направленным, как острие ножа, в самое сердце Маскарада. Каждый выверт, каждый акт надругательства был кистью, рисующей предсмертный крик Князя на стенах подвала.
Каин вошел не как буря. Он вошел как морозный фронт. Его безупречный черный костюм, дорогие туфли – все казалось дико неуместным, абсурдным в этой бойне. Но он не был неуместен. Он был инородным телом, внедренным в гниющую плоть с единственной целью – иссечь заразу. Его голубые глаза сканировали бойню без тени отвращения или гнева. Лишь с холодной, хирургической оценкой.
Цель. Угроза. Инструмент. Отвлечение.
Его внимание приковал главарь. Существо, бывшее когда-то вампиром, а ныне – сгустком искаженной плоти и неконтролируемого безумия. Оно сидело на импровизированном троне из трупов, его горящие нечеловеческим огнем глаза метались, ухмылка обнажала клыки, почерневшие от запекшейся крови. Оно что-то выкрикивало на ломаном, шипящем наречии, призывая стаю к новым эксцессам.
Каин двинулся к нему. Не спеша. Не уклоняясь от брызг и луж. Просто шел, и пространство расступалось. Вампиры, погруженные в свой кровавый транс, инстинктивно шарахались, натыкаясь друг на друга, замирая на мгновение. Их хаос наткнулся на невидимую, но неодолимую стену абсолютного порядка.
Главарь зашипел, почуяв угрозу. Его безумие было фатальным, но в нем жил инстикт самосохранения. Он вскочил, готовясь к прыжку, клыки ощерились в немом рыке.
Каин остановился в двух шагах. Не произнес ни слова. Просто взглянул. Не мимо, не поверх. Взгляд был как стальной скальпель, вонзившийся прямо в бурлящее болото сознания Малкавианина. Применил Доминирование не как удар, а как абсолютный приказ. Волю, сжатую в тиски ледяной дисциплины, он обрушил не на тело, а на самый источник хаоса – на разум.
Замри. Пади. Повинуйся.
Глаза главаря широко распахнулись. Огонь в них погас, сменившись чистым, животным ужасом. Его тело затряслось, мышцы свело судорогой. Он не упал – он обрушился к ногам Каина, как подкошенный, уткнувшись лицом в липкий, окровавленный пол, дергаясь в конвульсиях подчинения.
«Один». Холодно констатировал Каин.
Но хаос не утих. Двое других Малкавиан, самые буйные, чье безумие было заразной чумой, угрожавшей вырваться на улицы и превратить ночь в кровавый фарс, не заметили падения главаря. Они носились по подвалу, снося все на своем пути, их вопли сливались с музыкой в один безумный гимн разрушения.
Каин повернулся к ним. Его движение было плавным, лишенным суеты. Он не побежал. Он исчез с места, использовав ускорение, оставив лишь размытый силуэт в мигающем свете стробоскопа. Оказался между ними в следующее мгновение. Его руки – не когти, не оружие, просто холодные, невероятно сильные конечности – двинулись с нечеловеческой точностью.
Хруст.
Первый звук был похож на сухую ветку, сломанную под снегом. Чисто. Окончательно. Голова одного безумца неестественно запрокинулась, тело замерло в беге и рухнуло. Каин уже переместился ко второму. Тот только начал поворачиваться, его искаженное лицо отразило запоздалое осознание угрозы.
Хруст.
Тот же сухой, короткий звук. Громче выстрела в грохоте музыки. Второе тело обмякло. Два источника хаоса погасли мгновенно, без лишнего шума, без брызг крови. Техно-бит заглушил падение тел, но не сам звук – он прозвучал в ушах Каина с леденящей ясностью. Работа сделана. Грязная, необходимая работа.
Он стоял среди продолжающегося, но уже потерявшего фокус безумия. Остальные Малкавианы, лишенные лидера и самых агрессивных из них, метались, ревели, но их хаос стал бесцельным, жалким. Угроза Маскараду была локализована. Остальное – дело камарильской «уборки».
