Глава 13. Черный бархат
Холодное стекло окна прижималось к щеке Валери, как поцелуй предателя. Дрожь, не утихавшая с момента пробуждения, сотрясала ее изнутри. Гипноз. Слово отдавалось эхом в опустошенном сознании. Как иначе он мог войти в ее дом? Убедить бабушку, эту твердыню здравого смысла? Теперь она безмятежно спала, уверенная, что внучка поправляет здоровье. Родители... Далекие звезды в собственной вселенной проектов и контрактов. Они не заметят ее отсутствия, пока бабушка не забьет тревогу. Он отрезал ее от мира отточенной ложью, безупречной в своей ядовитой чистоте.
Слезы хлынули с новой силой – горячие, соленые, беспомощные, оставляя жгучие дорожки на щеках. Она оттолкнулась от стекла, подбежала к трюмо и вцепилась в его холодный край, пока костяшки пальцев не побелели. В зеркале отразилось призрачное существо: бледное лицо, изможденное, с глубокими тенями под красными, опухшими глазами; тонкая фигура в алом платье, испачканном запекшейся кровью и слезами... И ужасная белая повязка.
Отчаяние, смешанное с яростью, перехлестнуло через край. Валери впилась пальцами в край повязки и отдернула ее. Клейкая лента оторвалась с болезненным, липким звуком, оставив на нежной коже жгучую полосу. Она швырнула ее на пол.
В зеркале зияли две глубокие раны. Темно-багровые, воспаленные по краям, с запекшейся чернотой в центре. Они пульсировали в такт ее бешено колотящемуся сердцу, каждая пульсация отзывалась тупой, леденящей болью, напоминая о пронзительном укусе его клыков, о влажном, ужасающем звуке его глотков. Прикосновение пальцев к горячей, воспаленной коже вокруг ран вызвало волну тошноты, подкатившей к горлу.
Ее взгляд упал на кровать. Там, на серебристом покрывале, безупречно разложенным, лежало платье. Черное. Бархатное. Безупречное, как и он сам, с тайной глубиной ткани, поглощающей свет. Оно лежало не как одежда, а как предложение. – «Прими. Играй по моим правилам в моем мире.»
«Нет,» – прошептала Валери, голос сорвался в хрип. Горечь и непоколебимая решимость сплелись воедино. «Никогда.»
Она отвернулась, не прикоснувшись к нему, не позволив взгляду задержаться. Время текло тягуче, как патока. Сумерки за окном сгущались в непроглядную тьму ноябрьской ночи. Где-то внизу, в недрах особняка, царила гробовая тишина. Ровно в восемь она спустилась вниз. Шаги эхом отдавались в мраморном холле.
Каин стоял в проеме восточной столовой, безупречный силуэт в темном костюме, сливавшийся с тенями. Он окинул ее медленным взглядом. Его темные брови едва заметно поползли вверх. Он увидел ее в том же алом платье – мятом, с бурыми пятнами ее собственной крови. Увидел открытую шею с четкими, пульсирующими ранами, похожими на кощунственные украшения. Увидел бледное, заплаканное лицо и глаза, пылающие чистой, неразбавленной ненавистью. Ни тени черного бархата. Ни намека на покорность. На его губах дрогнуло нечто, похожее на искреннее, почти восхищенное удивление.
«Я вижу, ты пренебрегла моим подарком,» – произнес он, его бархатный голос был тихим, но заполнил пространство. «И... повязкой.» Пауза. Его взгляд задержался на ее шее. – «Смело.»
Валери прошла мимо него, не удостоив взглядом, выпрямив спину как струна. Она демонстративно держала голову высоко, выставляя напоказ свои раны – знак ее сопротивления. Запах еды – изысканный, теплый, с нотками трюфелей и чего-то незнакомого – ударил ей в нос, вызывая новый спазм тошноты.
Восточная столовая была столь же стерильно-холодной, как и остальная часть дома. Стол, накрытый для двоих, сверкал белизной льняной скатерти. Свечи в тяжелых серебряных подсвечниках отбрасывали пляшущие тени, их отсветы ловил хрусталь бокалов. Серебряные крышки скрывали содержимое изящных блюд, поданных лишь для нее.
Каин подошел к ее стулу, намереваясь отодвинуть его с галантной плавностью. Но она грубо перехватила инициативу, схватила тяжелую спинку, с грохотом отодвинула стул сама и села, уставившись в пустоту перед своей тарелкой. Фарфор звенел от ее резкого движения.
Он сел напротив. Его движения оставались плавными и обдуманными. Он снял крышку с блюда перед ней – легкий, прозрачный бульон в глубокой тарелке, источающий насыщенный, почти удушающий аромат трюфелей и дичи.
«Тебе необходимо восстановить силы, Валери,» – сказал он, наливая ей кристально чистой воды в высокий бокал. Вода заиграла гранями. «Попробуй бульон. Его готовили специально для тебя.» В его собственном бокале плескалась рубиновая жидкость, густая и темная.
Валери не шевельнулась. Не отвела взгляда от пустоты. Ее внимание приковал нож. Столовый нож. Длинное, тонкое, отполированное до ослепительного зеркального блеска лезвие из настоящей стали. Оно лежало справа от ее тарелки, безобидный инструмент этикета. Но в ее воспаленном сознании оно сверкало иным светом. Светом последней надежды. Единственного оружия в этом изысканном аду.
«Специально для меня?» – прошептала она, голос хриплый, но четкий. Взгляд все еще прикован к холодному блеску стали. «Как и все здесь? Как я сама?»
Каин сделал глоток из своего бокала. – «Валери, я даю то, что тебе сейчас необходимо.» –Его взгляд скользнул по ее шее. «И возможность... принять неизбежное.»
