Глава 23. Сад искупления
Воздух особняка, пропитанный тишиной и запахом пионов, стал тесен. После завтрака, съеденного почти машинально под их белым, безмолвным надзором, Валери набросила теплое пальто, данное утром Каином и вышла в сад.
Дверь захлопнулась за ней, отсекая стерильную роскошь. Вместо нее – чистый, холодный, почти режущий воздух. Солнце, щедрое и обманчивое за фильтрами окон, здесь властвовало безраздельно. Оно заливало террасы жидким золотом, дробилось тысячами слепящих бликов на глади озера внизу, выхватывая из теней мраморные лики нимф и сатиров. Красота была подавляющей. И абсолютно безучастной.
Валери свернула с парадной аллеи на узкую, петляющую тропинку. Она вела вглубь, к дикому скалистому берегу. Под ногами хрустел гравий, уступая местами бархатистым подушкам мха, цеплявшегося за валуны. Сад дышал. Резкая, чистая хвоя кипарисов смешивалась с горьковатой пряностью розмарина, стелющегося серебристыми волнами по склону. Горько-сладкий шлейф увядшей лаванды висел в воздухе, споря с влажным, древним дыханием камня и воды, поднимавшимся от озера.
Она шла медленно, руки глубоко в карманах пальто, воротник поднят. Не от декабрьского солнца, греющего на удивление ласково, а от ощущения наготы. Казалось, невидимые щупальца внимания тянулись к ней из-за каждого ствола векового дуба, из сумрака грота (она мельком увидела один, утопавший в плюще, где мраморная нимфа навеки застыла в стыдливом полуобороте). Люсьен? Охрана? Или просто тени ее собственной, въевшейся паранойи?
Она остановилась у низкого каменного парапета, ограждавшего край террасы перед крутым обрывом к воде. Вид открывался захватывающий и безжалостный. Озеро, синее до колючей черноты в тени скал, на солнце искрилось мириадами серебряных игл. Вдали белели неземные пики гор, похожие на нетающие облака. Совершенство пейзажа было холодным, как картина за стеклом. Можно любоваться. Нельзя войти. Мой мир теперь, – пронеслось с горькой ясностью. Огражденный. Прекрасный плен.
Взгляд упал на куст шиповника у самого края парапета. Почти все ягоды осыпались или были склеваны птицами. Обнаженный, колючий. Лишь несколько ягод, сморщенных от мороза, алели на ветках. Крошечные, ярко-алые капли на фоне серого камня и бездонной синевы озера. Как запекшаяся кровь. Неосознанно пальцы Валери потянулись к шее, коснулись повязки, скрывающей память о другой крови. Боль, тупая и постоянная, отозвалась эхом. Рано или поздно... Мысль вернулась, неотвязная и леденящая. Он снова захочет. И что тогда? Опустеет ли она, умрет опустошенная?
Она резко отвернулась от шиповника, от озера. Взгляд притянуло небольшое деревце чуть поодаль. Клен. Его крона пылала осенним золотом даже в декабре, каждый лист – хрупкий шедевр, вырезанный из солнечного света. Она подошла, протянула руку. Лист был прохладным, гладким, с тончайшей паутиной прожилок. Хрупкая красота, – подумала она, сравнивая его с тяжеловесной роскошью пионов в ее комнате. Пионы – его дар. Этот лист – ее. Сорванный ею. Маленький трофей свободы, увядающий, но ее. Она аккуратно положила его в карман пальто.
Валери блуждала по саду часами. Зашла в маленький, уснувший на зиму розарий. Кусты стояли подрезанные, строгие. Но несколько поздних бутонов, мелких и темно-бордовых, упрямо цеплялись за жизнь, источая слабый, горьковато-сладкий аромат. Она нашла скамью под плакучей ивой у самой воды. Холодный мрамор проникал сквозь ткань пальто. Длинные ветви, почти касаясь земли, создавали шатер, зеленоватый полумрак. Здесь, в укрытии, она закрыла глаза. Только звуки: шелест последних листьев на иве, пронзительный крик чайки над водой, настойчивое стрекотание невидимого кузнечика в пожухлой траве. Минуты покоя. Краткие, как вздох. Драгоценные. В них не было монстров. Не было алых глаз в темноте. Не было Каина. Была только она, сад и тишина, звенящая в ушах после долгого шума страха.