Каин достал кусок черной замши. Не спеша. С почти ритуальной тщательностью он начал вытирать брызги, попавшие на ослепительно белую манжету его рубашки. Кровь была темной, почти черной в мигающем свете, густой, с отвратительным металлическим и гнилостным запахом. Запах безумия. Запах падения. Запах этого ада.
Среди воя музыки, стонов жертв, рева безумцев и смрада разложения, его пронзила мысль. Острая. Яркая. Как молния в кромешной тьме:
«Ее кровь...»
Мысль возникла не из памяти. Она ворвалась навязчиво, физически. Будто кто-то впрыснул ему в ноздри не запах, а саму сущность. Он почувствовал ее аромат – нежный, теплый, абсолютно чуждый этому месту. Не металл, не гниль. Солнце. Свежесть незапятнанного снега. Жизнь в ее самой чистой, неоскверненной форме.
«...она не пахнет этим безумием. Не пахнет гнилью разложения. Не пахнет страхом и грязью». Его собственные клыки, скрытые за губами, заныли с нестерпимой силой – но не от голода к окружающей мерзости. От жажды того света. Той чистоты. От невыносимого желания погрузиться в этот солнечный аромат, смыть с себя всю скверну этого подвала.
«Слишком прекрасна для этого ада, в котором мы все обречены существовать.» Мысль была осколком раскаленного стекла в его холодном сознании. Опасным. Она напоминала ему о том, что он утратил, о том, что он загрязнил своей вечной ночью. И одновременно – о том, чем он так яростно, так патологически стремился обладать. Обладать именно потому, что это было чисто. Потому что это было недостижимо.
Он резко сжал замшу в кулаке, стирая последний след чужой крови. Но этот внутренний след – контраст между смрадом клуба и воображаемым солнцем в ее венах – не стирался. Он горел в нем напоминанием о его проклятии и о его единственной, запретной слабости. Влажный, пропитанный смертью воздух «Транса» внезапно показался ему в тысячу раз более удушливым. Он закончил здесь. Сейчас же. Пусть Люсьен и другие разгребают последствия. Ему нужно было уйти. Прочь из этой вони безумия. Прочь от напоминания о том, какая бездна отделяет его от того единственного источника света, который он, вопреки всему, жаждал поглотить.
*****
Воздух в арендованном офисе на 40-м этаже делового района был стерилен и мертв. Кондиционер монотонно гудел, вымораживая пространство. На столе, заваленном ноутбуками, дешифраторами и распечатками банковских сводов, дымилась чашка давно остывшего черного кофе – единственный признак человеческого (или псевдочеловеческого) присутствия. Каин стоял у панорамного окна, превращенного в гигантскую карту света. Город внизу плелся огнями, но его взгляд был прикован к темной громаде небоскреба напротив. Офис «Aurum Consulting». Фасад – холодное стекло и сталь. Внутри – гнездо финансовых пауков из клана Тремер.
«Как предсказуемо,» – мысль Каина была холодным потоком его сознания. – «Прячутся за смертными-марионетками. Банкиры с пустыми глазами и безупречными галстуками. Дышащие деньгами и страхом перед своими невидимыми кукловодами».
Последние ночи слились в монотонную, напряженную какофонию слежки. Выслеживание связей было как разматывание клубка изощренно спрятанных нитей. Один «консультант» передавал зашифрованный файл другому в кафе с видом на реку. Тот, в свою очередь, встречался с третьим в подземном гараже, где данные перекачивались через защищенные флешки с одноразовыми ключами. Каин фиксировал все: время, места, малейшие жесты, тени на лицах под неоновым светом. Он перехватывал закодированные сообщения – смесь древних шифров, восходящих к временам Александрийской библиотеки, и современных криптографических алгоритмов. Расшифровка требовала нечеловеческой концентрации и знаний, накопленных веками.
Иногда требовалось более... прямое вмешательство. Каин выбирал слабое звено – банкира с нервным тиком, управляющего с тенью неразрешенного горя в глазах. Требовалось давление, тонкость и абсолютная власть. Он проникал в лабиринты их памяти, выуживая пароли, номера счетов, имена бенефициаров из клана Тремер, оставляя после себя лишь смутное ощущение кошмарного сна и головную боль под утро.
