Глава 20. Стеклянная грань
Валери спустилась к завтраку после короткой, но освежающей прогулки по нижним террасам сада. Холодный воздух, вобравший в себя дыхание озера, и вид на розовеющие вершины Альп ненадолго рассеяли свинцовую тяжесть в груди. Она переоделась, инстинктивно выбрав простое, но безупречно скроенное платье из белого жатого бархата. Ткань была теплой, обволакивающей, а цвет — вызовом, напоминанием о чистоте, которая казалась теперь миражом, утопающим в кроваво-красных тенях прошлого. Внутри особняка царило призрачное освещение – рассеянное, лишенное агрессии. Вездесущие УФ-фильтры на окнах, невидимые стражники, делали дневной свет безопасным для его истинного хозяина, но выхолащивали его, превращая в бледную копию настоящего солнца.
Завтрак ждал ее на стеклянной веранде – хрустальном пузыре, прилепившемся к особняку над самой кромкой озера. Панорамные окна от пола до потолка открывали захватывающую дух панораму: водную гладь, постепенно наливавшуюся глубоким, холодным сапфиром под набирающим силу солнцем, и величественную цепь заснеженных гигантов на горизонте, сияющих ослепительной белизной. Стол, накрытый белоснежной скатертью, сверкал тончайшим богемским хрусталем и столовым серебром с гравировкой в виде стилизованных волн. Воздух был напоен соблазнительным ароматом свежесмолотого кофе, только что испеченных круассанов с их маслянистой хрусткостью и терпкой сладостью апельсинового джема. Каин уже сиял во главе стола, облаченный в безупречный темно-серый костюм, аура готовности к делам витала вокруг него плотным облаком. Перед ним стоял высокий хрустальный стакан, наполненный густой, темно-рубиновой жидкостью, почти черной в глубине. Его взгляд был прикован к далеким горам, лицо — задумчивой маской, но собранность ощущалась в каждой линии его позы.
Валери села напротив, спиной к ослепительной синеве озера, предпочтя видеть его лицо, а не искушающий простор. Люсьен материализовался словно из солнечного луча, налил ей в хрустальный бокал свежевыжатого апельсинового сока, склонился в бесшумном, галантном поклоне — образец безупречного служения — и растворился так же мгновенно, оставив после себя лишь легкий шлейф дорогого одеколона и ощущение незримого наблюдения.
Каин повернул голову, его голубые глаза медленно скользнули по ней — от растрепанных ветром рыжих прядей, легкого румянца от прогулки до складок белого бархата на коленях. Взгляд смягчился, в них мелькнуло что-то, напоминающее одобрение.
«Белый бархат,» – Голос был низким, бархатистым. – «Он лежит на тебе... как первый иней на этих вершинах.» Легкий кивок в сторону Альп. – «Надеюсь, ты отдохнула и смогла ощутить утреннюю... гармонию этого места?»
Валери сделала глоток сока. Кисло-сладкая волна ударила в язык, резко контрастируя с напряжением, витавшим за столом, словно невидимая стена.
– «Место... поразительное. Воздух действительно...» – Она искала слово, избегая его «целебного». – «...живительный». – Мысль о «тюрьме для избранных» осталась невысказанной, но висела в воздухе. «Ты выглядишь... собранным».
– «Мне необходимо сегодня отлучиться.» Он отпил небольшой глоток из своего стакана. Рубиновая жидкость оставила едва заметный, влажный след на его тонко очерченных губах. Он смахнул его краем безупречно белой салфетки с вышитой монограммой — движение отточенное, привычное. «Вернусь под утро следующего дня. Люсьен и слуги в твоем распоряжении. Доктор навестит тебя вечером, проверит состояние.»
Ее пальцы непроизвольно сжали край скатерти. Вопрос, жгучий и горький, поднялся из глубины, требуя выхода. – «Отлучиться...» – Она подняла глаза, встретив его взгляд. В ее голосе не было просьбы, только констатация. «И это... мой удел? Вечно сидеть в этом... хрустальном футляре? Любоваться горами через бронированное стекло?»
Каин поставил стакан. Движение было плавным, но хрусталь звонко дрогнул о серебряное подножие. В его глазах мелькнуло что-то — мгновенная искра раздражения, быстро задавленная ледяным самообладанием.