К вечеру солнце скатилось к зубцам гор, окрасив небо в сиреневые и медные тона. Тени вытянулись, стали гуще, холоднее. Сырость, поднимавшаяся от озера, пробирала до костей даже сквозь добротное пальто. Пора. Валери встала, окинула сад последним взглядом – уже погружающийся в таинственные сумерки, полный теней и шепота, – и направилась к светящимся желтыми квадратами окон особняка. В кармане пальто лежал золотой лист клена.
Особняк поглотил ее обратно. Тишина здесь была иной – гулкой, стерильной. Сняв пальто и промерзшие туфли, она почувствовала, как озноб пробирает до самых костей. Нужно было тепло. Нужно было смыть холод сада, въевшийся запах сырости и озера, навязчивые мысли, как липкую паутину. Она направилась в свою ванную. Пространство из мрамора сегодня не казалось таким враждебным; оно напоминало о статуях в саду – прекрасных, холодных, вечных. Она пустила воду в огромную ванну, добавив щедрый поток из крана с горячей водой. Пар быстро заклубился, запотев зеркала. На полочке душа стоял гель – густой, розовый, в тяжелой стеклянной бутылке. Валери выдавила щедрую порцию под струю. Насыщенный, пьянящий, почти удушающий аромат дамасской розы мгновенно смешался с паром, заполнив пространство плотным, сладковатым туманом.
Розы... Мысль пришла внезапно, пронзительно. Не о бордовых бутонах в саду. О сухих, темно-бардовых лепестках в старой шкатулке из-под бабушкиных ниток. Москва. Ее комната. Запах домашней выпечки с ванилью и этот тонкий, увядший, но бесконечно родной аромат роз, который бабушка бережно собирала и хранила, завернув в папиросную бумагу. Валери часто брала их, эти хрупкие остатки лета, вдыхала их тихую песню, слушая бабушкины сказки о добрых силах и вечной любви. Горло сжалось от внезапной, острой, как нож, тоски по дому. По простоте. По неведению о монстрах, скрывающихся за маской аристократической красоты.
Она сбросила одежду. В зеркале, затянутом молочно-белой пеленой пара, мелькнуло бледное отражение: усталые тени под глазами, острые ключицы... и белая полоса повязки на шее. Она медленно сняла ее. Влажный, теплый воздух ущипнул заживающую кожу. Два темно-багровых следа от клыков на ее бледной шее казались в этом тумане живее, ярче, почти пульсирующими. Она провела кончиками пальцев по воспаленной коже вокруг них. Чувствительная. Как шрамы, которые, казалось, никогда не заживут.
Валери осторожно ступила в ванну. Горячая вода обожгла кожу, подарив волну блаженного, почти забытого тепла. Она погрузилась по шею, откинув голову на прохладный мраморный подголовник. Аромат розы сгустился, стал плотным, обволакивающим, как погребальное покрывало из лепестков. Она закрыла глаза.
Образы поплыли, накладываясь друг на друга: золотой кленовый лист в кармане – хрупкий трофей мимолетной свободы. Алые капли шиповника на сером камне – знак ее пролитой крови. Лицо Каина в дверном проеме на рассвете, усталость в его глазах. Белые пионы. Его взгляд, скользящий по ее губам. Тот невыносимый сантиметр между ними и молчание, содрогавшееся от невысказанного напряжения.
И снова, как утром, низ живота сжала волна тепла – предательская, отвратительная, необъяснимая. Противореча ледяному ужасу воспоминаний о его клыках, впивающихся в плоть. «Почему?» – мысль была беззвучным воплем. Это было предательством самой себя.
Она схватила мочалку, выдавила на нее гель – густой, розовый, пахнущий слишком сладко. Начала яростно мыться, как будто трением кожи о грубую ткань можно было стереть следы его присутствия, его взгляда, это постыдное тепло. Пена покрыла тело белой пеленой, смешиваясь с паром. Запах розы висел теперь повсюду – тяжелый, удушающий, двусмысленный. Он напоминал и о бабушкиной шкатулке, о тепле московской кухни... и о нем. О его близости. О том, как он стоял так близко, что казалось, можно ощутить ледяное сияние его кожи сквозь воздух.
Валери нырнула с головой под воду, пытаясь заглушить хаос мыслей, смыть противоречивые чувства, раствориться в горячей темноте. Но когда она вынырнула, откинув мокрые рыжие пряди со лба, багровые отметины на шее пульсировали в такт бешеному стуку сердца. Аромат роз висел в воздухе плотным занавесом, сплетая нежную нить ностальгии с горькой нитью невыносимой реальности. Она осталась лежать в остывающей воде, глядя в запотевший потолок, чувствуя, как внешнее тепло медленно проигрывает битве внутреннему холоду страха и жгучему пламени стыда.