«Лука Фавре,» – пронеслось в его голове, глядя на фигуру, выходящую из лифта в здании напротив. Один из ключевых «менеджеров». – «Страх потерять дочь-студентку в Париже. Слабость. Точка входа». Он мысленно отметил время встречи.
Игра требовала терпения хищника, замершего в засаде, и хладнокровия, нечувствительного к течению времени. В редкие паузы, когда экраны мерцали в ожидании новых данных, а городской шум превращался в отдаленный гул, его взгляд невольно скользил за пределы стеклянного каньона. Туда, где темнел горизонт, залитый не городским, а природным мраком. Туда, где был особняк у озера.
«Сейчас глубокая ночь,» – мысль прокралась, как незваный гость, нарушая железную дисциплину. «Она спит? Или, как и я в эту бесконечную ночь, лежит без сна, уставившись в потолок? Ее окно в башне...» В воображении вспыхнул образ: слабый, золотистый свет, пробивающийся сквозь шторы. «Оно всегда светится в поздней ночи. Как проклятый маяк...» Маяк не для кораблей, а для него. Притягивающий взгляд сквозь мили бетона и стали, сквозь тьму его обязанностей. Символ чего-то хрупкого, теплого и невероятно далекого от этой стерильной финансовой войны.
Он резко отвернулся от окна, словно свет того воображаемого маяка обжег ему сетчатку. Пальцы непроизвольно сжались в кулак, костяшки побелели. Слабость. Непозволительная роскошь. Он ткнул пальцем в клавишу ноутбука, загружая новый пакет перехваченных данных. Шифры, цифры, имена – вот его реальность. Маяк нужно было гасить. Мысленно. Железной волей.
*****
Контраст был ошеломляющим. После стерильного холода высотного офиса – промзона. Территория «Черных Доков». Заброшенные цеха, ржавые краны, упирающиеся в грязно-багровое от светового загрязнения небо. Воздух – густая взвесь машинного масла, химикатов, гниющего мусора и... свежей крови. Сладковато-металлический, с нотками разорванных внутренностей. Запах хаоса. Запах провалившегося Маскарада.
Серия убийств была не просто жестокой – она была неопрятной. Рваные раны, словно от когтей огромного зверя, разбросанные внутренности, следы клыков на костях. И характерный почерк: глубокая паника и полная потеря контроля. Признаки недавно обращенного, кого Зверь поглотил с головой.
Каин выследил его к опасному мигу их существования, к рассвету. Юноша. Вчера – наверное, грузчик, вор, просто прохожий в неудачном месте. Сегодня – монстр. Его тело было средоточием ужасающей метаморфозы. Позвоночник неестественно выгибался, конечности удлинялись, суставы хрустели при каждом движении. Глаза, когда-то человеческие, теперь светились чистым, неразбавленным животным страхом и яростью. Гангрел. И его проклятие разворачивалось стремительно и катастрофически.
Зверь почуял Каина первым. Юноша-чудовище обернулся с гортанным рыком, больше похожим на вопль загнанного зверя. Запах страха от него ударил волной – кислый, отчаянный. Он не думал. Он атаковал. Кинулся, как бешеный пес, когти (еще не до конца сформировавшиеся, но уже острые, как бритвы) впереди, слюна летела из оскаленной пасти.
«Примитивно,» – холодно оценил Каин, уходя с линии атаки с помощью ускорения. Он был тенью, скользящей мимо когтей. Попытка применить доминирование, чтобы усмирить разум, наткнулась на стену панического безумия. Психический толчок лишь взбесил Зверя сильнее, заставив юношу взвыть от боли и ярости и атаковать снова, еще более слепо и яростно.
Пришлось переходить к грубой силе. Каин встретил следующую атаку не уклоном, а входом внутрь дуги удара. Его руки, холодные и невероятно сильные, сомкнулись на деформирующихся запястьях Гангрела. Борьба была короткой, жестокой и физически отвратительной. Хруст ломающихся мелких костей, хлюпанье слизистой плоти, дикие вопли. Каин скрутил трясущуюся, покрытую слизью и кровью массу в узел, обездвижив мощными захватами. Зверь выл внутри своей тюрьмы из плоти, но не мог вырваться.