Каин: «Вечность — слишком длинное слово даже для таких, как я, Валери. Нет. Ты не будешь 'сидеть'.» Он сделал паузу, его взгляд углубился, стал гипнотически интенсивным, приковывая ее к месту. «Это место — твоя крепость. Твоя тихая гавань. Для восстановления сил. Для обретения... равновесия.» Жестом он обозначил огромный мир за стеклом. – «А после... если ты захочешь... я покажу тебе весь мир, Валери. Париж при лунном свете, что хранит вековой шепот. Римские руины, купающиеся в предрассветной дымке, как древние левиафаны. Залитые солнцем поля Тосканы... Все. С учетом твоих потребностей и моих возможностей.»
В этот момент Люсьен вновь возник, словно вызванный незримым сигналом, с темным графином в руках. Он склонился, чтобы долить в стакан Каина алую жидкость. Взгляд Валери непроизвольно упал на содержимое его бокала. Солнечный луч, преломленный гранями, играл в густой субстанции, делая ее в глубине почти черной. Запах — сладковато-медный, тяжелый, с терпкой нотой — ударил ей в нос, смешавшись с ароматами завтрака. Желудок Валери сжался в болезненном спазме. Воспоминания накрыли ее: адская боль в шее, холод его клыков, леденящий ужас беспомощности, сладковато-соленый привкус собственной крови на языке. Бледность мгновенно вытеснила румянец с ее щек, пальцы, сжимавшие скатерть, задрожали.
Люсьен удалился. Каин снова поднял свой стакан, его губы уже сближались с кровавым содержимым.
Голос Валери сорвался, хриплый, пронзительный, как крик раненой птицы, полный неконтролируемой дрожи и горького, отчаянного вызова. – «Это... твоя пища?» Она не могла оторвать взгляда от стакана. Слова лились сами, обжигая горло. «Когда ты вновь собираешься пить мою кровь, Каин? Когда я достаточно 'восстановлюсь'? Когда лекарства сделают меня достаточно... вкуснее?»
Повисла густая, тяжелая, как свинцовая пелена, тишина. Звук, с которым Каин глухо поставил стакан на стол, прозвучал как выстрел в этой тишине. Хрусталь протяжно заныл. Рубиновая жидкость бурно колыхнулась, едва не переливаясь через край.
Мгновенный гнев. Его голубые глаза вспыхнули алым пламенем — буквально, на долю секунды, как два уголька в пепельнице. Челюсть напрягалась так, что резко выступили острые линии скул, а на виске задергалась тонкая вена. По комнате прокатилась волна леденящего, сдавливающего воздуха — не направленная на нее, а просто излучаемая им в момент крайнего раздражения. Это была ярость существа, чью тайную, постыдную суть выставили напоказ за идиллическим завтраком, чьи тщательно выстроенные правила игры грубо нарушили. Ярость собственника, которого дерзко тычут носом в источник его слабости и вечного голода.
Алый огонь погас так же внезапно, как вспыхнул, вернув глазам вид глубоких, мертвенно-спокойных озер. Но холод в них стал абсолютным, непроницаемым. Он медленно, с преувеличенной тщательностью, вытер губы салфеткой. Движения были выверенными, но теперь в них чувствовалась стальная пружина, готовая сорваться с дикого напряжения. Он не повысил голос. Он заговорил тише, но каждое слово падало, как отточенная бритва, режущая воздух.
– «Ты переходишь границы дозволенного, Валери.» Его голос был низким, вибрирующим от колоссального усилия воли. «Твоя кровь... не тема для беседы на солнечной веранде за завтраком.» Он подчеркнул это с такой интонацией, что сомнений в статусе запретной темы не оставалось.
«Ты не 'вкусная'. Ты ценная. Чрезвычайно.»
Он вложил в слово всю тяжесть своего обладания. «И я не собираюсь пить тебя снова, как глоток дешевого вина.» В его тоне прозвучало глубокое отвращение — не к ней, а к вульгарности ее вопроса, к тому, как она низвела их мучительную, сложную связь до уровня примитивного акта кормления. Но в глубине этих ледяных озер, на самое краткое мгновение, мелькнуло что-то еще — боль. Боль от того, что она видит в нем только монстра, жаждущего ее крови, слепа ко всей сложности его чувств, его одержимости, его попыткам... защитить? Сохранить?
Он резко отодвинул стул. Скрип дерева по камню прозвучал резко. «Кровь — необходимость. Как воздух для тебя.» Он встал во весь рост, его тень накрыла стол и Валери, как крыло. «Ты задала вопрос, на который не готова услышать ответ. И который оскорбителен в своей грубой прямолинейности.» Его взгляд скользнул по ее побледневшему лицу, по белому бархату, который теперь казался саваном надежды. В нем не было угрозы, лишь глубокая, ледяная разочарованность и окончательность приговора. – «Пользуйся садом. Читай. Отдыхай. Люсьен рядом.» Он не стал ждать ответа, не взглянул больше ни на нее, ни на свой стакан. Развернулся и бесшумно ушел с веранды, растворившись в темном проеме двери, ведущей в дом.
