Глава 15. Омовение призрака
Дверь ванной комнаты закрылась за Валери, отсекая гулкую тишину особняка. Она прислонилась спиной к холодному дереву, прикрыв глаза. Воздух здесь был стерильным, тяжелым от пара и удушающего аромата дорогих роз, смешанного с химической нотой хлорки. Но и он не мог перебить запаха крови, все еще стоявшего внутри нее. Она открыла глаза. Ванная комната предстала перед ней не убежищем – продолжение его холодного величия. Белый каррарский мрамор с призрачными прожилками серебра, напоминающий застывшее северное сияние, покрывал стены и пол. Гигантская ванна, утопленная в мраморный подиум, казалась бездной, готовой поглотить.
Валери подошла к трилистнику зеркал. Ее отражение дрожало в безжалостной полировке. На бледной шее горели два багровых прокола, пульсируя в такт ее сердцу, тупой, навязчивой болью, напоминающей о каждом глотке, об остроте клыков, о всепоглощающей силе, что прижала ее к шелку кровати. Она резко отвернулась в приступе тошноты.
Пальцы дрожали, расстегивая застежки испачканного алого платья – единственного свидетеля прошлой ночи. Ткань, некогда алая, теперь же пропитанная запекшейся кровью, с шелестом упала на пол. Она не смотрела на свое тело в отражении. Оно казалось чужим, помеченным невидимой скверной. Она ощущала его взгляд на коже – призрачный, всевидящий.
Шагнув к ванне, она с силой повернула хромированные рычаги кранов. Вода хлынула с шипящим ревом, пар клубился, заволакивая зеркала. Она не регулировала температуру. Пусть жжет. Жар должен был выжечь. Выжечь следы его пальцев, его дыхания на ее шее, его вкус, преследующий ее изнутри.
Запах железа, смешанный с розой. Она ступила в кипяток. Боль пронзила ступни, поднялась по ногам, вырвала сдавленный стон. Хорошо. Боль была якорем в реальности. Она погрузилась с головой, вода сомкнулась над ней, унося на мгновение звуки – собственное прерывистое дыхание, гул в ушах, навязчивый шепот воспоминаний.
Под водой была лишь оглушительная тишина и жгучее покалывание кожи. Она всплыла, откинув мокрые пряди, вода вокруг нее окрасилась в мутно-розовый цвет – смытая пыль, слезы и ее собственная кровь.
Кусок черного мыла, пахнущий дегтем и розой, скользнул в руках. Она намылила ладони до густой пены и начала мыться. Механически. Ожесточенно. Терла кожу щеткой из щетины, стоявшей на полке, словно пытаясь стереть не только грязь, но и память. Особенно вокруг ран. Каждое прикосновение вызывало резкую боль, волну тошноты и сдавленный стон, но она терла сильнее. Чистота. Она должна была ощутить чистоту под кожей.
Рыжие пряди, обычно яркие, как медь, теперь безжизненно висели. Она наклонилась, погрузив голову в подводную тишину. Вынырнув, откинула мокрые волосы назад. Схватила бутыль шампуня с тем же удушающим розовым ароматом – будто насмешка над медным запахом крови. Она втирала пену в кожу головы, в корни, вновь и вновь, пока пальцы не онемели от усилия. Повторила.
Валери выбралась из остывшей воды уже дрожа. Мраморный пол леденил босые ступни. Обернувшись в огромное полотенце, как в еще один предмет бесчувственной роскоши – вытерла шею, игнорируя боль. Ее рука коснулась запотевшего зеркала, стирая конденсат. Чистая. Бледная, словно призрак. С глубокими синяками под глазами и с двумя нестираемыми клеймами на шее – порталами, через которые он вошел и забрал часть ее. Омовение закончено. Скверна осталась.
Спальня встретила ее ледяным дыханием, воздух, не согретый паром ванной комнаты, обжег влажную кожу. На тумбочке у массивной кровати, где раньше стояла капельница – теперь лежали две вещи: аккуратно сложенная ночная рубашка из темно-синего шелка и маленький блистер с белыми, безликими таблетками. Рядом – клочок плотной бумаги, записка с четким почерком: «По 1 таблетке утром и вечером.»
Валери смотрела на таблетки. Горечь, острая и знакомая, поднялась из глубин ее сердца. Рука сжалась в кулак. Швырнуть. Швырнуть их в эту бездушную роскошь, в зеркало, в его лицо. Отказаться. Назло. Но что это изменит? Ослабит ее еще больше. Головокружение, слабость, возможность снова потерять сознание перед ним... Мысль о такой беспомощности была невыносима.
Пальцы, все еще дрожащие от холода и внутренней бури, с трудом выдавили одну таблетку из блистера. Положили на язык. Она глотнула воды из хрустального стакана (кто подал? Когда? Какой невидимый слуга?). Вода была ледяной. Таблетка застряла, царапая горло. Она сглотнула с усилием, еще раз запив водой, чувствуя, как она скользит вниз.