Окончательно усмирить его помог лишь сокрушительный психический удар (доминация высшего уровня) – оглушение сознания, ступор. Тело в его руках резко обмякло. От него пахло страхом, болью и безнадежностью.
Бросив эту ношу в бронированный багажник машины (специально подготовленной для таких «грузов»), Каин сел за руль. Рассвет только начинал размывать горизонт грязно-серым светом. Первые огни города вдалеке казались не предвестниками жизни, а гнойниками на больном теле ночи. Он вез "
«груз» в цитадель Князя. Для «перевоспитания»? Маловероятно. Скорее, для окончательного и тихого утихомиривания. Очередной эпизод сохранения великой лжи Маскарада был закрыт.
Именно тогда, под мерный гул двигателя, сквозь запах крови и страха, все еще витавший в салоне, его снова пронзила мысль о ней. О ее крови. О ее страхе в ту роковую ночь в особняке у озера, когда он впервые вонзил в нее клыки.
«Ее кровь...» – мысль была почти физическим ощущением чистоты посреди смрада. «Ее страх в ту ночь... Был ли он таким? Как у этого несчастного? Диким, животным, всепоглощающим инстинктом?»
Он резко нажал на педаль газа, машина рванула вперед по пустынной дороге. «Глупость,» – отрезал он себе мысль с ледяной жестокостью. «Ее страх был иным. Совсем иным.» Он видел ее глаза тогда. Не безумные от инстинкта, а прозрачные от ужаса. Ужаса не перед неизвестностью проклятия, а перед ним. Перед его сущностью. Перед его голодом. Перед тем древним монстром, который был неотделим от него самого. Ее страх был глубоко личным. Глубоко человеческим. Осознанным. И в этом была его непереносимая мука.
Она не была жертвой анонимного проклятия или потерявшего контроль новичка. Ее жертвой был он сам. Его сущность. Его ненасытная, вечная тьма. И этот контраст – между животным ужасом Гангрела и личным, осознанным ужасом Валери перед ним – жгло его изнутри сильнее любого рассветного луча. Это была не слабость. Это была рана.
*****
Особняк «Эбеновая Роза» был не просто нейтральной территорией. Он был гробницей для живых. Превращенный в эксклюзивный клуб для тех, кто предпочитал решать дела в тени вековых портретов и под сенью негласных законов, он источал запах старого дерева, дорогого воска, коньяка и... вековой пыли. Не пыли забвения, а пыли тайн, тщательно спрятанной под персидскими коврами. Каждый скрип паркета под ногами слуг звучал как предостережение. Каждый взгляд из-под тяжелых бархатных портьер казался взглядом призрака.
Стол переговоров – монолит полированного черного дерева – был островом в море полумрака. Напротив Каина восседал посланник. Магистр Тремер из соседнего домена, Регент Эзра Вейл. Он выглядел как ожившая гравюра: безупречный сюртук, белоснежное жабо, лицо – маска учтивой бледности, лишенная морщин или эмоций. Только глаза – глубоко посаженные, цвета старого янтаря – горели холодным, аналитическим огнем. В них читалась не враждебность, а бесконечная расчетливость.
Атмосфера висела тяжелым, токсичным покрывалом. Вежливость здесь была оружием. Каждое «глубокоуважаемый», каждое «несомненно» было отточенным клинком. Они обсуждали деликатное равновесие: зыбкие границы влияния, обмен артефактами (древний свиток с заклинаниями Огбо, пахнущий пергаментом и сухой кровью, в обмен на карту ячеек Шабаша у северной границы), взаимные гарантии невмешательства, которые стоили меньше бумаги, на которой их запишут. Каждое слово, произнесенное за столом, было ловушкой с двойным дном. Каждый жест Вейла – отточенный, экономичный – нес тонко завуалированную угрозу. Его бледные пальцы с острыми ногтями, складывающиеся домиком, напоминали о паучьих лапах, плетущих незримую сеть.