Валери осталась сидеть одна перед нетронутым, абсурдно-идиллическим завтраком. Стакан с кровью Каина все еще стоял напротив, зловеще сверкая в солнечных лучах, которые внезапно потеряли все тепло. Его реакция была страшнее крика. Эта мгновенная вспышка, подавленная, но не погасшая, а лишь загнанная вглубь... И этот ледяной, исполненный глубочайшего разочарования уход. Она поняла, что тронула нечто запретное, глубинное, чудовищно личное. Границы ее «безопасного мира» оказались тоньше хрупкого стекла веранды. А ее вопрос о крови повис в воздухе тяжелым, неразрешимым грузом, гораздо более страшным, чем любой ответ. Она содрогнулась, впервые осознав с леденящей ясностью, что ее «ценность» — это не только защита, но и источник невообразимой, скрытой бури в существе, которое держало нити ее судьбы в своих руках.
*****
Каин скрылся из виду Валери, шагнув из солнечной ловушки веранды в прохладный, поглощающий полумрак холла. Как только массивная дверь за ним бесшумно захлопнулась, его железная выдержка дала трещину. Он резко прислонился спиной к ледяной каменной стене, отгородившей его от солнечного света, и накрыл лицо длинными пальцами. За этим жестом скрывалось нечто большее, чем просто усталость.
Внутри него бушевал ад, разожженный одной фразой.
«Когда ты собираешься пить мою кровь снова, Каин?» Слова висели в воздухе холла. Они жгли сильнее любого ультрафиолета, проникая сквозь кожу. Каждое слово было иглой, вонзавшейся в самое нутро его существования — в его вечный голод, в его стыд, в его сложную, мучительную одержимость ею. Упоминание ее крови — той чистой, огненной субстанции, что сводила его с ума одним своим ароматом, смешанным с ее уникальностью — было как поднесенная к пороху спичка. В груди разгорался знакомый, сжигающий все на своем пути пожар жажды, смешанный с досадой от того, что она осмелилась выставить это напоказ, опошлить, свести их сложную связь до уровня вульгарной темы за завтраком.
Он физически ощущал, как клыки ныли и удлинялись под деснами, требуя, умоляя погрузиться в ту самую нежную шею, которую он видел под белым бархатом. Но вместе с голодом поднималась волна глубочайшего, леденящего отвращения. К себе. К своей природе. К тому, что она видела в нем только это — хищника, одержимого ее жизненной силой, но.. не то сложное, мучительное чувство, которое он сам не мог определить. Ее вопрос был ударом по тщательно выстроенной иллюзии контроля, по его попыткам быть чем-то большим, чем просто монстр.
Но больнее голода, больнее ярости было ее разочарование. Он видел его в ее глазах, когда она смотрела на непреодолимые ворота, когда бросила ему в лицо свой горький упрек. Он слышал его в дерзком, надломленном тоне вопроса. Он, веками оттачивавший маскировку и власть, чувствовал себя разоблаченным и отвергнутым этим хрупким, смертным созданием, чью жизнь он сломал, а теперь отчаянно пытался... что? Оградить? Сохранить? Приручить? Ее очевидное восприятие его только как монстра, ее разочарованность им, сводили с ума сильнее любой жажды. Это была рана, которую не могла исцелить никакая кровь на свете.
Он с силой провел ладонью по лицу, как бы стирая гримасу боли, ярости и стыда. Когда рука опустилась, на лице осталась лишь привычная, бесстрастная маска Вентру. Но в глубине голубых глаз, теперь снова спокойных и нечитаемых, тлели угли неутоленной жажды и глухой боли. Он сделал глубокий, абсолютно бесполезный вдох — воздух был пуст и безвкусен для его мертвых легких — и резко выпрямился, оттолкнувшись от стены. Дела ждали. Князь Женевы, старый лис, не терпел долгих опозданий. Но тень Валери в белом бархате, ее бледное, разочарованное лицо и эхо ее горького, режущего вопроса будут сопровождать его всю эту долгую, политически насыщенную ночь, как неотвязный, мучительный призрак. Он двинулся по коридору к своему кабинету, его шаги были такими же бесшумными и уверенными, как всегда, но внутри все еще бушевал ураган, вызванный одной лишь фразой.