Валери сбросила полотенце. Шелк рубашки скользнул по коже – прохладный, обманчиво нежный. Она погасила свет, погрузив комнату в абсолютную тьму. Не успокаивающую, а поглощающую. За тяжелыми шторами не просвечивало ни луны, ни звезд – только глухая ноябрьская мгла и немой снегопад. Она легла на спину, но боль в шее заставила повернуться на бок, подтянув колени к груди. Поза эмбриона. Последняя защита от мира, который перестал существовать.
Она искала сон. Искала забвение. Но закрывая веки образы вспыхивали ярче дня: его голубые глаза – бездонные озера, пылающие холодным адским пламенем над ней; боль – белый, режущий свет, пронзающий шею; звук – влажные, мерные глотки, звучавшие громче ее собственного сердца; холод его пальцев, впивающихся в кожу; его голос – бархат, обволакивающий и разрывающий душу. Слезы вновь упали на уставшую, и так истерзанную ими кожу – горячие, соленые, бесполезные. Она уткнулась лицом в подушку, пахнущую чужим, дорогим парфюмом – его запахом, – и тело содрогнулось от беззвучных рыданий.
*****
Каин сидел в своем кресле и был островом абсолютной неподвижности в кабинете, дышащем вековой властью и холодной роскошью. Тяжелые дубовые панели стен поглощали звук, стеллажи, хранящие мудрость веков на десятках языков, хранили молчание. Массивный письменный стол был завален папками с гербами швейцарских банков и ультратонким ноутбуком – анахронизмом в этом царстве старины. Единственный источник света – настольная лампа с зеленым стеклянным абажуром – бросал резкий овал света на разложенные документы, оставляя лицо Каина в полумраке.
На столе, рядом с папкой, обозначенной знаком "Genève Sécurité", стоял хрустальный стакан. Идеально чистый. Ни капли крови, лишь холодное сияние граней. Каин не смотрел на бумаги. Его взгляд был устремлен в черное зеркало ночного окна, где отражались лишь призрачные контуры комнаты и его собственное бледное лицо – маска аристократической невозмутимости. Но в глубине ледяных глаз плавала нехарактерная тень. Тень раздраженной озадаченности... Или досады?
Его мысли были о Валери.
Образ в столовой стоял перед ним с навязчивой четкостью: мертвенно бледная, в алом платье, что лишь подчеркивало контраст. Открытые раны на шее – немой крик ее ужаса и протеста. Глаза – огромные, затопленные первобытным страхом и потерянностью, глубже. Это резало глубже ножа, воткнутого в него ею. Он помнил другую Валери. Ту, чьи глаза искрились любопытством к старинным партитурам в его московской библиотеке. Чья кровь пахла не только жизнью, но и... Невинностью? Чем-то, что он утратил века назад и что теперь вызывало в нем нестерпимую жажду, манило и столь же сильное отвращение к своей слабости.
Он понимал, что ее страх – естественный барьер. Но он ожидал... большего. Ту искру дерзкого упрямства, что заставила ее схватить нож в отчаянии. Ту силу духа, что позволила ей встретить его взгляд в подмосковном лесу, в белом платье, полная наивной смелости. Он жаждал борьбы, пусть и обреченной. Не этой сломленности духа.
Женева. Мысль о фамильном особняке на берегу Женевского озера всегда была символом контроля, нейтральной крепостью. Теперь она стала необходимостью. Россия кишит любопытными глазами. Инцидент с Анной в "Asylum" был предупреждением. Женева – нейтральная территория, его цитадель. Там Валери будет в относительной безопасности. И ее страх, возможно, переродится... во что? В привыкание? Он не знал. Но это был единственный логичный ход.
Мало времени. Слишком мало, чтобы дать ей передышку, собрать осколки себя. Но медлить – подобно смерти. Рисковать ею – или своим положением, своей вековой игрой – было нельзя.
Он резко отодвинул банковскую папку. Пальцы непроизвольно сжались, костяшки пальцев белели. Он вспомнил ее слезы в столовой – тихие, отчаянные. Вспомнил, как она буквально съежилась внутри себя, когда он произнес «Женева» и «завтра». Он не хотел обрушивать это на нее так скоро... Но время – роскошь для смертных, а не для таких, как он.
Возможно, это было ошибкой. Тактическим просчетом. Возможно, он безвозвратно сломал что-то хрупкое своим напором. Мысль оставила во рту привкус пепла и отвратительной слабости – как плохая кровь. Он встал, бесшумный, как тень, подошел к окну. За черным стеклом – абсолютная тьма, поглотившая сад. Как тьма в глазах Валери поглотила последние проблески света. Он надеялся, что в Женеве, вдали от призраков ее прошлой жизни, в стенах старого камня, эта тьма отступит. Что он сможет... не исцелить, но стабилизировать ее. Для ее же выживания. Для его нужд. Для их странной, роковой связи.
Он повернулся от черного зеркала окна, одним движением погасил лампу. Кабинет погрузился во мрак, такой же плотный и беспросветный, как за стеклом. Лишь в углу слабые зеленые огоньки индикаторов на бронированном сейфе мерцали, как глаза хищника, наблюдающего из ночи. Он растворился в темноте, оставив свои размышления в безмолвии комнаты. Завтра – дела, отъезд и новая глава в вечном падении.