«Мы, конечно, ценим вашу... прагматичность, господин Каин,» – голос Вейла был сухим. «Но вы понимаете, что нынешняя стабильность, как и выбор Князя этого домена – вещь хрупкая. Одно неосторожное движение, одна излишне громкая правда...» Он сделал паузу, позволив угрозе повиснуть в воздухе, тяжелой и сладковатой, как миазмы болота. Его губы – тонкие, бескровные, почти невидимые линии на бледном лице – приподнялись в улыбке. Не теплой. Хищной. Улыбке змеи перед броском. «...и равновесие рухнет. Со всеми вытекающими... последствиями.»
Именно в этот момент, глядя на эту бесовскую улыбку, Каина пронзила крамольная мысль. Она ворвалась не из памяти, а из самой плоти, яркой, теплой, нестерпимо живой:
«Ее губы...»
Образ вспыхнул с обжигающей ясностью. Не эти бледные, мертвые куски Вейла. Ее губы. Полные, мягкие, розовые. Он видел их перед собой: слегка приоткрытые от удивления в столовой особняка, когда она бросила ему вызов за завтраком; сжатые в тонкую линию упрямства, когда он указывал на опасность; тронутые легкой, невольной улыбкой в ответ на редкую реплику Люсьена. Живые. Наполненные кровью, теплом, эмоцией. И взгляд... Не только страх. В глубине зеленых глаз – искра. Искра гнева, вызова, неистребимой человеческой воли, которая отказывалась гаснуть даже в его присутствии.
«Как она смотрела на меня... С этим огнем. С этим вызовом...»
Мысль пронзила его. Она сожгла ледяную броню концентрации, оставив мгновенную, оглушающую пустоту. Запах старого дерева и воска внезапно перебило воображаемым ароматом ее кожи – теплым, чистым, с оттенком мыла и чего-то неуловимо ее. Контраст с ядовитой атмосферой переговоров, с холодной маской Вейла, был невыносимым. Это была слабость. Опасная. Смертельная в этой игре теней.
Каин резко, почти грубо, перебил затянувшуюся паузу Вейла. Его собственный голос прозвучал как удар кинжала по льду – резко, властно, заглушая эхо крамольной мысли.
«Хрупкость – понятие относительное, господин Вейл,» – произнес он, его впились в янтарные зрачки Тремера, не оставляя места для игр. «Как и последствия. Давайте перейдем к конкретике. Пункт третий соглашения о границе у моста Регента вызывает вопросы. Территория у водонапорной башни исторически...»
Он утопил внутренний голос, эту опасную ностальгию по теплу и свету, в скрипе гусиного пера о плотную бумагу. В ледяной, безупречной логике вампирской дипломатии. В необходимости обозначить каждую запятую, каждую оговорку в договоре, который был не более чем временным перемирием в вечной войне. Но даже склоняясь над документом, ощущая тяжелый взгляд Вейла, он чувствовал эхо. Эхо розовых губ и вызывающего взгляда, маячившее на краю сознания, как запретный, невероятно яркий мираж в пустыне его бессмертия. Этот мираж был его ахиллесовой пятой, его тайной слабостью, и в зале, полном врагов, он ощущал ее острее, чем когда-либо.
*****
Мысли о Валери стали навязчивым саундтреком к его темным делам. Тихий, упрямый голос посреди воплей Зверей, шепота лжи и звона клинков. Он ловил след ее аромата и нечто теплое, человеческое – в пустом коридоре особняка, когда возвращался. Видел желтый свет в ее окне далеко за полночь, маленький прямоугольник жизни в каменной громаде. Желание подняться, постоять у ее двери, просто убедиться – боролось с холодным пониманием: каждое их взаимодействие, каждая искра напряжения – это мина замедленного действия. Для ее хрупкой психики. И для его железной дисциплины, которая уже давала трещины под постоянным давлением ее присутствия. Он погружался с головой в кровавое болото дел Князя, в бесконечные интриги и опасности, пытаясь заглушить этот голос, залить его ледяной водой прагматизма и вечной ночи. Но голос возвращался. Настойчивый. Как стук ее сердца в кромешной тьме.