Слово «неизбежное», витавшее в воздухе, в его спокойном тоне, в самой его невозмутимости, стало спусковым крючком. Бабушка, усыпленная ложью. Родители, что были слепы в своем мире. Черное платье. Этот ужин. Его лицо – маска спокойствия. Все слилось в единый вихрь ярости и безнадежного отчаяния. Мыслей не было. Только инстинкт – выжить, отомстить, хоть чем-то зацепиться за свою уничтоженную жизнь.
Рука Валери метнулась к ножу. Сталь холодно и твердо легла в ее ладонь. Она вскочила так резко, что тяжелый стул с грохотом опрокинулся на паркет. Одним рывком она преодолела расстояние стола. Отчаяние придало слабым от потери крови мышцам силу. Она вонзила нож ему в грудь, чуть левее центра, туда, где под темной тканью костюма должно было биться сердце.
Сталь вошла в ткань, в плоть – с глухим, влажным звуком, похожим на разрезание спелого плода. Валери замерла, тяжело дыша, вся вжавшись в рукоять ножа, торчащую из его груди. Она ждала крика, хрипа, падения, хоть малейшего подтверждения, что она может причинить боль этому нечеловеческому существу. Хоть тени уязвимости.
Но Каин лишь слегка откинулся в высоком кресле. Ни крика. Ни гримасы боли. Только легкое, почти недоуменное приподнятие бровей в его бесстрастном лице. А потом... в его голубых глазах вспыхнул огонь. Не гнев. Не ярость. Яркое, почти ликующее сияние понимания и... восхищения. На его губах расцвела самая настоящая, мягкая, почти нежная улыбка. Он посмотрел на нож, торчащий из его груди, как на нелепую, но трогательную игрушку, а затем медленно поднял этот гипнотический взгляд на нее. В нем не было ни тени гнева или раздражения. Было глубокое, неподдельное восхищение.
«Красивое отчаяние, Валери,» – произнес он тихо, голос был бархатистым, обволакивающим, как дым. «Какая ты... неукротимо живая». Он медленно поднял руку. Не чтобы оттолкнуть, не чтобы вырвать оружие. Он положил свою бледную, холодную ладонь поверх ее руки, все еще судорожно сжимавшей рукоять ножа. Его прикосновение было легким, почти ласковым, но неотвратимо фиксирующим. «Эта ярость... этот огонь в твоих глазах... Ты борешься. Цепляешься за свою жизнь, за свою суть, даже сейчас. Это... восхитительно, Валери.»
Валери остолбенела. Она чувствовала под пальцами холодную кость рукояти, чувствовала его ледяную, неживую руку поверх своей, видела эту адскую улыбку и полное отсутствие боли. Это было нечеловечески. Это было за гранью ужаса. Ее порыв смелости испарился, оставив лишь леденящую пустоту и всепоглощающий страх. Она попыталась дернуть рукой, вырвать нож, но его рука, лежащая поверх ее, была неподвижна. Он не давил, не причинял боли – просто держал. Удерживал ее и ее жалкое оружие с абсолютной, унизительной легкостью.
«Этот нож...» – он слегка кивнул в сторону своей груди, голос гипнотически спокоен, как будто комментировал погоду, «...для меня не более значителен, чем укус назойливой мошки. Костюм испорчен зря.» В его тоне не было даже намека на злость или досаду. Лишь терпеливая, почти отеческая снисходительность к шалости. «Но твой порыв... твоя воля к сопротивлению... Они бесценны.»
Он наконец убрал свою руку. Медленно, с невозмутимым спокойствием, словно совершая ритуальное действие, он взялся за рукоять ножа и вытащил его. Клинок вышел легко, беззвучно, без единого содрогания с его стороны. На острие, тускло поблескивая в свете свечей, была капля темной, почти черной, крови. На темной ткани его костюма зияла лишь аккуратная прорезь, из которой не сочилось ничего. Он положил окровавленный нож на белую скатерть рядом с ее нетронутой тарелкой. Алый след на белизне был отвратительно ярок.
«Теперь,» – сказал он, его взгляд снова стал мягким, ожидающим, «когда ты выпустила пар... Не съешь ли бульон? Он остывает.» Он смотрел на нее, и в его взгляде читалось нечто новое, более опасное, чем голод или жажда обладания. Восторг. Он нашел дикую, прекрасную птицу, которая, даже в клетке, пыталась вырвать глаз своему хозяину. И эта яростная, обреченная борьба зачаровывала его бесконечно.
Валери отшатнулась, споткнувшись о опрокинутый стул. Она смотрела на него – на его безупречную невозмутимость, на кровавый нож на скатерти, на эту зияющую прореху в его костюме, которая ничего не значила. Ее собственная рана на шее пульсировала жгучей болью. Мир окончательно съехал с осей. Она не могла причинить ему вреда. Не могла сбежать. Он восхищался ее жалкой, отчаянной попыткой убийства, как изысканным жестом. Это было хуже любого насилия. Это была абсолютная, всепоглощающая власть, обернутая в бархат восхищения и интеллектуального интереса. Слезы вновь хлынули по ее щекам, но теперь это были слезы полного, сокрушительного поражения, растворения собственной воли в ледяном океане его силы. Она стояла перед ним в алом платье – знамени своей невинности, испачканном ее же кровью, с открытыми ранами-клеймами, с окровавленным ножом на столе между ними как памятником ее бессилию, и чувствовала себя абсолютно разбитой. И самым страшным было то, что в его голубых, бездонных глазах она видела не гнев, а ожидание. Ожидание ее следующего хода в этой извращенной игре, из которой не было выхода.