Глава 14. Женевский приговор
Тишина, наступившая после покушения, была гулкой, тяжелой, как свинцовый колокол. Она звенела в ушах Валери, смешиваясь с бешеным стуком ее собственного сердца. Она стояла, прислонившись к холодной резной спинке опрокинутого стула, дрожь сотрясала ее изнутри, как в лихорадке. Она видела невозмутимость, когда он вытаскивал нож из своей груди. Видела восхищение в его глазах – искреннее, почти пытливое – по поводу ее жалкой, отчаянной попытки сопротивления. Это было в тысячу раз хуже любого гнева. Это было признание ее полного, окончательного бессилия перед ним.
Каин поднялся. Движение было плавным, без единого лишнего усилия. Он поправил лацканы пиджака с безупречной точностью, аккуратно скрыв зияющую прорезь – маленькую, досадную царапину на безукоризненном фасаде. Его взгляд, лишенный теперь и тени лукавого интереса, стал хирургически холодным, аналитическим. Он сканировал ее: каждую судорогу дрожи, сцепленные до побеления костяшек пальцы, открытую шею с пульсирующими ранами – этот демонстративный жест уязвимости, ставший теперь лишь знаком ее поражения. Он видел заплаканное лицо, но главное – пустоту в ее глазах. Глубокую пустоту, сменившую пламя ярости. Он помнил ее живой, любопытный взгляд, взгляд девушки в осеннем лесу, пахнущей летними цветами. Теперь перед ним стояла тень. Ее сердце билось под ребрами, но, казалось, было сковано ледяными цепями страха. И это... разочаровывало. И было неудобно. Как испачканная страница в безупречной книге.
Его взгляд скользнул по остывающему бульону, от которого уже не поднимался пар, по ножу, лежащему на ослепительно белой скатерти – кровавая запятая в конце ее бунта. «Борьба бессмысленна, Валери,» – его голос звучал ровно, без осуждения, с леденящей констатацией факта. «Она лишь истощает твои силы. Силы, которые тебе еще понадобятся.»
Валери не ответила. Губы ее были плотно сжаты, комок отчаяния стоял в горле. Она смотрела сквозь него, в темноту за высоким окном, словно ища в ночи хоть проблеск спасения, хоть один знакомый силуэт. Слезы текли беззвучно, горячие и соленые, оставляя блестящие дорожки на щеках.
Каин сделал один плавный шаг вдоль стола. Не приближаясь, но его присутствие внезапно стало ощутимее, тяжелее, как сгустившийся воздух перед грозой. Оно давило на Валери, заставляя ее инстинктивно вжаться в спинку стула. «Твой страх понятен. Но он контрпродуктивен. Он мешает видеть реальность.» – Каин остановился, его голубые глаза, холодные как глубины альпийских ледников, приковали ее взгляд, заставив встретиться с ними. Валери сжалась, но не отвела глаз, вцепившись в этот голубой лед взглядом, полным немого укора. В глубине ее расширенных зрачков, под пеленой страха, тлела лишь искра – не ярости, а горького, бездонного отчаяния.
«Этот дом,» – он легким движением кисти, обозначил стены, портьеры, сверкающий хрусталь, – «может быть разным. Его можно наполнить страданием. Постоянным, изматывающим.» Он сделал паузу, давая ужасу его слов просочиться в самое нутро. «Или... относительным покоем. Я предлагаю покой. И смену декораций.»
Он выдержал паузу, наблюдая, как ее дыхание участилось.
«Завтра мы покидаем эту страну,» – продолжил он, и его голос оставался ровным, но в нем прозвучала неумолимая окончательность, – «Навсегда.» – Слово «навсегда» прозвучало как приговор, как хлопок тюремной двери. «Наш пункт назначения – Женева. Старинный особняк на берегу озера.» Это не было предложением. Это был объявленный факт. Неизбежность. «Воздух там чище. Виды умиротворяющие. Там будет тихо. И ты сможешь оправиться.
Физически.»
«Я не поеду...» – голос Валери сорвался, хриплый от слез и непролитых рыданий, звучащий чужим, сломанным эхом в гулкой тишине. «Ты не можешь просто...» Слова беспомощно застряли в горле. Заставить? Он мог. Они оба это знали.
Каин слегка наклонил голову. Не как жест понимания, а как подтверждение того, что он услышал ее протест. «Женева – оптимальное решение. Для твоего физического состояния. Для минимизации... неудобств, Валери.»Слово «неудобства» прозвучало как эвфемизм для всего кошмара, в который он ее вверг.
Его взгляд скользнул вниз, к ее шее, к темным, воспаленным ранам – его меткам. На миг что-то промелькнуло в его глазах – не жалость, а скорее... досадливое признание ущерба, нанесенного ценному, хрупкому имуществу. Или что-то глубже, мгновенно подавленное железной волей? Тень сожаления?
«Набирайся сил для перелета,» – его голос вернулся к прежней, бесстрастной ровности. «Завтра утром мы вылетаем.» Он повернулся, чтобы уйти. Его фигура в дверном проеме, озаренная светом из холла, казалась монолитом, высеченным из ночи – незыблемым и подавляющим. «Рекомендую использовать оставшееся время с умом. Это сэкономит тебе душевные силы. Они тебе пригодятся.»
На пороге, не оборачиваясь, он добавил, бросив слова через плечо: «Ужин остыл. Если голодна – ешь. Если нет – дворецкий уберет.» Пауза. «Черное платье теперь твоё.» Был ли в этом исчезающий намек на его эстетическое чувство?
Он вышел, оставив дверь в столовую распахнутой. Не как жест доверия или свободы. Это была демонстрация. «Беги. Попробуй. Мы оба знаем, что ты не сможешь.»
Валери осталась одна. Гулкая тишина столовой сжимала виски, давила на барабанные перепонки. Запах остывшего бульона, трюфелей и мяса, смешанный с едва уловимым металлическим запахом крови (ее? его?) вызывал новый спазм тошноты. Она посмотрела на нож, лежащий на ослепительно белой скатерти. Клинок тускло поблескивал, на нем запеклась капля почти алой жидкости – символ ее абсолютной беспомощности. Она посмотрела на свое отражение в темном окне: бледное лицо призрака с большими красными глазами, искаженное страданием, с открытыми ранами на шее – алыми, пульсирующими.
Она едва тронула кончиком ложки холодный бульон. Не тронула нож. Медленно, как сомнамбула, отодвинув стул с жутким скрежетом по паркету, она поднялась. Ноги были ватными. Шаги, глухие и неуверенные, эхом отдавались в пустом, мраморном холле, подчеркивая ее одиночество. Она шла не к двери. Она шла обратно. По знакомой лестнице. В свою роскошную клетку. В свою новую, ужасающую реальность, где завтра на рассвете начнется ее вечное изгнание. И единственное, что ей оставалось – это попытаться собрать рассыпавшиеся осколки своего «я» перед перелетом. Пламя сопротивления внутри нее не погасло окончательно, но теперь оно лишь слабо мерцало, как угли на ветру, задуваемое ледяным дыханием его неумолимой воли. Женева ждала.